Глава 7. Дружба историков-сказочников Пушкина и Гоголя

 

«Примусь за Историю—передо мною движется сцена, шумит аплодисмент, рожи высовываются из лож, из райка, из кресел и оскаливают зубы, и—история к чорту...»

 

«...Я стою в бездействии, в неподвижности. Мелкого не хочется! великое не выдумывается! Одним словом, умственный запор»

Гоголь—Погодину 1833 г.

 

На уроке литературы Марьиванна рассказывала своим ученикам:

 

— Сюжет «Мертвых Душ» и «Ревизора» был подсказан Гоголю Пушкиным. Дружба двух писателей оказалась крайне плодотворной для обоих писателей, потому что Пушкин по достоинству оценил «Вечера на хуторе близ Диканьки» и пророчески предсказал его автору великое будущее…

Чего тебе, Вовочка?—прервалась Марьиванна, увидев тянущуюся к небесам и нервно подрагивающую руку двоечника.

— Извините, можно мне в туалет?

— Нет, сиди и слушай урок. Потом будешь мне специально отвечать по этой теме.

— Но мне очень нужно в туалет.—Вовочка не врал. Ему действительно очень надо было выйти, потому что у него для Палпалыча был новый материал, который он нарыл в Инете, а тут эта противная училка так гнусно издевается над ним и не пускает его по нужде.

— И когда тебя ждать? Опять ко Второму Пришествию?—ехидно сострила Марьиванна. Класс послушно оживился и изобразил смешок.

— Нет, я скоро вернусь.

— Хорошо, даю тебе десять минут. Хватит?

— Да.

—Тогда иди…а портфель-то тебе зачем?— вдогонку крикнула Марьиванна, но Вовочка пулей выскочил из класса и уже закрывал дверь, делая вид, что не слышит.

 

Его путь лежал на первый этаж в кабинет директора. Каждый раз ему приходилось так унижаться, чтобы оказаться за дверью класса. Он жил своей жизнью, весьма далекой от жизни учебного процесса школы. И лишь вне класса он чувствовал себя Человеком. В классе всякие глупые училки могли спокойно насмехаться над ним, задавать ему какие-то идиотские задания и вмешиваться в его внутренний мир. Зато схлопотав очередную двойку или кол, он с огромной радостью покидал юдоль скорби и несся на первый этаж к тому единственному человеку—Учителю и Педагогу—который разговаривал с ним всегда на равных, который будил в нем невероятную по силе творческую энергию и который понимал его и все его поколение как никто другой. И Вовка, считая секунды, прыгал через три ступеньки…

 

— Можно, Палпалыч?—в дверь грозного директора просунулась голова двоечника и хулигана.

— Заходи. Какой ценой обрел свободу ты на этот раз, Владимир? — в соответствии с возвышенностью ситуации вопрос был задан в стихотворной форме.

— Ценой позора несмываемого, // когда пришлось мне, словно малышу, // сказаться по нужде великой // и в тубзу отпроситься у русички —в том же тоне совершенно серьезно ответил Вовка.—Палпалыч, я всю ночь в Инете сидел—и столько интересного откопал!

—Давай, выкладывай. Сколько у нас времени?

— Марьиванна дала десять минут.

— Надо уложиться.

— Знаете что? Оказывается, Пушкин не просто подсказал Гоголю сюжет—он ему дал метод зашифровывать информацию. То есть, вопрос заключается не в том, чтобы подкинуть молодому начинающему литератору эдакий залихватский сюжетец—а в том, чтобы, раскрыв главные принципы составления шифров, сохранить и донести до последующих поколений историческую действительность в немного зашифрованном виде.

— Молодец, Владимир. Я горжусь тобой. Из тебя получится настоящий ученый-историк.

— Спасибо, но я не уверен. Кто же меня пустит в огород?

— Времена меняются. В мое время в самом страшном сне невозможно было представить себе полное разоблачение Ульянова-Ленина, а сейчас его так испинали, что на нем уже живого места не осталось. А ты будешь первым, кто запинает Наполеона-Ерундобера. Так что дерзай!

— Палпалыч, я Вам оставлю свое небольшое сочинение на тему о дружбе Гоголя и Пушкина, а сам пойду на литературу. Десять минут уже скоро истекут.

— Иди. И не забывай иногда заглядывать ко мне.

 

Когда дверь за Вовкой закрылась, Палпалыч взял аккуратно набранные, распечатанные и сброшюрованные Вовкой листы и принялся читать. Работа называлась «Дружба Пушкина и Гоголя». Если бы этот кошмар увидела Марьиванна, она бы грохнулась в обморок. И чтобы ее не расстраивать, Вовка схлопотал заслуженную двойку. Хорошо хоть его родители спокойно относились к его оценкам. Если бы они наказывали его за двойки или даже лупили, как во многих семьях—тогда Вовка бы стал новым Мучеником Науки. Но из-за того, что пока все сходило ему с рук и вопрос об исключении его из школы и переводе в школу для детей с пониженными умственными способностями еще не поднимался, он прекрасно себя чувствовал и продолжал интересоваться предметами, далекими от школьной программы.

 

«Дружба Пушкина и Гоголя. Сочинение В. Ульянова»

Дружба и творческий союз Пушкина и Гоголя были намного глубже, нежели это сегодня понимается. И если Гоголь снискал себе славу великого сатирика, то Пушкина никто таковым не считал. Однако все творчество Гоголя после «Вечеров на хуторе близ Диканьки» и знакомства с Пушкиным кардинально изменилось и приобрело тот сатирический характер, который бросается в глаза, хотя сам «виновник» этой перемены остался незамеченным. И это несмотря на то, что в творчестве Пушкина есть произведение, которое не только смыкается со всем творчеством Гоголя, но и служит как бы ключом к нему. Это—неоконченная повесть «История села Горюхина» из цикла «Повести Белкина». Здесь Пушкин как криптограф (шифровальщик-иносказатель) дает блестящий образец раскрытия материала с помощью упоминаний хорошо известных, и потому довольно легко узнаваемых, исторических событий. «История села Горюхина» стала прототипом «Истории одного города» Салтыкова-Щедрина, и потому многие иносказания Пушкина становятся выпуклее при сравнении этих двух произведений.

Итак, начнем помолясь. Оба произведения начинаются с чудесного «обретения» летописных сводов—у Пушкина белкинских календарей, у Салтыкова— «Глуповского летописца». Но далее «издатели» этих летописных сводов расходятся: Пушкин больше внимания уделяет описанию истории происхождения сих образчиков фантазий «летописателей»—своих почти что современников, а Салтыков—именно содержательной части Истории, изображаемой сими «летописями».

Внешний вид «летописей», представленных на суд «научной общественности», был не только крайне неряшлив, но и искусственно состарен: «Внешность «Летописца» имеет вид самый настоящий, то есть такой, который не позволяет ни на минуту усомниться в его подлинности; листы его так же желты и испещрены каракулями, так же изъедены мышами и загажены мухами, как и листы любого памятника погодинского древлехранили-ща» (Салтыков). При этом летописи были написаны разными неустоявшимися почерками: «Первые 20 частей исписано старинным почерком с титлами... остальные 35 частей писаны разными почерками, большей частью так называемым лавочничъим с титлами и без титлов, вообще плодовито, несвязно и без соблюдения правописания. Кой-где заметна женская рука... Евпраксии Алексеевны » (Пушкин).

Совершенно очевидно, что в обоих случаях уже по внешнему виду «летописей» оба писателя дают ясно понять, что «научная общественность» имеет дело с грубой подделкой. Более того, Пушкин этот разнобой и неустойчивость почерков «Летописца» объясняет изворотливостью и мастерством Терентия, «умевшем писать не только правой, но и левою рукою. Сей необыкновенный человек прославился в околодке сочинением всякого роду писем, челобитьев, партикулярных пашпортов и т.д. Неоднократно пострадав за свое искусство, услужливость и участие в разных замечательных происшествиях, он умер уже в глубокой старости, в то самое время, как приучался писать правою ногою, ибо почерка обеих рук его были уже слишком известны».

Содержание «Летописей» оба писателя характеризуют исключительно как плоды буйных фантазий исполнителей монаршей воли «Евпраксии Алексеевны» (Парашки=Екатерины II лже-Романовой), насочинявших «Историю государства Российского» в соответствии с ее «греческим проектом»: «Что касается до внутреннего содержания «Летописца», то оно по преимуществу фантастическое и по местам даже почти невероятное в наше просвещенное время» (Салтыков). «…Я непременно решился на эпическую поэму, почерпнутую из отечественной истории... но, не умея с непривычки расположить вымышленное происшествие, я избрал замечательные анекдоты, некогда слышанные мною от разных особ, и старался украсить истину живостию рассказа, и иногда и цветами собственного воображения...» (Пушкин). Салтыков продолжает: «Не хочу я, подобно Костомарову, серым волком рыскать по земли, ни, подобно Соловьеву, шизым орлом ширять под облакы, ни, подобно Пыпину, растекаться мыслью по древу, но хочу ущекотать прелюбезных мне глуповцев, показав миру их славные дела и предобрый тот корень, от которого знаменитое сие древо произросло и ветвями своими всю землю покрыло». Этот образчик «древнерусского стихосложения» выведен Салтыковым как намек, что «Слово о полку Игореве» тоже является ничем иным, как грубой подделкой.

Искусственно состаренная, засиженная мухами и прогрызенная мышами, сочиненная талантливыми борзописцами и оформленная гениальными каллиграфами всевозможнейшими подчерками—«Летопись российская» содержит столь же мало исторической правды, сколь мало ее содержится и в описаниях весьма недалекого от нас события—московского Набега Наполеона Буонапартия, имевшего громкий и звучный титул «Ерундобер». И способ зашифровывать реальные события художественными образами Гоголь получил именно от Пушкина. И Гоголю Пушкин отдал рукопись «Повестей Белкина»—«Посылаю тебе с Гоголем сказки моего друга Ив. П. Белкина; отдай их в простую цензуру, да и приступим к изданию». В Гоголе Пушкин увидел того, чей искрометный юмор и тонкий лиризм смогут сделать главное—растоптать образ Буонопартия, сделать его жалким и смешным. И Пушкин дает Гоголю задание—вывести Наполеона в образе «путешественника» Чичикова-Длинные Башмаки, рассказать его биографию, его мошенничества и, самое главное, причины, стоявшие за его крахом. Почему же тогда сам Пушкин не взялся за написание «авантюрного романа»? Видимо, тому было множество причин, и одна из важнейших—избыток веселой сатиры у молодого писателя. Передавая Гоголю свою эстафету, Пушкин тем самым «родил» целую плеяду русских политсатириков-иносказателей —Салтыкова-Щедрина, Булгакова и др.

Вдохновленный великим поэтом на исследование подлинной русской истории Гоголь даже на весьма короткое время сам стал преподавателем истории средних веков Санкт-Петербургского университета и, более того, взялся за сочинение малороссийской истории. Но разве был бы Гоголь великим писателем, если бы не разукрасил эту историю так, что в итоге всем его планам пришел конец: «Малороссийская история моя чрезвычайно бешена... Мне попрекают, что слог в ней слишком уже горит, не исторически жгуч и жив; но что за история, если она скучна!». Более того, в своем стремлении совершить на историческом поприще нечто великое, Гоголь замахнулся на многотомную историю Рiдной Окраины почище Карамзина! Поэтому не историей Украины прославил себя в веках Гоголь, которая ему явно не удалась—ему суждено было стать летописателем великих и героических деяний величайшего гения мира—самого Буонапартия Наполеона!