Глава 4. Описание внешности Великого Гения у великих сказочников-современников

 «…Гениальность—это предвосхищение величия человека, это—прообраз его космического господства и творческой мощи… …одним из главнейших признаков гения является непреклонная убежденность в истинности и правоте своего учения. Имея критерий в себе самом, и притом более строгий и возвышенный, чем предлагаемые людьми, такой гений вовсе не считался с встречавшей его критикой и излагал свое учение, как истинный посол Нерушимой Правды, который исполняет свое дело, не заботясь о результатах и последствиях, ибо они всецело в руках Всемирного Разума».

В.Шмаков, «Великие Арканы Таро»

Гений всегда одинок, он пребывает в полной изоляции от людей, которым необходимо сверять свои деяния и убеждения с мыслями и деяниями других, им подобных людей. Гений же настолько выше остальных, что ему просто не с кем сравнивать себя, и потому единственным критерием истинности всего, им совершаемого, остается он сам. В то же время обычные люди не в состоянии постичь величия его, и потому, кроме бремени одиночества он еще несет в себе страшную печать непонятности. Поэтому Гений —это жертва Высшего Разума, приносимая им на алтарь эволюции и развития остальной массы (толпы).

И здесь огромной важности сведения для исследователя жизни и деяний Наполеона представляет собой произведение Эрнста Теодора Амадея Гофмана, озаглавленное им «Крошка Цахес по прозванию Циннобер—Ерундобер». В нем не только крайне достоверно описана внешность Крошки Цахеса, но и отмечены некоторые загадочные, прямо-таки мистические явления, делавшие мерзкого уродца самым красивым и гениальным героем всех времен и народов. Благодаря прямым указаниям Гофмана ученикам 10 класса «В» удалось сильно продвинуть следствие по делу Буонапарта. Итак,  перейдем к описанию внешности Наполеона у Гофмана:

«Головка утопала у него между плечами, спину заменял тыквообразный нарост, а сразу от груди свисали тонкие, как прутики, ножки, так что малыш этот смахивал на половинку редьки. Лица его незоркий глаз, пожалуй, не различил бы, лишь хорошенько приглядевшись, можно было увидеть длинный и острый носик, торчавший из черных взъерошенных волос, да черные, сверкающие глазенки, которые, особенно при его старческом, испещренном морщинами личике, выдавали в нем, казалось, одного из тех гномов, что так похожи на корешок мандрагоры...»

Как это напоминает описание Крошки Цахеса, разосланного адмиралом Чичаговым перед великой победой Наполеона на Березине: «Он коротышка, бледный, у него толстая шея и темные волосы»! Добавим также от себя—на тонких паучьих ножках с огромным носом и подбородком.

У Гауффа также присутствует подобное описание внешности Наполеона, например, такое:

«Между тем карлик подошел к зеркалу и взглянул в него. Слезы выступили у него на  глазах… Сейчас глаза у него стали маленькими, как у свиньи, нос чудовищно вырос и навис надо ртом и подбородком, шеи будто и в помине не было, потому что голова ушла глубоко в плечи и ворочать ею из стороны в сторону ему было очень больно. Ростом он был все тот же, что и семь лет тому назад, когда ему было только двенадцать; но в то время как все прочие от двенадцати до двадцати растут в вышину, он рос в ширину, спина и грудь у него сильно выпятились и смахивали на небольшой, но туго набитый мешок. Толстое туловище сидело на слабеньких ножках, подгибавшихся под его тяжестью, зато руки были очень длинные, той же длины, что у взрослого мужчины, и болтались, как плети, кисти рук огрубели и потемнели, пальцы вытянулись по-паучьи, и, расправив их как следует, он мог, не нагибаясь, достать до полу» («Карлик Нос»).

Благодаря полному, почти дословному сходству в описании внешности и деяний Наполеона у нескольких авторов, для удобства дальнейшего повествования я бы предложил назвать его одним именем, в котором слились бы воедино все те имена, которыми наградили его летописатели-современники: Ерундоберомуконос. Именно это длинное и неблагозвучное имя подходит ему лучше других. Тем не менее, благодаря какому-то загадочному явлению никто не только не замечал уродства Ерундоберомуконоса, но, наоборот, восхищался его умом и красотой. Кто бы ни совершил какое деяние—сочинил прекрасные стихи или музыкальное произведение, произвел удивительнейшие физические опыты или что-нибудь в этом роде—как все тотчас бросались не к виновнику всеобщего восхищения, но к уродливому карлику и начинали осыпать его похвалами и наградами. Поэт или композитор в недоумении не понимали, что происходит и почему вдруг все сошли с ума—но это охватившее всех безумие продолжалось довольно долго. Эта удивительная способность Ерундоберомуконоса обращать заслуги других в свои собственные, бросавшаяся в глаза всем и каждому, и составляла его величайшую тайну. Разгадке этой тайны посвящена вся сказка Гофмана «Крошка Цахес», поэтому и мы устремимся вслед за полетом писательской мысли, чтобы разгадать Тайну и сбросить ее покровы на землю, оставив Тайну обнаженной в ее уродстве, а Ерундоберомуконоса —разоблаченным. Вот лишь один из подобных эпизодов:

«Среди гостей был и юный принц Грегор, обучавшийся в университете. Принц был наделен приятнейшей внешностью, какую только можно себе представить, и притом в его обращении было столько благородства и непринужденности, что явственно сказывалось и высокое происхождение, и привычка вращаться в высшем свете. Принц Грегор ни на одно мгновение не отходил от Циннобера и расточал ему непомерные похвалы как превосходнейшему поэту и искуснейшему физику.

Странное зрелище являли они друг подле друга.

Рядом со статным Грегором совсем диковинным казался этот крошечный человечек, который, высоко задрав нос, сам едва держался на тоненьких ножках. Однако взоры всех женщин были устремлены не на принца, а на малыша, который беспрестанно подымался на цыпочки и тут же снова опускался, весьма напоминая этим картезианского чертика.

Профессор Мош Терпин подошел к Бальтазару и сказал:

— Ну, что вы скажете о моем протеже, о моем любезном Циннобере? В нем много кроется, и когда я на него погляжу хорошенько, то угадываю, какое, собственно, тут замешано обстоятельство. Пастор, который вырастил его и рекомендовал мне, весьма таинственно говорит о его происхождении. Но поглядите только на его достойную осанку, на его благородное, непринужденное обращение. Он, нет сомнения, княжеской крови, быть может, даже принц».

В сказке Гауффа «Молодой англичанин» один человек решил сыграть со всем городом невинную шутку: купленного им у бродячих циркачей орангутанга он обрядил во фрак, белые перчатки и т.д. и представил всему «высшему свету» городка как своего племянника. Понятное дело, орангутанг отличался теми манерами, которые поражали современников в Наполеоне, выведенные великим сказочником с удивительной точностью:

«Говорил он мало и с иностранным акцентом; сначала бывал довольно благонравен и понятлив, но затем вдруг принимался гримасничать и прыгать, откалывая лихие пируэты и выкидывал такие антраша, что танцмейстер терял голову; когда же он пробовал его образумить, тот стаскивал с ног изящные туфли, запускал ими французу прямо в голову и принимался прыгать по всей комнате на четвереньках…»

Когда же, наконец, орангутанга научили сносно танцевать, и его «дядя» решил, что уже пора отвести его на бал, обезьянья внешность и манеры «племянника» не смогли оттолкнуть от него женских сердец, находивших его удивительно, прелестно, очаровательно гениальным:

«Он очаровал всех, завоевал все сердца. Правда, что касается наружности, с лица его нельзя было назвать красивым; подбородок и особенно нижняя челюсть слишком выдавались вперед, и цвет лица был чересчур смугл, да еще он подчас корчил уморительные рожи, закрывал глаза и скалил зубы, но все же, по общему мнению, черты лица у него были оригинальные и интересные. Трудно было себе представить более подвижную, более ловкую фигуру. Правда, костюм как-то странно сидел на нем, но все ему замечательно шло; он с чрезвычайной живостью бегал по комнате, присаживался то на софу, то на кресло, вытягивал ноги; но то, что у другого молодого человека сочли бы нарушением хорошего тона и в высшей степени вульгарным, в данном случае признавали гениальностью. «Он англичанин,—говорили окружающие,—а они все таковы: англичанин может растянуться на канапе и заснуть в присутствии десяти дам, которым некуда сесть, так что они принуждены стоять около него; на англичанина нельзя за это сердиться»…

Почти аналогично изумлению, овладевшему всеми, кто видел перед собой Крошку Цахеса—те же потоки восхищения и удивления от гениальности орангутанга (простите, Наполеона) изливали все окружающие и в сказке Гауффа.

Далее пересказывать всю сказку Гауфа о молодом англичанине я не стану, потому что любой желающий сам легко найдет ее и прочитает, но, повторю лишь свою главную мысль—эта сказка читается совершенно по-иному, когда в образе англичанина мы видим величайшего и гениальнейшего Наполеона.