Вторая попытка. Над истоками Ляджуар-Дары

10 августа Юдин со всеми участниками экспедиции ушел вниз, к Шах-Даре, чтобы больше не возвращаться сюда. На месторождении, в палатке остались только Жуков, которому предстояло руководить вывозом ляпис-лазури, боец-пограничник Мешков — мой спутник в дальнейшем путешествии, да два шугнанца-носилыцика.

Попрощавшись со всеми, я один в тот же рассветный час вышел в верховья реки Ляджуар-Дара. На мне был свитер. Чтобы не отягощать себя, я не взял с собой другой теплой одежды. Все мое продовольствие заключалось в плитке побелевшего (от высоты, что ли?) шоколада.

Я спустился по крутой осыпи к ручью, бегущему вниз к Ляджуар-Даре. Переправился через ручей. Поднялся по противоположному склону. Стремление «не терять высоты» и для этого, не спускаясь дальше, пересекать склон горы поперек, привело к тому, что я забрался в такое место, откуда был путь только вверх по необычайно крутой осыпи. Лез я туда с риском сорваться и с горьким сознанием, что иного способа выбраться из этого скверного места нет. Все-таки вылез наверх. Тут оказались массивные глыбы камней. По вершинам, скалистым и диким, прошел вперед, пока передо мною не лег отвес в боковое ущелье. Пришлось спускаться, — спуск был труден, — по осыпям, по снежным склонам, на голову скалы, высящейся над ледником, из которого ниже брала свое начало река Ляджуар-Дара. Отсюда, со скалы, видно было большое пространство ледника, заполнявшего все ущелье. Противоположные стены ущелья были отвесны или очень круты, обрывисты, облеплены мелкими висячими ледниками и изборождены следами лавин и обвалов. Левый борт ущелья — тот, на котором находился я, казался значительно положе, был во многих местах прорезан боковыми притоками, заполнен моренным материалом.

Со скалы я осторожно спустился на фирн, примыкающий к леднику, и побрел вверх по ущелью.

Я спешил добраться до водораздела, чтобы сегодня же успеть вернуться в палатку. Справа и слева сыпались камни. Они долго прыгали по снегу, дырявя его, потом катились, оставляя следы, похожие на след лыжи. Солнце на снегу ослепляло меня, глазу не на чем было отдохнуть. Я шел в желтых очках, очень неудобных: они давили мне на глаза. Снег, подобный застывшим гребням волн, следы обвалов. Ни птицы, ни звука, кроме посвиста ветра и грохота обвалов. Как холодно, должно быть, здесь ночью!

Я замечал по компасу направления, брал азимуты... Там, где россыпь камней, снег был рыхлым — я проваливался. На крутых склонах остерегался поскользнуться, — поскользнувшись, полетишь вниз, где озера в снегу, обрывы ледников, длинные — в километр — трещины. Все это — цирк снега. Стены цирка — гигантские скалы. Гребень хребта, возносившегося над палаткой на километр вверх, сейчас приходился почти на уровне моих глаз, а ведь палатка стояла на высоте 4 570 метров над уровнем моря! За ним, за этим хребтом, открывались новые громады скал, камня и льда: вероятно, те, что высятся над Ростоу-Дарой (одна из двух рек, составляющих Бадом-Дару). Снежное поле поднималось к верхним ярусам цирка. Я заметил на снегу полосу, похожую на след человека. Подошел. Нет, это разлом всего поля, трещина узенькая, но очень злая. Направо, на север, в гребне водораздела — седловина, метров в сто длиной. Она чуть пониже всего гребня, острозубого и неприступного. Я решил взобраться туда. Последний клочок пути по чертовски крутому фирнику. Врубался палкой, носками туфель (я шел в простых парусиновых туфлях, а вместо ледоруба у меня была обыкновенная палка), останавливался каждые три-четыре шага, чтобы отдышаться, и все же долез. Да, это водораздел! На север простиралась великолепная панорама.

Высота, на которой я находился, — 5 690 метров — превышала высоту Эльбруса. Я поднимался сюда семь часов. Исключительное зрелище: метров на четыреста ниже меня — цирк, снежный, кажущийся почти плоским. Еще ниже, направо — начало долины, верховья какой-то реки. Какой — я не знаю. Вероятно, она течет в Шах-Дару. Цирк замыкался гребнем водораздела, скалистым и острым. Это был водораздел на запад. Я видел, что западная сторона этого гребня отвесна, но можно ли там спуститься, отсюда угадать я не мог. Налево и направо по горизонту тянулись цепи снежных хребтов, покуда хватал глаз, покуда пространство ясное и прозрачное не становилось миражным, дымчатым и расплывчатым от огромного расстояния. Напротив были видны водоразделы Шах-Дары и Гунта, а налево — Пянджа и афганской реки Кокча.

Внизу, за гребнем, замыкающим снежный цирк, я видел короткий отрезок долины. Это была долина какой-то реки, текущей на северо-запад. Должно быть, это была река Гарм-Чашма, но попробуй узнай наверное! Прямо впереди, на севере было сплетение снежных хребтов, пиков, ледников, скал — все зубчатое, резкое, обрывистое.

Я стоял на остром гребне водораздела. С северной стороны к нему прилегал снег, как волнистая прилепившаяся подушка — по ней нужно было пройти шагов двадцать до крутого скольжения вниз. Но когда я сделал эти двадцать шагов, я провалился по пояс. Меня спасла палка, быстро повернутая поперек груди, но все же я едва выбрался назад. Я попробовал еще раз, в другом направлении — и провалился снова, а весь массив снега угрожающе заскрипел. Опасаясь обвала, я вернулся на зубья водораздела. Свистел ветер — неистовый ветер севера. Солнце светило ослепительно, но вовсе не грело. Я знал, что больше здесь оставаться нельзя, а жаль было уходить отсюда. Хотелось устремиться по этому снегу и скользить и лететь вниз по белой крутизне с неизведанной быстротой. Если при этом останешься живым, то там, внизу, конечно, можно найти перевал. Но... попытка спуска туда возможна была бы только группе отлично экипированных альпинистов с «кошками», ледорубами, с длинными веревками.

Я сделал наброски местности и показал на моих кроках безыменный пик, высящийся в западном направлении от меня, над гребнем водораздела, на котором я находился. Высоту этого пика я определил примерно в 5 800 метров.

Пробыв здесь двадцать минут, я c сожалением двинулся назад.

Обратный путь был быстр и весел, потому что я не шел, а катился, как на лыжах, на подошвах моих туфель, управляя палкой. Ниже — я бежал, потому что это было гораздо легче, чем итти медленно. Через два часа я вышел из снежных пределов. Я устал и сел у ручья на осыпи отдохнуть. Лег на камни. Ел снег. Пил воду, съел плитку шоколада. Лежал, слушал и думал. Слушал — обвалы. То здесь, то там срывались снега и белым пожаром неслись вниз. Через полчаса я двинулся дальше.

В шесть вечера я был в палатке. Шугнанцы еще таскали к палатке куски ляпис-лазури. Боец Мешков «до обеда», тоже по своему почину, работал. Ляпис-лазурь лежала перед палаткой двумя выросшими «штабелями небес», величиною каждый в квадратный метр. Ближе к палатке — синяя, дальше — зеленая и голубая. Было ее уже около двух тонн. Отдохнув, я пил со всеми чай, вскипяченный на остатках палок. Чай заменил нам обед. Из оставшихся тринадцати лепешек мы съели восемь. Сегодня продовольствия нам снизу не принесут. Принесут ли завтра?

Схема моя несколько расширилась, но в ней было больше загадок, чем чего-либо определенного. Я убедился, что в верховьях Ляджуар-Дары перевала на юг нет, перевал надо было искать в другом месте. Решил: завтра с Мешковым и с шугнанцами иду вниз. Шугнанцев отправлю за продовольствием для Жукова, который здесь остается один, а сам пойду на разведку в верховья реки Биджуар-Дара — притока Бадом-Дары. А если перевала не найду и там, то двинусь на Шах-Дару, спущусь по ней до реки Вяз-Дара и отправлюсь в ее верховья. Не могу поверить, что и там взять гребень водораздела иевозможно!

Ночью мне довелось услышать тихий шопот шугнанцев. Один из них — Мирзо Абод Бале — долго ворочался с боку на бок в своем шерстяном халате, ворочался от холода и тревоживших его мыслей. Я достаточно понимал по-шугнаноки, чтобы уловить следующие слова:

— Он, наверное, стороной обошел озеро, которое наверху ледников... Это его счастье, иначе голубые драконы бросились бы на него... Он все-таки хитрый — всегда носит с собой счастье! И зачем он ходил туда? Хорошо, что мы завтра спустимся. Разве ледяная вода делает сытым желудок, а сердце горячим? А мы пьем ледяную воду, потому что уже нет чая... И нет дров, чтобы его вскипятить... И разве можно есть эти лепешки, которые превратились в камень? Он считал: осталось пять... Слушай... А если тучи придут сюда — как тогда возвратиться обратно?

— Ты не думай о тучах! — послышался другой шопот.— Будешь думать — придут.

Я улыбнулся и повернулся на другой бок. Неужели до сих пор еще живы легенды о тайнах гор? Конечно, утром я расскажу шугнанцам, зачем я ходил «туда» и объясню, почему на меня не набросились голубые драконы!

Возвращение в кишлак Бадом

11 августа с Мешковым и двумя шугнанцами я спустился по Ляджуар-Даре вниз до Бадом-Дары и по ней дошел до первого (и единственного на всем ее течении) крошечного, изолированного в горах кишлачка Бадом. В прошлом году Юдин, геолог Хабаков и я были первыми исследователями и вообще первыми русскими людьми, посетившими этот кишлак. В нем живут всего три семейства шугнанцев. Жуков остался наверху с пятью лепешками и... большим количеством ледяной воды.

Мы шли долго по крутому склону и по самому берегу реки.

Местами выламывали ветви, норовившие сбросить вас в воду, местами переползали по ветвям и всюду карабкались по камням, по осыпям и по скалам. Иногда камни, маленькие и громадные, когда мы ступали по ним, теряли равновесие и срывались в бурлящий поток. Все время, пока шли до Биджуар-Дары * (кишлак Бадом находится за ней, надо ее пересечь), мы занимались упражнениями рук, ног и всех мышц тела. Впрочем, путь мне понравился: я убедился, что можно пройти и по самому берегу. Раньше, на этом пути, мы карабкались высоко над берегом—по террасам, пересекая крутые осыпи.

* Иначе называемой: Горун-Дара.

Перед Биджуар-Дарою — знакомая мне пустая летовка, — никого, ничего. Только следы пребывания группы Юдина: бумажки от шоколада. Зашел в летовку. Ящик. Откуда? Ящик зашит в мешок. Мешок. — из каравана экспедиции Юдина. Вскрыли. В ящике — огурцы и урюк.

Естественно, набросились (ведь мы, в сущности, уже четыре дня голодали). Непонятно: раньше ли завезен сюда ящик или его бросили здесь носильщики, посланные Юдиным к Жукову с продовольствием? Но носильщиков мы неминуемо встретили бы на пути. За весь день нам никто не попадался навстречу. Никакой записки в ящике не оказалось. Он, несомненно, привезен из Хорога — больше неоткуда быть огурцам. Впрочем, не путаясь в неразрешимых загадках, мы с наслаждением ели, а поев, взяли себе десять огурцов в запас. Я написал Жукову записку, вложил ее в ящик, и мы зашили его. Об огурцах мы мечтали с выезда из Оша — с начала июня!

Пенится, убегая от нас вниз, широкая Бадом-Дара. Она зажата между левобережной террасой и отвесной гигантской стеной правого борта ущелья. А сбоку, из узкой отвесностенной щели, врывается в нее белесая Биджуар-Дара, образуя в Бадом-Даре водовороты и перепады. Нам надо перейти эту Биджуар-Дару вброд. Я разделся и с палкой, не снимая туфель, все же перешел без посторонней помощи. Мешков — маленький, коренастый уфимец, изумительно спокойный, всегда на все согласный, — пожалел мочить сапоги, сунулся было босиком, да не решился. Босиком устоять на скользких и колючих камнях гораздо труднее, чем в обуви. Вернулся назад, пошел искать брода в другом месте. Я с шугнанцами просидел на левом берегу час, пока Мешков совался то туда, то сюда и не мог перейти. Наконец он вернулся к нашему броду — к самому устью, разлившемуся широко, страшному пенными гребнями, но зато мелкому и менее опасному. С помощью шугнанцев он все же одолел свирепую реку.

В этот день поздно вечером мы пришли в Бадом и встретили здесь нашего караванщика Мамат-Ахуна. У него — чай, сахар, лепешки, мясо!.. Ящик с огурцами и урюком, оказывается, привез из Хорога он. Носильщики с продовольствием для Жукова еще и не думали выходить в путь. После моих настояний они обещали утром обязательно выйти к месторождению. Закончив хлопоты, я занялся жирготом (кислым молоком) и мясом, сваренным для пришедших Мамат-Ахуном. Решил итти на Биджуар-Дару один, потому что шугнанцы уверяют, что туда вообще нет никакой тропы, что ущелье непроходимо и направление верховьев никому не известно... Я чувствую, что просто им не хочется туда итти.