Обзор литературы о «хорошем языке»

ВВЕДЕНИЕ

 

Значение и история темы

 

Когда книги и статьи проштудированы, источники изучены и проблема исследована, историк приступает к написанию труда – к сведению воедино собранного и проанализированного материала, его литературной и стилистической шлифовке. В этой стадии работы историка-исследователя есть своя прелесть: как говорил Маркс, «приятно вылизывать дитя после столь длительных родовых мук» [1].

Однако шлифовка обусловлена не только ее приятностью или научной совестливостью пишущего. Историк исследовал проблему, т. е. нерешённый или неправильно решённый вопрос, не столько для собственного удовольствия, сколько для потребителей– читателей. А чтобы написанное оказалось прочитанным, оно должно быть, по выражению А. С. Ерусалимского, читабельным.

Занятость современного человека практически исключает «испытание скукой»: тусклое и невыразительное историческое сочинение может оказаться невостребованным – непрочитанным.

 

 

Такие сочинения снижают воспитательный потенциал и общий авторитет исторической науки. Поэтому сохраняют полезность старые шутки-рекомендации: «Или вы пишите лучше, или лучше не пишите» и «Лучше ничего не сказать, чем сказать ничего» [2].

Литературное мастерство должно быть хорошо отточенным орудием историка, стиль исторического труда – существенная составная и показатель его профессионализма.

Представляется уместным напомнить об исторически складывавшихся теснейших связях между литературой и историей.

Не случайно у древних греков в окружении Аполлона преобладали литературные музы, с которыми была и Клио. На протяжении столетий история считалась отраслью литературы, и повествование о прошлом было одной из литературных форм. В известном смысле к трудам по истории предъявлялись такие же требования, как к произведениям художественной литературы. Так было до конца XVIII в., и, скажем, Вольтер или Ф. Шиллер являлись, прежде всего, литераторами, хотя писавшими и на исторические темы.

История начала отпочковываться от литературы и превратилась в науку лишь в конце XVIII в. Но даже в первой половине XIX в. связь между ними была более чем ощутима. Никого не удивляло, что литератор Н. В. Гоголь мог быть профессором истории, а литературный критик В. Г. Белинский рецензировал труды по отечественной и всеобщей истории, обращая первостепенное внимание на их стиль и другие литературные качества. Едва ли не самый выдающийся историк первой половины XIX в. О. Тьерри писал: «на мой взгляд, всякое историческое сочинение есть произведение искусства в той же мере, что и учености: забота о форме и стиле здесь нужна не меньше, чем изучение и критика фактов» [3]. И прав был Н. Г. Чернышевский, назвавший самого Тьерри «гениальным писателем» [4].

 

 

Давняя традиция написания истории для массового читателя существовала в Великобритании. В XVIII в. самым знаменитым писателем-историком был Э. Гиббон. «В течение первых трех четвертей XIX века история в Англии считалась специализированной ветвью литературы; исторические книги широко приобретались и читались многочисленной образованной публикой тех дней, – писал Д. Тревельян. – Маколей и Карлейль видели в своих работах часть отечественной литературы, и их книги продавались так же хорошо, как произведения любых писателей, исключая, конечно, Диккенса» [5]. Известное забвение научности, превращение истории в университетскую дисциплину (даже у Карлейля и Маколея не было академического образования), взлет научной исторической мысли в Германии, великие успехи физических наук привели к возникновению в Англии в конце XIX в. академической, или научной, антилитературной реакции (история должна быть только наукой и ничем больше). Но тогда эта точка зрения не была господствующей, наиболее известным ее противником был молодой ещё тогда Д. М. Тревельян, утверждавший, что «литература и история – неразлучные сестры-близнецы» и что история «это и наука, и искусство... открытие исторических фактов будет научным по своему методу, но изложение их читателю является частью природы искусства, искусства записанных слов, обыкновенно именуемого литературой» [6]. Эту точку зрения Тревельян отстаивал в течение всей первой половины XX в. и убедительно реализовывал в своей историографической практике [7].

 

 

Тесная связь между литературой и историей сохраняется и в XX веке, принимая разные формы. Историки учатся у писателей литературному мастерству и критикуют их за неточности в описаниях прошлого. Литераторы создают исторические романы и жизнеописания исторических деятелей, а иногда – исторические исследования. Например, очень любивший историю К. М. Симонов тщательно изучал архивные и иные источники, постиг методику исторического исследования и внес существенный вклад в изучение истории минувшей войны [8].

К сожалению, в сталинский период нашей истории, когда главным было сказать «правильно», т. е. в соответствии с волей диктатора («шаг влево, шаг вправо – побег»), на литературные достоинства исторических трудов у нас почти перестали обращать внимание, и в них воцарилась связанная с догматизмом серость. Лишь во времена хрущевской оттепели вопрос о форме исторических произведений ненадолго вновь встал на повестку дня. Кажется, приоритет в его публичном возбуждении принадлежал М. Марковскому, который в письме в наш главный исторический журнал обратил внимание на господствующую в трудах по истории скуку, связанную с определённым пренебрежением к литературной форме [9].

 

 

Наиболее резко вопрос о форме исторических исследований прозвучал в 1961 г. в выступлении В. М. Турока «Историк и читатель», опубликованном в «Литературной газете». Сопоставляя действовавшие тогда учебники по новейшей истории для университетов и педагогических институтов, написанные разными авторами и напечатанные разными издательствами, Турок обнаружил их печальное сходство: подгонку под идеологические клише и связанную с этим унылость (например: «Крестьянская трагедия при капитализме становится скучной схемой обязательных правил разорения и обнищания на том или ином этапе общего кризиса капитализма») [10].

Статья Турока была вызвана назревшими требованиями жизни, и резонанс на неё был значителен. В последовавшем затем публичном обмене мнениями о литературной форме исторических произведений приняли участие видные российские историки М. А. Барг, В. М. Лавровский, А. 3. Манфред, Н. Н. Молчанов, М. В. Нечкина, С. Д. Сказкин, В. В. Струве, М. Н. Тихомиров и другие. Они были едины в том, что главной причиной воцарения серости в исторических исследованиях являлась удушающая атмосфера сталинского тридцатилетия. Принудительная эталонность Краткого курса истории ВКП (б) и других вождистских творений относилась не только к содержанию, но и к литературному стилю исторических трудов, в которых стали господствовать тусклость и схематизм. Историкам (и даже имеющим право на вымысел литераторам) отказали в «праве на ошибку», а к ней могло быть отнесено и частное текстуальное несовпадение с «классиком» или официальным постановлением.

 

 

Ошибка была опасна для историка почти как для ошибающегося лишь раз в жизни сапера; за авторскую ошибку несли ответственность и редакторы, которые стали играть роль жёстких цензоров (горькая шутка тех лет: «телеграфный столб – это отредактированная сосна»). Спасение заключалось в подгонке содержания и формы под «формулировку», стремление к безопасности породило цитатничество (смех сквозь слезы: «собственная мысль – кратчайшее расстояние между двумя цитатами»). Помнившие о «деле историков» их пока нерепрессированные коллеги меньше всего думали об оригинальности или яркости формы своих произведений, сама необычность которых уже могла вызвать подозрение цензуры.

Четко обрисовал сложившуюся ситуацию и сформулировал соотношение между содержанием и формой исторического труда академик М. Н. Тихомиров: «После В. О. Ключевского, так живо изобразившего календарный год старинного русского крестьянина, никто до сих пор даже не пытался рассказать о жизни народа, о его воззрениях, о его праздниках, о его бедствиях и чаяниях, обо всём, чем жил человек прежнего времени. Об этом пишут только писатели, как это сделал Ромен Роллан в своей повести о Кола Брюньоне. А историки только брюзжат на писателей, упрекая их в неточностях. <...>

Единство содержания и формы так же обязательно для историка, как и для художника. Историк не просто исследователь, выпускающий из лаборатории нужный продукт. Историк это и писатель. Иначе ему нечего браться за свой труд.

 

 

Забота о выразительности исторических сочинений не должна отбрасываться в сторону, ей следует отвести одно из первостепенных мест» [11].

Хотя все участники дискуссии выступали против штампованных мыслей и серости изложения, хотя все они прямо или косвенно признавали наличие в исторической науке некоторых разделов, например специальных исторических дисциплин, где «художественность» неуместна, они обнаружили известное расхождение взглядов на литературную форму исторических трудов.

Наряду с преобладающим требованием яркой литературной формы, высказывались иные мнения: неправомерно ожидать от каждого историка, чтобы он обладал таким же даром слова, как, скажем, Е. В. Тарле или автор исторических романов; поскольку прошлое само по себе многогранно и красочно, исторический труд, основанный на глубоком изучении источников, не может показаться скучным никакому читателю [12].

В полемическом азарте ученые участники спора не всегда бывали корректны. Одни упрекали других в теоретико-методологической некомпетентности, узости научных интересов, смешении задач популяризации науки с задачами самой науки, сведении целей истории исключительно к воспитанию [13]. Другие же называли воззрения оппонентов удивительными, причисляли их к разряду «современных учёных сухарей, не состоящих в дружбе с музами», и делали однозначный вывод: «...на вопрос, кто же повинен в том, что наши книги скучны, может быть дан лишь один ответ: мы сами, историки» [14].

 

 

Академик М. В. Нечкина перевела полемику о литературной форме исторических исследований в новую (конструктивную!) плоскость. Согласившись с обоснованностью жалоб на серость и скуку учебников и иных исторических произведений, Нечкина сформулировала проблему так: «Зададим себе лучше весьма практический вопрос о корнях этой болезни. Когда учим мы историка писать на исторические темы? В школе? Очень редко, необязательно, а чаще никогда. В вузе? Буквально раз в год, при подготовке доклада на семинаре, причем и тут на форму внимания не обращают. Для того, чтобы возникли убедительные, полные, красок исторические работы, от чтения которых нельзя было бы оторваться, надо, прежде всего, учить писать...» [15]

Прошло ещё три десятилетия, но буквально в наши дни академик Д. С. Лихачев вынужден напомнить о том же: научные работы, в том числе по истории, излагаются сухим канцелярским языком, «но вот что такое «хороший язык» и как приобрести навыки писать хорошо – об этом у нас пишут редко» [16].

 

 

Постановка проблемы

 

Из обзора литературы видно, что в нашей стране о писательском мастерстве историка имеются лишь спорадические материалы, что, естественно, тормозит полноценную подготовку студентов, как и появление популярных трудов по истории.

Руководя в течение многих лет написанием студенческих и аспирантских работ, автор этих строк убедился в острой потребности в учебных материалах о литературном мастерстве историка, разработал и использовал на занятиях машинописное «Элементарное руководство для пишущих историков». Его расширенным вариантом является настоящее пособие [41]. При написании его использованы имеющаяся по вопросу литература, исследовательский и преподавательский опыт автора.

 

 

Как известно, труд историка-исследователя состоит из ряда последовательных этапов: выбор темы – составление библиографии – ознакомление с произведениями предшественников – постановка проблемы – изучение и анализ источников – написание и литературное оформление работы. В этом учебном пособии речь идёт о последнем, завершающем этапе. Он самостоятелен, но связан с предыдущими, которые при необходимости затрагиваются, хотя мы старались не сбиться на другую тему и не нарушить одно из правил формальной логики («подмена тезиса»). Мы понимаем, что вторгаемся в целинную область отечественного историописания, и рассматриваем свой труд лишь как нуждающееся в усовершенствовании и развитии начало.

Несколько слов о структуре этого пособия и его частных задачах.

Н. И. Смоленский видит в языке историка – «с некоторой условностью» – следующие компоненты: «1) количественно преобладающий пласт – современный литературный язык; 2) научные понятия, имеющие незначительный удельный вес в общем объеме лексики, но несущие основную познавательную нагрузку; 3) историческую терминологию; 4) слова, термины, понятия, заимствованные из других научных дисциплин или языковых источников; 5) формализмы неязыкового происхождения» [42]. Эмпирически к этим составным пришли и мы, поэтому в целом солидаризуемся со Смоленским и лишь кое-что уточним.

Едва ли историк может что-нибудь добавить к тому, что сказали специалисты литературоведы и языковеды о современном литературном языке, который в тексте исторического труда, безусловно, преобладает. Поэтому I глава пособия – об общих требованиях к языку всех пишущих, – несмотря на её принципиальную важность, самая короткая.

 

 

Относительно невелика и IV глава – как писать о деятелях и массах и оценивать их с этических позиций – ввиду ее относительной разработанности в литературе. Больше внимания уделено II и III главам. Задача заключалась в выяснении специфики и границ допустимого использования в историческом труде традиционных литературных приемов (форм), особенно образности изложения. Связанная с первой вторая задача, решение которой мы пытались нащупать, – можно ли обнаружить в литературном почерке видных историков и одновременно известных стилистов XIX–XX вв. какие-либо тенденции и особенности (закономерности) развития для использования их опыта в современном историописании? Формализованный язык остался вне нашего рассмотрения.

 

Глава I. ОБЩИЕ ТРЕБОВАНИЯ К ЯЗЫКУ ВСЕХ ПИШУЩИХ

 

 

Авторитетные высказывания.

Вопросы и задания

 

Публий Сир: «Важно точно знать, в каком смысле разуметь каждое слово» [56].

П. С. Пороховщиков: «Мысль, вполне сложившаяся в мозгу, легко находит точное выражение в словах; неопределённость выражений обыкновенно бывает признаком неясного мышления. Только точное знание даёт точность выражения» [57].

 

 

В.О. Ключевский: «Мудрено пишут только о том, чего не понимают» [58].

Петр Великий: «Надлежит законы и указы писать ясно, чтобы их не перетолковывать» [59].

Ж. де Лабрюйер: «Среди множества выражений, передающих нашу мысль, по-настоящему удачным может быть только одно; хотя в беседе или за работой его находишь не сразу, тем не менее, оно существует, а все- остальные неточны и не могут удовлетворить вдумчивого человека, который хочет, чтобы его поняли. Хороший и взыскательный автор знает, что выражение, найденное после долгих и трудных поисков, оказывается обычно самым простым, самым естественным – первым, которое безо всяких усилий должно было бы прийти в голову» [60].

Ж. Ренар: «Плохой стиль – это несовершенство мысли. <...> Слова должны быть лишь одеждой мысли, строго по мерке» [61].

 

*************************

 

1. Имеются ли смысловые различия в парах слов: разный – различный, прочёл – прочитал, значение – значимость, длительный – продолжительный, старый – старинный, ввод – введение, тяжелый – трудный?

2. Составьте предложения со словами синонимического ряда: воин, солдат, рядовой, легионер, боец, военнослужащий.

 

 

3. Вставьте нужное слово: Солдат надел... (кепку, картуз, фуражку).

 

II

 

Д. С. Лихачев: «Внимание читающего должно быть сосредоточено на мысли автора, а не на разгадке того, что автор хотел сказать» [62].

К. Г. Паустовский: «Ритм прозы требует такой расстановки слов, чтобы фраза воспринималась читателем без напряжения, вся сразу» [63].

К. Г. Паустовский: «...подлинная проза проникнута поэзией, как яблоко соком» [64].

Ю. П. Казаков: «[Важно] уменье расположить слова так, чтобы они составили максимально гармоничную фразу» [65].

1. Проанализируйте, почему плохо читается фраза: «Доктор Карлтон жил в окружённом садиком аккуратном маленьком домике, расположенном в заполненном такими же аккуратными, окруженными ухоженными садиками домами пригороде» [66].

2. Добейтесь большей благозвучности фразы с помощью перестановки слов: «СССР с получением новой техники, одновременно, добивался приглашения немецких специалистов».

3. Почему не звучит предложение: «Большевистские дипломаты социал-демократические партии оценивали также довольно скептически»?

 

III

 

H. А. Некрасов: «...правилу следуй упорно: чтобы словам было тесно, мыслям – просторно» [67].

А. П. Чехов: «Краткость – сестра таланта» [68].

К. Г. Паустовский: «...добиваться такого языка... чтобы в каждой фразе не было ничего лишнего, лишней связи, лишней запятой; добиваться, чтобы каждая фраза могла быть высечена на камне» [69].

С. Цвейг: «...только по завершении первого, приблизительного наброска книги для меня, по сути дела, и начинается работа, работа по сокращению и увязке, работа, в которой отметается версия за версией....Непрестанное выбрасывание балласта за борт, постоянное уплотнение и прояснение внутренней архитектуры... <...> В конце концов, это становится своеобразной охотой за ещё одним предложением или хотя бы за словом, отсутствие которых не уменьшит точность, но повысит динамичность повествования» [70].

 

Сократите текст без изменения содержания:

 

Ведётся изучение формирования (до 2 слов)-

Руководство фракции находилось в руках правления (до 3 слов).

В документах парламента находит свое дальнейшее подтверждение факт реакционности Веймарской юстиции (до 6 слов).

Говоря о достижениях отечественной историографии Веймарской республики, необходимо отметить, что в советское время в ней преобладал интерес к политической истории (до 10 слов).

 

 

Приемлема ли образность?

 

Основополагающие требования к языку историка вытекают из отнесения предмета истории к науке, а не к искусству. Стародавний спор о соотношении истории и искусства решен: их не следует ни отождествлять, ни противопоставлять, вместе с тем, не забывая об их реальной близости.

Как известно, науке присущи доказательность, теоретическое сознание, выяснение закономерностей. Даже при описании для неё типично не образное, а точное мышление, – в этом смысле и история является точной наукой. Историк должен дать описание внешнего вида и качеств того или иного конкретного исторического персонажа, обязан выяснить и воссоздать достоверную картину свершившегося в прошлом события. Вымысел историка недопустим, всякое преднамеренное отклонение от исторической правды представляет собой фальсификацию, преступление против науки и морали.

Искусство отражает действительность при помощи художественных образов. Герои художественных произведений – обобщённые образы, а не слепки с определённых лиц и событий, и наличие прототипов ничего в этой постановке вопроса не меняет. Литераторы и художники всех времен, в соответствии со спецификой их творчества, отвергали требование «фотографического» отражения жизни, отстаивали свое естественное право на создание обобщенных образов, творческую фантазию, вымысел. М. Горький объяснял молодым литераторам: «...характер героя делается из многих отдельных чёрточек, взятых от различных людей его социальной группы, его ряда.

 

 

Необходимо очень хорошо присмотреться к сотне-другой попов, лавочников, рабочих для того, чтоб приблизительно верно написать портрет одного рабочего попа, лавочника» [90]. К. Паустовский утверждал: «Факт, поданный литературно, с опусканием ненужных деталей и со сгущением некоторых характерных черт, освещенных слабым сиянием вымысла, вскрывает сущность вещи во сто крат ярче и доступнее, чем правдивый и до мелочей точный протокол» [91]. И если, например, драматург Ф. Шиллер, являвшийся, как известно, профессором истории, заставил Жанну д'Арк в «Орлеанской деве» погибнуть на поле брани, а не на костре, то это лишь следствие того, что – согласно формулировке литературоведа – «историческая трагедия не историческая монография, закон её не истина голого факта, но истина художественного обобщения» [92].

Неопределённость, могущая быть неправильно понятой, размытость и расплывчатость («астигматизм» зрения, как сказали бы физики), символичность, намёки, замалчивание одних деталей (выщипывание ненужных перьев) при утрировании (сгущении) других черт, не говоря уже о вымысле или домысле, – такие приёмы неприемлемы для историка, и это проявляется в применении или неприменении им соответствующих языковых средств. «Образный характер мышления и воспроизведения действительности в искусстве имеет и свою систему средств в виде метафор, гипербол, сравнений и т. п.. с которой совершенно нечего делать в науке в её строгом смысле слова» [93] (выделено нами.– И. Б.).

 

 

Именно поэтому Д. С. Лихачев, характеризуя особенности научного языка, т. е. и языка историка, требует от него, наряду с другими качествами, точности, однозначности, умеренного применения образов. Поскольку образ в основе своей многозначен и не может быть совершенно точен, «хороший образный язык» – отнюдь не безоговорочная универсальная похвала пишущему историку: «...образность... не всегда достоинство научного языка. <...>...В научной работе образность и остроты допустимы только в качестве некоего дивертисмента. <...> Надо всегда следить за уместностью и осмысленностью образа. <...> Нельзя писать просто «красиво». Надо писать точно и осмысленно, оправданно прибегая к образам». Лихачев считает приемлемым сравнение, употребленное пишущим о Новгороде Б. Д. Грековым: «В воскресный день на Волхове больше парусов, чем телег на базаре...», т. к. в контексте речь идет о торговле; однако ему кажется не совсем точным и удачным примененный В. О. Ключевским образ занесенной над Русью кривой половецкой сабли, который становится «совершенно невозможным от его повторения, хотя бы и варьированного» [94].

Представляется, что до сих пор не утратили силы слова Е. В. Тарле о соотношении достоверности и образности в историческом труде: «Перед историком лежат два пути: он может весьма живо и интересно рассказать, как такой-то Ньютон увидел падающее яблоко, как в его голове мелькнула мысль и т. д. и т. д. Всё это будет образно и правдоподобно.

 

 

Однако образность для истории – дело второстепенное, а правдоподобия мало там, где нужна полная достоверность, и вот почему приходится volens nolens довольствоваться сухими, неполными, но несомненными документами и отказываться от услуг воображения, всегда готового заштопать на свой лад все прорехи документального рассказа. И этот второй путь, т. е. путь следования за первоисточниками, должен быть, безусловно предпочтён всяким, кто не имеет претензии писать исторический роман, а пишет только историческую статью» [95].

 

Доступность

 

В отличие от трудов по естествознанию и техническим наукам, для осмысления которых обычно необходима специальная подготовка, гуманитарные, в частности исторические, исследования чаще всего могут быть доступны широким слоям читателей. Эта доступность является существенной предпосылкой выполнения историей ее общественного предназначения («социальных функций»). Один из зачинателей знаменитого историографического направления «Анналов» Марк Блок считал доступность обязательным качеством исторических произведений: «По-моему, нет лучшей похвалы для писателя, чем признание, что он умеет говорить одинаково с учёными и со школьниками» [96].

Однако работы иных историков и особенно философов, пишущих на исторические темы, подчас выполнены заумным языком, в них без надобности фигурируют новые понятия и термины взамен установившихся и вполне адекватных. При чтении этих, сочинений трудно отказаться от представления, что авторов больше всего интересуют их «собственные сусли-мысли» (по ироничному выражению Тарле) либо соображения больше прагматичного, чем научного свойства: престиж, гонорар или «искомая степень».

 

 

Польза от таких произведений для учебного процесса на исторических факультетах, для подлинной науки, особенно же для массового читателя–минимальная. Нам очень импонирует рекомендация: «Освободить сознание читателей от шелухи слов, не углубляющихся в суть явлений, только кажущихся научными» [97]. Огорчительно также, что некоторые наши видные историки, видимо, из опасения прослыть «непонимайками» или ретроградами, не поддерживающими теоретических поисков, подчас похваливают несуществующие платья в действительности голого короля.

Наметившаяся было в последние десятилетия тенденция к сокращению доступности исторических трудов была обусловлена и внутренними закономерностями развития нашей науки – ее модернизацией, или «сциентизацией», не обошедшейся, однако, без издержек. Связанная с этой модернизацией полидисциплинарность привела к использованию историками методов и, соответственно, лексики ряда других наук, от психологии до математики, что усложнило язык исторических исследований и сделало его подчас малопонятным не только для широкой публики, но и для историков смежных специальностей. Согласно авторитетному высказыванию директора Института этнологии и антропологии Российской Академии наук В. А. Тишкова, «в ряде случаев этот язык (например, в этнографии) принял совершенно закрытый характер; общение историков друг с другом происходит на уровне принятых ими дефиниций, зачастую уродующих и искажающих конкретно-исторический материал» [98].

 

 

Но тут сработал закон Ньютона о действиях, вызывающих противодействия, и в 80-х годах сложилась контртенденция, известная под названием «возрождение нарратива», т. е. возвращение – на новом витке – к традиционному историческому повествованию, понятному не только для небожителей.

Уместно подчеркнуть, что использование в истории методов смежных, и даже далеких от неё наук не обязательно связано с недоступностью изложения. Так, лет десять назад В. Б. Луков и В. М. Сергеев опубликовали статью, в которой по мемуарам Отто фон Бисмарка («Мысли и воспоминания», т. 2) попытались исследовать приблизительное направление, логику мышления создателя единой Германии в лучшее для его деятельности десятилетие. Они исходили из того, что, зная логику рассуждений «железного канцлера» применительно к одному кругу событий, можно будет прогнозировать его рассуждения и возможные поступки в другом круге, а также – поведение группы лиц с аналогичным типом мышления. Понимая, что такой тип явится лишь «каркасом», который надо будет облечь живой плотью конкретных характеристик иных людей и эпох, авторы статьи все же полагают создание модели прогностически полезной. Опубликованная в специальном журнале «Вопросы кибернетики» статья Лукова и Сергеева, продиктованная стремлением обогатить инструментарий исторической науки и внести вклад в методику исторического исследования, вполне доступна широкому кругу читателей [99].

 

 

В нашу эпоху катастрофической нехватки времени доступность исторического труда в немалой степени связана и с его объемом. На Западе авторы и издатели тщательно продумывают и просчитывают объём и тираж публикаций, исходя не только из научности работы, но также из возможностей её торговой реализации и предполагаемого прочтения читателями. В Германии, например, всерьёз обсуждалась проблема введения термина «макулатур-фактор». У нас до недавних пор при определении объёма публикаций слишком весомыми оказывались привходящие факторы: пробивная сила автора, наличие его книги в плане учреждения, его административная должность и т. п.

Разбухшие объёмы книг по истории вызвали не всегда умеренное, но в принципе обоснованное требование «афористичности». К. Д. Петряев писал: «Исключительное значение в научном творчестве имеет афористичность, которой, к сожалению, не уделяют достаточного внимания. Афористичность является одним из свидетельств последовательности логического процесса, и её ценность находится в прямом отношении к емкости содержания тех выводов, заключений, формулировок, которые выражены в предельно сжатом виде» [100]. Как бы отвечая Петряеву, академик Е. М. Жуков фактически солидаризуется с ним: «Не преувеличивая значения афористичности в исторических работах, следует добиваться сокращения разросшихся объёмов сочинений по истории, опуская в необходимых случаях чисто иллюстративный или обильный статистический материал» [101] Приведем лишь один пример: книгу А. Л. Нарочницкого о колониальной экспансии великих держав на Дальнем Востоке, напечатанную на базе его докторской диссертации [102], которая выгадала бы при сокращении.

 

 

 

Огромное значение имеет и сохраняется до наших дней сформулированное Н. М. Карамзиным ещё в 1790 г. требование: «что неважно, то сократить», но «отменных людей, происшествия действительно любопытные описать живо, разительно» [103]. Трудно переоценить значение этой рекомендации для читабельности исторического труда, хотя, кажется, профессионалы учитывают её реже берущихся за перо историка журналистов и представителей других профессий.

 

Историзм языка

 

Базисное для профессионального историка положение о том, что, повествуя о людях прошлого теперь, он должен себе представлять, как они жили тогда, в полной мере относится и к языку. Несмотря на известную мобильность языка, в основе своей он консервативен. Словесная оболочка (форма) понятий сохраняется на протяжении столетий при радикально меняющемся содержании. Слово выступает в роли сосуда, в который в разное время наливают воду, вино, растительное масло, ртуть и т. п. Заимствуя слово из источников, историк должен себе представлять его реальное содержание (наполнение) в исследуемую эпоху.

Согласно Б. Д. Грекову, первоначально всех людей на Руси обозначали словом «смерд», но потом оно стало ассоциироваться со «смердеть» и – с обидным смыслом – осталось лишь для обозначения крестьян; слово «подлый» ещё в третьей четверти XVII в. означало «простой», «простейший», так что у А. Т. Болотова сказано: «...г. Соймонов... действительно очень прост и самый подлец, не знающий церемоний» [131]. Слова «обувь», «пушка», «корабль», «монарх», «демократия» имели разное смысловое наполнение в разные времена. Между тем ременные сандалии римской матроны и туфли-шпильки модницы нашего времени мы обозначаем всё тем же словом «обувь», лодки эпохи греко-персидских войн и современный авианосец – все это «корабли», а французские Людовики разных столетий от «первого среди равных» до абсолютных властителей – «монархи» и т. д.

 

 

Обосновывая свое утверждение о том, что история является одной из труднейших наук, А. И. Неусыхин писал: «Она представляет собой мышление человека об общественном человеке прошлого в терминах и этого прошлого, и того настоящего, к которому принадлежит познающий субъект; никакое историческое познание невозможно без этого сочетания» [132].

 

Понятия и термины

 

Как уже отмечалось, компонентом, языка историка является понятийно-терминологическая лексика. Количество научно-исторических понятий и терминов в языке историка сравнительно невелико, но они принципиально важны, играют в изложении ведущую роль и, «наподобие скелета, образуют теоретическую конструкции) картины исторической действительности» [133]. Историческое понятие содержит существенные признаки явления прошлого и в зависимости от уровня разработки может выглядеть как описание, определение, термин. Понятия могут быть единичные и общие, видовые и родовые, конкретные и абстрактные, противоположные (контрарные) и др. [134] С развитием исторической науки её понятийно-терминологический аппарат меняется: одни старые понятия (термины) отмирают, содержание других совершенствуется, возникают новые понятия и связанные с ними термины.

 

 

Когда терминология не упорядочена (отдельные понятия лишены адекватных терминов, одно понятие обозначается несколькими терминами, один термин применяется для расшифровки нескольких понятий, используются устаревшие термины и т. д.), взаимоотношения ученых и развитие всякой науки затруднены [135]. Специалисты отмечают прямую зависимость между развитием науки и состоянием её терминологии [136].

В отличие от естественно-технических наук, специальные понятия и термины которых непонятны непрофессионалам, в любой гуманитарной науке они, как правило, не отделены резкой гранью от обыденного языка. В гуманитарных науках изложение ведётся на общепринятом и общепонятном литературном языке. Это обеспечивает реализацию гуманитарными науками их социальных функций, но, видимо, одновременно является одной из причин слабой разработанности понятий и терминов.

К сожалению, понятийно-терминологический аппарат недостаточно упорядочен и в исторической науке – притом не только в отечественной. Необходимость его упорядочения неоднократно отмечалась на различных форумах историков и в исторической литературе, но без последующих ощутимых сдвигов. Существенным проявлением этой неразработанности является почти полное отсутствие соответствующих специальных трудов, словарей и справочников. Лишь в последние годы ситуация, кажется, начала меняться.

Нельзя сказать, что отечественная историческая наука не может в данной области опереться на традицию. В дореволюционную пору наиболее ощутимый вклад в неё был внесён В. О. Ключевским.

 

 

С осени 1885 г. Ключевский читал в Московском университете специальный курс терминологии, состоявший из 11 лекций. «Под терминологией русской истории, – разъяснял он, – я разумею изучение бытовых терминов, встречающихся в наших исторических источниках» [137]. Он отметил, что не станет касаться терминов общепонятных и будет характеризовать отобранные им не в алфавитном порядке, а по группам обозначаемых ими бытовых явлений. Термины подразделены на пять групп: 1) территориально-административные, 2) относящиеся к верховной власти, 3) относящиеся к общественному делению, 4) органы управления в Древней Руси, 5) термины экономического быта. Определяя исторические термины, Ключевский иногда даёт историю вопроса, но очень редко полемизирует в их трактовке со своими предшественниками.

Учёный, очевидно, иногда нарушал историзм (например, применяя термин «капитал» к Киевской Руси и трактуя «закуп» как «наемный рабочий»), но не надо забывать, что он начинал читать терминологический специальный курс более века назад и лишь через 6 лет после создания самого термина «историзм». Нельзя не согласиться с мнением М. В. Нечкиной: «Советская историческая наука сильно продвинулась вперед в изучении немалого числа тех конкретных явлений, которые определены в курсе «Терминологии». Но и сейчас курс является ценным пособием, к которому, к сожалению, историки не привыкли обращаться как к справочнику,– работа пролежала в столе Ключевского (хотя он намеревался её издать) более четверти века и сверх того ещё более 70 лет