В правлении колхоза имени Сталина

О чем только не передумаешь здесь, в этой обстановке, обыденной для всех местных жителей и столь необычной для приехавшего сюда издалека человека! А особенно если он здесь не в первый раз и у него есть личные впечатления для сравнения прошлого с настоящим!

Вот тут, где сейчас на маленьком поле видна колхозная электромолотилка, помнится, я проводил сентябрьскую ночь в 1932 году, — на том плоском камне было постлано одеяло, а привязанный к тому дереву конь мерно похрустывал ячменем. И вдруг затмилась луна, и весь Хорог погрузился в смятение. От дома к дому бегали комсомольцы, тщетно пытаясь разъяснить старикам, что ничего ужасного в небе не происходит, — еще накануне комсомольский актив был предупрежден о предстоящем затмении. Но непосредственное воздействие от внезапного исчезновения луны оказалось сильнее увещеваний комсомольцев, которые и сами-то в душе не были слишком спокойны! Тревожный гром бубнов разливался по всему залитому тьмой Хороту. «Борьба с духами» сопровождалась криками, ударами в железные листы, ведра, лохани.

Через несколько минут луна снова сияла в полную силу, но взволнованные люди не успокаивались до рассвета, жгли костры, не спали, бормотали о чем-то своем.

А теперь... Вместе с одним из работников обкома партия я только что осматривал колхоз имени Сталина. Это колхоз-миллионер, укрупненный в 1950 году. В конторе правления я сразу же потерпел неудачу: председателя колхоза Бахтали Чусталиева здесь не оказалось, а бухгалтер Шабдалов и парторг колхоза Мабат-Шо-Абдул Гафаров, услышав, как мой спутник отрекомендовал меня «товарищем из Москвы», решили, что к ним в моем лице явился какой-либо обследователь или уполномоченный. Они оба с готовностью выложили на стол необходимые папки и, дождавшись, когда я, в свою очередь, раскрыл записную книжку и взялся за карандаш, начали засыпать меня цифрами.

Делать было нечего: я стал их записывать, надеясь позже добраться и до живых людей.

«...Дворов — 236. Бригад в колхозе: полеводческих — б, садоводческих — 2, строительная—1, в животноводстве работает доярок-скотниц—16, пастухов—12, овчарей-чабанов — 26, птичниц — 2, пчеловод— 1...»

Я записывал цифры покорно, с теми подробностями, какие мне излагал, читая одну за другой ведомости, бухгалтер, а парторг ревниво следил, нет ли неточностей в сообщении бухгалтера, проверял каждую из называемых цифр: «Сельскохозяйственный инвентарь: электромотор для молотилки— 1, автомашин — 3, плугов конных — 31, культиваторов— 3, окучников — 2, сеялка овощная ручная— 1, кос — 122, молотилок простых — 2, веялок — 2, триеров зерновых — 4, опрыскивателей разных — 7, соломорезок — 3, сепараторов — 9, бричек — 6...»

Было скучно переписывать цифры из ведомостей. В окно виднелись великолепные зубцы хребта Зимбардор, правее его я увидел близкие, в упор придвинутые к Хорогу горы Афганистана с зелеными пятнами кишлаков, с клочками полей, никогда не знавших триера, опрыскивателя, сеялки...

И мне сразу не стало скучно!

Я понял, что эти цифры — голос гордости двух сидящих передо мной за столом памирских колхозников, что один из них должен был преодолеть, учась, тысячелетнюю тьму этих погруженных в феодализм гор, чтобы стать бухгалтером: ведь это же наука, которая стала доступной памирцу только в советские времена! А второй из них, прежде чем стать парторгом колхоза, должен был смело, неутомимо, решительно бороться с предрассудками, пережитками, суевериями сотен окружавших его людей, а для этого обязан был избавляться от собственных предрассудков и суеверий. Это тем более важно, что ведь граница — рядом! Из-за кордона на памирских колхозников смотрят враждебные глаза агентов империалистических государств. Тайные силы готовы использовать любую лазейку для своих провокаций. Это хорошо помнит каждый памирский колхозник. Он рос на границе. Он вырос борцом. Он знает, что от успеха его мирного труда во многом зависят мир и благополучие его родного советского Горного Бадахшана.

Словно снаряды, направленные в бою на врага, перечисляет сидящий передо мною смуглый, в шупнанской тюбетейке, пожилой человек цифры, которыми он гордится: «...Урожайность с одного гектара: пшеница озимая поливная — 24,22 центнера; яровая — поливная и богарная — 9,76; ячмень — 4,50; просо — 17,33; бобовые — 17,88; лен — 6,34; капуста — 281; картофель—176; огурцы—180; помидоры — 131; морковь и свекла — 186; лук — 438; дыни и арбузы — 107; люцерна с укоса — 20... В 1952 году впервые посеяна ветвистая пшеница, опытная, — на Верхнем Даште и в Верхнем Хороге, — 2,10 гектара. Дали ее нам 5 центнеров, часть мы отдали другим колхозам: «Социализм», имени Карла Маркса, имени Калинина, а сами посеяли 450 килограммов. Впервые в области!..»

А ведь двадцатилетие назад на Памире люди не ведали капусты, картофеля, моркови и свеклы! Никто из памирцев не знал, что это такое. Никто из русских людей, работавших здесь, не верил, что эти овощи могут расти и созревать в высокогорье. Не один год прошел, прежде чем удалось добиться хорошего качества и добрых урожаев картофеля на Памире. Но уже в 1940 году колхозник Мирзонабатов получил с гектара до восьмисот центнеров картофеля. Звеньевая Лейли-бегим Гаюрова собрала восемьсот семьдесят пять центнеров лука с гектара!

Из этого следует, что не всеми цифрами, сравнительно с некоторыми прошлыми годами, колхоз имени Сталина в Хороге может гордиться! И если бы я действительно был «обследователем», «уполномоченным», то, вероятно, внедрившись сначала в ведомости, а затем облазав поля и службы колхоза, поговорив с колхозниками, нашел бы много всяческих недостатков.

Но никто при любых недостатках не может опровергнуть неопровержимого факта, что на Памире имеется колхоз-миллионер, что он сеет культуры, каких никогда на Памире не высевалось прежде, что все дети колхозников учатся в школах — начальных, семилетних и средних, что колхоз, помимо прочего, успешно занимается и шелководством, раньше также неведомым на Памире.

Не занимались хорогцы ни пчеловодством, ни виноградарством, ни многим другим из того, чем занимаются они в колхозе имени Сталина вместе с трудящимися других колхозов Шугнана и всей Горно-Бадахшанской области.

Ибо не было прежде памирцев грамотных, образованных, владеющих научными знаниями. А теперь...

Уже не лазая ни в какие ведомости, уже окруженный горячо вступившими в беседу бригадирами и звеньевыми, уже волнуясь и бегая из угла в угол по маленькой комнате правления, парторг Мабат-Шо-Абдул Гафаров отрывисто говорит:

— Конечно, сначала было мало! В тридцать пятом, тридцать шестом было мало... Тогда только первые наши люди поехали. Понимаете, товарищ: первый раз из колхоза в вуз учиться! А потом по двадцати человек, по тридцати человек в Сталинабад, в Ленинабад уезжают, каждый год уезжают. Если погода плохая, если перевалы закрыты, не ждут машин, верхом едут, пешком идут! Больше ста человек наших выходцев из колхоза получили и получают сейчас высшее образование. Это мало? Это много, это очень много, товарищ! Пускай любой московский колхоз скажет: для него это мало или много? Для нас это хорошо. Очень хорошо! Раньше все больше в педагогический институт уезжали, возвращались учителями. А теперь учатся и в медицинском, и в сельскохозяйственном, и в университете. В конце пятьдесят третьего года в Сталинабаде будет первый выпуск студентов университета и первый выпуск аспирантов при Академии наук нашей Таджикской ССР. Что это значит, товарищ? Это значит, теперь появятся у нас свои врачи, агрономы, инженеры, ученые. Они родились в памирских кишлаках, они вернутся в свои кишлаки. Понимаете, что произойдет?.. Сейчас у нас... Пойдите в Верхний Хорог, склад Сельхозснаба посмотрите! Хорошие машины стоят, самоходные, сильные. Никто ими не пользуется. Стоят, ржавеют. Стыдно! Почему стоят? Специалистов, говорят, нет, земля у нас каменистая... Э! Слыхали мы разговоры такие прежде! «Деревья по берегам рек сажать нельзя, камни». Теперь сажаем, специалист помог нам, доктор наук, товарищ Гурский, директор Ботанического сада...

— Растут деревья?

— Растут! Пойдем, пожалуйста, в кишлак Тым, пойдем в Сучан, покажу! В прошлом году посадили полтора гектара.

Лес будет!.. Наши памирцы сами учеными людьми становятся, чего только не сделаем мы в наших горах!.. А про нас — э! — говорили такое... Если слушать — у нас жить нельзя! А мы живем, так живем! Э, товарищ, ты, наверное, никогда не ел траву вместо хлеба, ты, наверное, никогда.не видел, как твою мать бьет плетью хан, ты, наверное, никогда не слыхал, как кричит ребенок, накурившийся опиума, а, правда?

Парторг колхоза не знал, что мне пришлось пройти очень многие ущелья Памира в те далекие уже от нас трудные годы...

«...Мельниц—10, кузница — 1, коровников — 40, птичников — 10...»

Я шел из правления колхоза взволнованный, против воли и желания повторяя про себя записанные мною цифры.

...Есть растение, похожее на горох, с зернами темнозеленого цвета. В Вахане его называют «крош», в Шугнане «хыдзив», в Хороге—«патук». Оно в два раза урожайнее, чем другие злаки, и вызревает на самых каменистых почвах. Поэтому памирские бедняки сеяли его и к полученной из.него муке подмешивали муку пшеничную, ячменную или гороховую. Из этой смеси приготовляли болтушку, ею и питались, потому что больше нечего было есть.

Но тот, кто питался болтушкой, приготовленной из муки патука, спустя некоторое время испытывал странное недомогание в ногах. Помню, однажды, застигнутый мраком ночи на горной тропе у кишлака Яхшиволь, в Ишкашимской волости, на Пяндже, я остановил коня у костра, что выбивался из-под нависшей скалы, огороженной каменной стенкой. Там, вдали от мира, жил старый бедняк Мирзо-Шо-Делавор-Шозода. Кривоногий, низкорослый, как карлик, он вышел ко мне, хромая, тяжело опираясь на палку.

Лежа на теплых камнях, подложив под голову седло, я провел ночь у этого старика. Он рассказал мне, что таким, каким я вижу его, он стал с тех пор, как ему пришлось питаться пату ком; что сперва жилы его под коленями как бы стянулись, и он начал хромать, а спустя несколько месяцев, ноги скривились, обезобразились, и без палки он уже не мог ходить; его пытались лечить, но безуспешно. Болезнь эта называется «патук-лянг».

Я не знаю, как называют патук ботаники и врачи, не знаю, изучали ли они это растение. Но я знаю, что памирские бедняки питались не только патуком, но и разными дикими травами, особенно в зимнее время. Травами и ныне питаются многие жители Пакистана и Афганистана.

Колхозники страны высочайших в Советском Союзе гор забыли о голодовках, о патуке, о диких травах. С усмешкой говорят они о тех временах, когда урожай пшеницы или ячменя в два-три центнера с гектара считался высоким и когда люди ходили босиком, в рваных халатах, надетых на голое тело.

В Шугнанском районе я познакомился с Саидбеком Бодиевым, бригадиром колхоза имени Калинина. Каждый год его бригада получает урожай пшеницы и ржи в тридцать-сорок центнеров с гектара, а бригада Нуроншо Меликшоева в колхозе имени Ленина не менее сорока-пятидесяти. Поговорите с бригадиром! Он расскажет, что на всем Памире было только две тысячи гектаров посевных площадей, а что ныне в одном лишь его Шугнанском районе больше трех тысяч гектаров.

В Рушанском районе скота теперь в тридцать раз больше, чем в 1940 году. В Ванчском районе мастер шелководства Бекабек Шоев из колхоза имени Микояна, получивший сто двадцать четыре килограмма коконов с одной коробки грены, с юмором рассказывал о своих родителях, споривших с ним и утверждавших, что тутовник полезен человеку только своими ягодами, которыми кормится население, но что от листьев шелковичного дерева никакой пользы ее может быть!

В маленьком зале

Маленький-маленький зал. Потолок слишком низкий, ряды скамей и стульев тесны, сцена мала. Другого театрального зала в Хороге пока еще нет, — новый театр будет построен только через полтора-два года.

Но и в этом маленьком помещении произошло немало больших для Памира событий. Здесь выросла, воспиталась, стала известной далеко за горами Памира рушанская девочка Савсан. Ее отец, памирский бедняк Банди-Шо, молотил хлеба, гоняя быков по кругу, чтобы они вытаптывали из снопов зерно. Девочке Савсан было девять лет от роду, когда она видела хана в древней крепости Кала-и-Вамар, поднимающей свои квадратные башни над устьем реки Бартанг. Хан Абдул-Гияз был курильщиком опиума, был суров и грозен и в ту пору еще не совсем утратил власть над жителями окрестных селений. Прошло немного лет, бедняк Банди-Шо стал колхозником в колхозе «Социализм»; возле крепости Кала-и-Вамар открылись школа, магазин, больница. Девочка Савсан хорошо пела в колхозном кружке самодеятельности, на нее обратили внимание. Ее отправили в Хорог, она впервые вступила вот в этот маленький сад. А когда Савсан Бандишаевой исполнилось двадцать лет, она ездила в Москву и, участвуя в декаде таджикского искусства, выступала в Большом театре, перед взыскательной столичной публикой. Прошло еще немного лет, и народная артистка Таджикской ССР Савсан Бандишаева, первая из памирских женщин, сыграла на сцене хорогского театра роль Луизы в трагедии Шиллера «Коварство и любовь». С тех пор она играла много ведущих ролей в классических и современных пьесах.

Здесь же получил первую известность заслуженный артист Таджикской ССР Мехрубон Назаров, который ныне заканчивает высшее образование в Москве: отсюда начали свой путь в искусстве многие памирские девушки, ставшие артистками Таджикской Государственной филармонии.

Сегодня в этом тесном зале смотр колхозной художественной самодеятельности.

Верхом на осликах и верхом на конях несколько дней ехали и шли пешком по скалистым тропинкам дети жителей ущелья Бартанг, чтобы подойти к расположенному в низовьях реки селению Имц, где ожидала их присланная из Хорога автомашина; колхозницы Шах-Дары и Гунта вышивали новые узорные тюбетейки, кроили атласные платья, отправляя дочерей в столицу своей горной страны. Из ваханских, глядящих на ледники Гиндукуша кишлаков, из Ишкашима, где вдоль долины ветры несут пакистанский песок, от абрикосовых садов Андероба, Пиша и Дарморахта — со всех сторон, из всех ущелий Горного Бадахшана съезжалась в Хорог детвора на этот ежегодный смотр.

Разодетые в шелк, в новеньких туфельках, с лиловыми, белыми, красными, синими платочками, обводящими тюбетейки, школьницы целыми днями гуляли по хорогским аллеям, слушали мальчиков, наигрывающих песни на свирелях — сурнаях, сами наполняли Хорог песнями и дробной музыкой чангов — маленьких бубнов; робели, читая на афишах свои имена; волновались, вступая в Дом народного творчества.

И вот они здесь, в зале, среди таких же, как они, зрителей, и за кулисами, и, наконец, на ярко освещенной электричеством сцене...

Я сижу в первом ряду, в середине зала. Танцует Давлят-ходжи Курбон-Мамадова, приехавшая с Бартанга, грациозная, вся отдающаяся танцу. Я смотрю на нее и еще смотрю на девочку лет четырнадцати, стоящую у рампы и самозабвенно следящую за всем, что делается на сцене, Эта девочка — тоненькая, с умным, выразительным лицом — горожанка и не участвует в смотре. Но по ее восторженным глазам, по чуть заметным движениям ее тонких пальцев, я понимаю, что она про себя, если можно так выразиться, внутренне повторяет сейчас танец Курбон-Мамадовой.

Положив локти на край сцены, она не аплодирует убегающей за кулисы Давлят-ходжи, Она ждет следующую исполнительницу все с той же жадностью. И так же самозабвенно следит теперь за красавицей Сайлон Зоольшоевой, девочкой шугнанкой, чьи розовые шальвары мелькают в гоняющихся за ней переменных, цветных лучах «юпитера».

А Курбон-Мамадова, уже забывшая о том, как только что сама исполняла плавный, все убыстряющийся старинный бартангский танец, теперь стоит рядом с той девочкой у рампы и так же увлеченно смотрит на сцену.

На сцене — танцы, и песни, и декламация, и игра на памирских музыкальных-инструментах. Объявляющий программу взрослый паренек в черном, прилично сшитом городском костюме сам азартничает; его тон торжествен, его загорелое, в капельках пота лицо отражает волнение за каждого рекомендуемого им исполнителя, за каждую исполнительницу.

После концерта председатель областного исполкома — гунтский таджик Паноев, грузный, добрый, улыбчивый, стоя на сцене, вызывает лучших исполнителей по именам, вручает грамоты, жмет маленькие детские руки заботливо, осторожно. И кажется, что зал может рухнуть от рукоплесканий.

Выйдя в фойе, я рассматриваю развешанные здесь по стенам фотографии и эскизы: «Сказка Гафиза», «Бесприданница», «Южнее 38-й параллели», «Коварство и любовь», «Золотой кишлак», «Тошбек и Гулкурбон» — произведения всемирно известные и произведения, известные только в Хороге.

Ночь. Иду домой по залитой луною аллее тополей, потом вдоль Гунта, сверкающего, как расплавленное серебро. Горы впереди, над которыми плывет луна, погруженные в тень горы, в контражуре: гигантские, уходящие к поднебесью стены. Гребни этих гор выше Хорога на три километра!

Все получившие грамоты завтра наполнят большой самолет и полетят через эти гигантские горы в Сталинабад, на республиканский смотр самодеятельности.

Многое доступно теперь маленьким памирским детям. Свое счастье они принимают как должное, они не могут себе представить, каким было детство их матерей и отцов, не ведавших ни о чем, что существует за пределами этих гор, — безрадостное, нищее детство.

Памирский ботанический сад

Выше Хорога, там, где река Шах-Дара сливается с Гунтом в один поток, ступени древних речных террас придают горным склонам своеобразный, «лестничный», очень красивый рельеф. Геоморфологи на разных высотах находят обрывки семи встающих одна над другой террас: такое количество их – явление в природе редкое. Но только две-три из них сохранили до наших времён свои плоские, покрытые в летнее время травой пространства. Эти плоскости называются «даштами».

Дашт, высящийся над самым слиянием Гунта и Шах-Дары, назывался до тридцатых годов «ишан-даштом»: здесь жил ишан, один из духовных руководителей всех тех шугнанцев, что верили в «живого бога» исмаилитской религии. Похожий на квадратную сторожевую башню, дом ишана нависал над двухсотметровой пропастью. Этот дом был крепостью – толщина его каменных стен превышала метр. Всю долину Хорога видел у себя под ногами всесильный ишан. Наблюдал, как внизу гнут спину, срезая жатву серпами, дехкане – его «пасомые»; подсчитывал, сколько можно взять себе из урожая, созревшего на каждом крохотном клочке дехканской земли. А у себя на даште ишан развёл маленький фруктовый сад, - конечно, для этого понадобилась вода, и, конечно, добыть воду из-под земли помогло «чудо». Ишан объявил дехканам, что он спал и увидел сон: если верующие выроют на даште глубокую яму и проложат к его дому канал, то бог совершит чудо: даст воду. Как рабы, трудились дехкане, и «чудо» свершилось: вода оросила мёртвую землю возле ишанского дома. И никому невдомёк было, что выше, в полутора километрах от дашта, из склона горы бьёт ключ и что вода, добытая с помощью «чуда», та самая, которая на склоне горы уходит под почву.

Из Афганистана приезжали к ишану важные гости; он выезжал с ними на прогулки, белобородый, величественный, собирал дань с подневольных бедняков: они склонялись перед ним, скрестив руки на груди, и покорно отдавали последнее.

Над обрывом террасы дом ишана стоит и сейчас. Он превращён в склад. В нём хранятся научные приборы и инструменты советских учёных, работающих на даште.

Я поднимался к этому дашту на скрипучей полуторатонке. За рулём её сидел доктор биологических наук Анатолий Валерианович Гурский, пожилой человек, с лысинкой, говорливый и энергичный. Он директор Памирского ботанического сада, выше которого во всём мире есть только один Ботанический сад – в Даржилилинге (в Индии).

Ряд высоких тополей, вставших вдоль кромки террасы, над пропастью, тех тополей, что в далёкой выси видны из Хорога, оказался теперь естественной оградой сада. Полуторка лезла на крутизну, огибая гору, по дороге проложенной сотрудниками сада. Сделав крутой поворот над обрывом, мы нырнули под акведук большого канала, проложенного советскими людьми, — вся территория дашта теперь обильно орошена. За акведуком машина выровнялась, вбежала в зеленую чащу листвы.

Отбросив в сторону учебник, двое детей — мальчик и девочка — кинулись к машине, по-таджикски весело приветствуя нас. Машина приостановилась, дети полезли в кузов, — ведь это же их машина!

Мы миновали большой двухэтажный дом с верандами — дом сотрудников Ботанического сада. Обиталище ишана по сравнению с этим домом кажется маленькой, ветхой руиной.

И я увидел затененный бассейн, великолепие цветов, аллеи плодовых деревьев: огромные, сочные абрикосы, яблоки, груши — десятки сортов, чащу малинника, гроздья винограда, великое разнообразие древесных пород.

Через несколько минут я беседовал с Людмилой Филипповной Остапович, научным работником, красивой, спокойной украинкой; с ботаником Михаилом Леонидовичем Запрягаевым, помощником Рурского; со стариками садоводами, с веселыми девушками таджичками, со всем персоналом Ботанического сада, которым так гордятся в Горно-Бадахшанской области. Меня водили по аллеям, по всем закоулкам сада, показывали питомники, рассказывали об особенностях растений, прижившихся здесь.

Сад казался яркоцветным дном глубокого воздушного озера, замкнутого с двух сторон сухими каменистыми склонами гор.

В маленьком, с комфортом обставленном домике я рассматривал научные книги и новинки художественной литературы. А потом, в кругу яркого света под абажуром настольной электрической лампы, был разговор на всю ночь, пересыпанный биологическими терминами.

Я не увлекся бы так этим садом, если бы его работники оказались только кабинетными учеными, сделавшими из своего оазиса парадиз; если бы позже, разъезжая по самым глухим ущельям Памира, не увидел воочию в высокогорных колхозах практические результаты деятельности его научного коллектива. Куда ни приезжал бы, в каком бы колхозе ни останавливался, везде я видел молодые «дочерние» сады с плодами, огороды с овощами, прежде в тех местах неизвестными. Я спрашивал, откуда они. И колхозники отвечали: «Мы брали саженцы в Ботаническом саду. Спасибо ученым людям. Когда нам привезли саженцы, мы их сначала брать не хотели, думали: разве это может расти на нашей земле? Камни да снег, зимой такой снег, что все кругом умирало...» — «А теперь растет?» — «Видишь сам, рай у нас!..»

Это дело на Памире начали два известных ботаника: Павел Александрович Баранов и Иллария Алексеевна Райкова, изучавшие Памир в те далекие уже от нас времена, когда первые советские экспедиции вступали в неисследованные, дотоле области, когда Памир был нищ, темен и трудно доступен, как те районы Тибета, куда китайские ученые в наши дни впервые несут светильники современного знания, бескорыстно помогая тибетцам.

В 1934 году в верховьях Шах-Дары, в Джаушангозе, на высоте 3 500 метров, была создана биологическая станция. Шесть стационаров расположились в разных районах Памира. После длительных опытов и исследований оказалось, что на Восточном Памире многие культуры, закаленные при активном воздействии ультрафиолетовых лучей, способны не только переносить ночные морозы в пятнадцать-шестнадцать градусов, но и сохранять свои листья. Биологам стало известно, что при низкой температуре памирские растения необыкновенно интенсивно питаются углекислотой, что микроорганизмы, не выживающие в условиях Памира в сухих почвах, при искусственном орошении могут не только жить в почве, но и превосходно усваивать азот.

На разных высотах в Горном Бадахшане появились гречиха, кормовая свекла, турнепс, редис, кремнистая кукуруза, монгольская капуста. В Хороге завезенный на самолете картофель стал давать отличные урожаи, хорошо выросли брюква, репа, огурцы. На Восточном Памире ученым на опытных участках удалось в несколько раз повысить урожайность пастбищных трав, и этот опыт был передан животноводческим колхозам.

В те же годы талантливый агроном И. Г. Сухобрус (позже, в дни войны, погибший на фронте) улучшал местные сорта пшеницы и ячменя, добивался повышения высотной границы земледелия. Памирские колхозники энергично помогали Сухобрусу, и урожайность злаков стала быстро расти.

В 1939 году биологическая станция была перенесена на Восточный Памир, в район Мургаба; ее работа стала круглогодичной.

Руководители дружного научного коллектива П. А. Баранов и И. А. Райкова в следующем, 1940 году создали и Памирский ботанический сад над Хорогом. С самого возникновения сада здесь начал работать А. В. Гурский. На трех автомашинах сюда были привезены семена и саженцы, и с закладки в почву десяти сортов земляники дело началось. Еще не было ни средств, ни штатов. Ишан-дашт еще был сух, гол, и только сорняки выбивались из каменистой почвы.

Обком партии постановил выделить средства, провести на ишан-даште оросительный канал, автомобильную дорогу, подать из Хорога электроэнергию. Через год началась Великая Отечественная война. Средства понадобились на другие, более срочные нужды. Рабочих не хватало. Несколько научных работников молодого сада оказались в трудных условиях, однако это их не смутило: решили все делать своими руками.

Размножая здесь культурные растения, но еще не обладая знанием всех местных условий, ботаники, по собственному признанию, совершали грубые ошибки.

Семена кавказской яблони сад получил из Теберды. Но яблоня здесь вымерзла. Потребовались зимостойкие подвои — выписали семена сибирской яблони. Они стали расти хорошо, а все же оказались недостаточно засухоустойчивыми. И только через несколько лет, когда в долине Ванча, на высоте 1 600—2 000 метров, удалось ознакомиться с горными дикорастущими яблонями, родилось правильное направление в работе; ботаники сада стали изучать и выделять все то ценное из плодовых растений, что встречается в естественном состоянии на склонах бадахшанских гор и выращивается в старых, маленьких таджикских садах. В этих садах удалось найти экземпляры растений, которые были «сгустком» длительного интродукционного опыта, результатом многовековой деятельности народа.

Таджики еще в глубокой древности были прекрасными селекционерами. Предки нынешних абрикосов Бадахшана пришли из Ферганы, из Кашгара, из Читрала, Гильгита, Афганистана. Сложнейшие потоки селекционной работы скрещивались здесь, в долинах верховьев Пянджа!

Тутовник, важнейшее в Бадахшане плодовое и техническое растение, ведет свою родословную из Китая. Оно нашло в верховьях Пянджа и его притоков свою вторую родину. Однако в Китае тутовник с древнейших времен служил основой шелководства, его листья шли на корм шелкопряда. Здесь же, на Памире, тутовник многие столетия нужен был только как пищевое растение: население питалось его плодами. Многовековой отбор привел к эволюции растения. Человеку для питания нужны углеводы. В тропических странах их дает сахарный тростник, в умеренных зонах — свекла, в южных частях умеренной зоны — виноград, изюм... А здесь сахар человек получает от абрикосов и тутовника, на Памире особенно тутовника! Именно поэтому в Бадахшане растут выработавшиеся под воздействием человека самые лучшие, самые сахаристые в мире сорта тута! В соке сорта «бедона» до тридцати четырех процентов сахара. Ягоды сорта «музафари», растущего в Шугнане, в Рушане, еще слаще, но этот сорт малоурожаен, поэтому ягоды «музафари» подавались как угощение только самым почетным гостям.

Работники Памирского ботанического сада поставили себе задачей — изучить свойства всех местных сортов растений, как диких, так и культурных, улучшить их, приспособить к нуждам современного научного садоводства и огородничества, размножить по колхозам отборные, улучшенные сорта.

И теперь воспитанные садом растения проверены на зимостойкость, засухоустойчивость, на продуктивность. Особенности многих из них изучены, на них оказывается непрерывное положительное воздействие.

Памирский ботанический сад превратился в ценнейший плодопитомник. За десять лет колхозам и отдельным колхозникам Памира передано больше 130 тысяч саженцев. Ежегодно передаются «клиентам» сада сотни пакетов семян, тысячи штук овощей и садовой рассады.

На разбитой полуторатонке (ах, как нужна новая автомашина, которую все еще обещают!) Гурский и Запрягаев ездят по каменистым памирским дорогам, углубляются в глухие ущелья, взбираются по головокружительным тропинкам —-верхом на коне, на осле, пешком — в самые удаленные, громоздящиеся над обрывами отвесных скал кишлаки, раздают населению саженцы и семена, читают колхозникам лекции о преобразовании природы, показывают, как надо сажать растения, как делать прививки, как ухаживать за молоднячком. Уезжают и приезжают вновь, чтоб проверить состояние молодых садов. И теперь со всех сторон Памира — с Бартанга, из Вахана, с Ванча и Язгулема — колхозники приезжают сами в Ботанический сад — просят новые культуры, берут их все больше... И молодые сады растут ныне там, где о них и не думали ещё в недавние годы, где прежде население страдало от авитаминоза и цынги.

Ботанический сад занимается теперь вместе с лесхозом и проблемами лесонасаждения, столь важными для Памира; многие сотни километров узких береговых полосок вдоль рек, оказывается, могут быть засажены породами лесных деревьев... Я видел такие молодые деревья, уже посаженные вдоль берегов реки Шах-Дара колхозниками, верящими теперь каждому слову ученых. Среди колхозных садоводов Бадахшана появились такие энтузиасты, которые глубоко изучают мичуринскую науку. Их сады — в Ишкашиме, на Ванче — становятся опорными пунктами Ботанического сада в этих районах. Садоводческие бригады многих памирских колхозов организуют у себя выращивание элиты. У всех садоводов Бадахшана есть теперь авторитетный научный центр — Памирский ботанический сад.

Старый знакомый...

На окраине Хорога, среди хаоса гигантских, упавших с гребня хребта скал, жил в каменной лачуге неграмотный, бедный плотник Марод-Али. Я помню его оборванных ребятишек, его жену, приготовлявшую им в котле ятталя — гороховую похлебку. Марод-Али часто ходил на заработки в соседние кишлаки.

И вот кишлак Воозм на высокой речной террасе. Над кишлаком — уходящий ввысь каменистый склон, словно мечом палавона — легендарного богатыря — рассеченный пополам сверху донизу. По дну ущелья бурлит стремительный приток Пянджа. Бедняки кишлака ютились в черных от дыма каменных складнях и всегда голодали, потому что им всегда не хватало воды даже для ничтожных посевов гороха и проса. Только местный ишан руками рабов отвел от речки канал, чтобы орошать свой сад и свои поля.

У Марод-Али здесь среди бедняков были друзья. Часто посещая кишлак и приглядевшись к обрывистым склонам ущелья, Марод-Али решил дать воду дехканам — построить второй канал. Родня ишана (уже бежавшего в Афганистан) издевалась над неграмотным бедняком-плотником. Марода-Али называли «дэвона» — одержимым. Как проведет он канал в неприступных скалах?

В те годы динамита и аммонала на Памире еще не знали. Не было даже простейших буровых инструментов. Марод-Али работал кувалдой да ломом, разжигал костры на выступах скал, чтобы раскалить их, и затем поливал холодной водой, чтобы они растрескивались. Вися на веревке над бездной, ежедневно рискуя жизнью, Марод-Али строил канал на свой страх и риск, строил не за деньги, а в дар народу. Несколько самоотверженных бедняков ему помогали. Он создавал ход воде по отвесным скалам, соединяя скалы на головокружительной высоте долблеными желобами.

Марод-Али работал год и провел канал, которому все удивлялись. Слава о строителе шла по Памиру. Помню, я изменил маршрут, чтобы приехать в Воозм познакомиться с Мародом-Али, осмотреть его канал, понять, как он его построил. И я до сих пор помню радость жителей кишлака, получивших воду! Они закладывали первые сады, расчищали от камней площадки для новых посевов.

То было два десятилетия назад.

Недавно мне вновь довелось побывать в Воозме. Я не узнал кишлака: расширив свои поля и сады, он сомкнулся ими с соседними кишлаками Бовед, Кушк, Барчив. Из ущелья, некогда неприступного, теперь выбегало двенадцать каналов, искусно пробитых аммоналом, укрепленных бетоном. Расширен, увеличен был и старый канал, построенный — в далеком прошлом — плотником Мародом-Али. А вся эта цветущая местность, где не оставалось ни клочка неиспользованной земли, была теперь колхозом имени Карла Маркса, богатым хорошим колхозом. Целый день водили меня местные комсомольцы по садам и участкам посевов, показывали семилетнюю школу, сложенную из камней, оставшихся от давно рассыпавшихся руин древней ханской крепости. Я осмотрел все, что комсомольцы, гордые своим колхозом, считали важным показать приезжему: и гараж с колхозной автомашиной, и радиоузел, и стационарное кино, и магазин, и достраивающийся клуб.

Я спросил комсомольцев: знают ли они Марода-Али? Да, они его знают и относятся к нему с уважением, он жив и здоров, он по-прежнему столярничает в Хороге... Да, конечно, в те времена, когда они еще только на свет появлялись, каналы было строить труднее...

Эти молодые парни, которым чуть не все в мире теперь доступно, не особенно задумывались о том, какие усилия потребовались Мароду-Али, чтоб протянуть над пропастью тот первый советский канал.

Вернувшись в Хорог, я разыскал мастерскую, в которой работает Марод-Али. Мы сразу узнали друг друга. Старый мастер, воспитатель многочисленных ныне кадров хорогских плотников, изменился мало: то же живое, энергичное, только теперь изборожденное морщинами лицо, тот же веселый юмор в глазах, те же сильные рабочие руки, о которых, помню, двадцать лет назад он любил говорить:

— Если ударю ребром ладони — как нож. Если ударю ладонью — как молот!

Мы расцеловались. С гордостью рассказав, как он живет, как зарабатывает столярным и плотничным трудом от двух до трех тысяч в месяц, Марод-Али пригласил меня в гости, указав рукой куда-то вверх, где над высокой горой, над Хорогом, в этот вечерний час загорались звезды:

— Там мой дом. Вот, чуть ниже тех звезд, — видишь, там мои звезды!

Под гребнем горы, на той верхней террасе, что несколько лет назад была каменистым необитаемым пустырем и где теперь вырос поселок хорогских рабочих и служащих, я увидел сверкающие, как созвездия, электрические огни; между ними темнели силуэты деревьев... Этот поселок носит название Хуфак.

Мы долго поднимались туда, поднялись почти на триста метров по вертикали, миновав много садов, тихо звенящих водой каналов и узеньких, укрытых ветвями шелковицы переулочков. Дом Марода-Али оказался многокомнатным, зажиточным, добротно и красиво построенным. С веранды его открывалась великолепная перспектива: город внизу, бурлящий в лунном сиянии Гунт, сады и поля колхоза имени Сталина. В этом гостеприимном доме, в кругу семьи, состоящей из восемнадцати человек, я провел незабываемый вечер.

Старший сын Марода-Али — Марод-Мамад повел меня к себе в комнату, познакомил со своей двадцатипятилетней женой Когаз-бегим. Она сейчас же взялась готовить угощение, входила и выходила в двери, и каждый раз ее шелковое платье волновалось на легком горном ветру. А Марод-Мамад, усадив меня за стол, заваленный книгами и свежими журналами, рассказывал о себе. Я узнал, что в прошлом он был комсомольцем, а с 1949 года стал членом партии; что окончил он ту самую школу-десятилетку, в которой сейчас работает учителем истории, и что; продолжая учиться, заканчивает Хорогский учительский институт. Потом я отвечал на жадные расспросы Марода-Мамада о литературе, — мой собеседник оказался серьезным и умным читателем, его суждения о прочитанном были продуманны и интересны.

Разговор о литературе прервался, когда старик Марод-Али повел меня на веранду, усадил за обильный дастархан, заботливо подложив гостю под локоть обтянутые плюшем подушки.

Многочисленные, окружившие меня дети самого Марода-Али и его сына, мальчики и девочки, — румяные, загорелые, красивые, — все оказались учащимися хорогских школ. Среднюю школу окончила и сестра старого мастера — двадца