В верховьях неисследованной реки

Ледники, окруженные набухшими, сдобными, словно глазированными снегами, — четыре гигантских снежных пика, напитывались закатом. Из белых они превратились в розовые, и розовый свет быстро сгущался в малиновый. И небо над ними — во всех нежнейших оттенках: бледное, розовое, палевое, синеющее, вишневое и, наконец, — стального, цвета морской воды.

Все это казалось происходящим на ярко освещенной сцене, на которую смотрят из темного зала. Залом в данном случае было ущелье с отвесными, скалистыми стенами, спустившими темные осыпи к хаотическим берегам узкой, извивающейся в нагроможденьях камней реки. Ущелье давно уже наполнилось тьмой и холодом. Река, клокоча, убегала вниз, туда, где за раструбом расширившегося ущелья, словно в другом мире, происходило ослепительное действо заката. Самого солнца не было видно, оно пряталось где-то за грядами острых хребтов. Стальное небо совсем, словно в нем готовился шторм, потемнело в тот самый момент, когда налево, из острой грани хребта, составлявшего левый борт ущелья, вытекла коротенькая полоска расплавленного серебра. Полоска росла, становилась выпуклой, как толстое стекло карманного электрического фонарика, но громадного и ослепительного. Луна,, выползая вбок из скалы, округлилась, на секунду повисла на скате хребта, — он уходил вниз ребром вогнутого лотка, — казалось, луна соскользнет сейчас и по ребру стремительно покатится вниз; но она оторвалась, поплыла в воздухе и оказалась обыкновенной луной, а ледники и снежные пики превратились в фарфоровые, замерцав нежнейшей ночной белизной.

— Чай проспите! — прозвучал сзади спокойный, чуть на смешливый голос. — Устали очень?

Я лежал спиной на голых камнях. Повернув голову и разглядывая свои ноги, обутые в гигантские, подбитые триконями альпинистские ботинки, я попробовал скинуть их с большого валуна, на котором они покоились, взнесенные выше всего моего распростертого пластом туловища. Ступни качнули тяжесть ботинок из стороны в сторону, но не съехали с валуна: мне показалось, что вместо ног у меня две увесистые чугунные болванки, — кровь еще не отлила от ступней, так велика была усталость после полного дня утомительнейшего подъема по каменистому склону. Тогда уже решительно, напряженным усилием я сбросил ноги вниз и, ощущая томленье во всем теле, встал, опершись о колени ладонями, выпрямился и, заломив локти за спину, потягиваясь, протяжно и громко сказал:

— Любуюсь... Поглядите на ледники!

Громадная, внушительная фигура Юдина не шелохнулась.

— Ледники, ледники! — спокойно усмехнулся он. — Пока вы на них глазеть будете, мы ваши консервы съедим. Садитесь-ка лучше!

Я молча подсел к костру, разложенному между камнями. За спинами сидевших вокруг костра тьма встала стеной, ничего вокруг в этой тьме не было видно, лунный свет растворился в ней. В середине костра, на плоских, черных камнях, стояли в ряд две банки откупоренных мясных консервов. Пламя слизывало с золотистой окраски консервных банок изображенья бычьих голов — это единственное доказательство в глазах носильщиков, что мясо в банках не «чушка», не запретная свинина, которую они не стали бы есть, даже умирая с голоду в этих пустынных горах. Растопленное сало пузырилось и, тяжело пенясь, подымалось над кромкою банок, грозя вылиться через край и зашипеть, пропадая в огне.

Старый, белобородый, как выходец из библейских времен, носильщик, втянув пальцы в рукав своего суконного белого халата (этот рукав был в два раза длиннее его руки), смело сунулся внутрь костра и, захватывая горячие банки за покореженную, отогнутую в сторону крышку, повытаскал банки и поставил их у края костра в песок.

Я ел молча, накладывая мясо на куски окаменевшей лепешки, только что раздробленной энергичными ударами молотка. Я злился больше всего потому, что сознавал себя неправым перед товарищами. Ну, хорошо, я устал, путь был чертовски трудным. Но ведь не меньше меня устали и остальные, а, однако, никто, выбрав место ночевки, не развалился, как я, барином, на камнях. Преодолевая усталость, все разбрелись по ущелью, выискивая сухие корневища корявого кустарника для костра, а потом долго расчищали, ворочая и отшвыривая в сторону камни, площадку, достаточную для того, чтоб на ночь разостлать одеяла. Я любовался закатом, а они тем временем аккуратно разложили рюкзаки по краям площадки так, чтоб образовать защиту от ледяного ночного ветра, и вынули из рюкзаков продукты и все вместе долго разжигали никак не хотевший заняться огнем костер. Мне никто ничего не сказал, вероятно решив, что ежели сегодня я веду себя не так, как обычно, то надо махнуть на меня рукой — выдохся парень!.. Но болезненному моему самолюбию в безразличии сидевших вокруг костра виделось сейчас молчаливое осуждение. Конечно, так только казалось мне, никто обо мне и не думал, да и у каждого в экспедиции бывают дни, когда все понимают, что пока этот человек не выспится, лучше его не трогать. Чтобы вывести себя из этого неприятного состояния, я непринужденным тоном обратился к Юдину:

— А вы заметили, пока было светло, прямо над нами, в этой скалистой бахроме водораздела, ну, в верхних горизонтах пород, какие-то желтые пятна? Обратите завтра утром внимание, может быть, что-нибудь для вас интересное: гнейсы, гнейсы и вдруг какие-то желтые пятна?

Мне, в сущности, были безразличны и гнейсы и желтые пятна. В экспедиции моей обязанностью была топография, ею я увлекался, а в геологии смыслил мало. Но мне хотелось показать Юдину, что я очень внимателен ко всему, могущему принести пользу геологическим изысканиям. Юдин глянул на меня через костер. Лицо Юдина, заливаемое красным светом костра, опять показалось мне насмешливым.

— Видел. Охристые мрамора. А что?

Я почему-то смутился:

— Да, ничего. Просто я думал, вы могли не заметить.

Юдин уже открыто усмехнулся:

— Если вы заметили, так почему ж мне было прозевать?

И, должно быть, не желая вконец обижать меня, Юдин с неожиданной заботливостью добавил:

— А вас интересуют эти охристые мрамора? Их выходы здесь довольно часты. Вы, может быть, думали, что это какие-нибудь железистые соединения? Думали, может, железо найдем?

А все-таки, что за самоуверенность? «Охристые мрамора»! Что, Юдин образец в осыпи подобрал, что ли? Желтые пятна отсюда были еле видны — на километр над головой! Как он может с первого взгляда, издали определить породу? Или так заранее уверен, что, кроме охристых мраморов, ничего желтого здесь быть не может?

— О, Авазбек, налей чай, пожалуйста! — сунул я свою кружку белобородому носильщику.

После чая Юдин выдал каждому по конфете. Полбанки мясных консервов, две кружки чаю, одна сухая лепешка и одна конфета — весь ужин после полного дня пути. Но запас продуктов в рюкзаках был мал, продукты приходилось беречь. Ведь мы двигались по местности, еще никем не исследованной. Ни один научный работник, ни один русский человек еще не был здесь до сих пор. Карта безнадежно врала. Карта была составлена по расспросным сведениям. Реки, обозначенные на карте, оказывались вдвое длиннее, или вдвое короче, или их вовсе не было. Там, где на карте значились хребты, оказывались узкие долины, покрытые альпийской травой, а вместо указанных картой долин, мы натыкались на гигантские снежные пики, от которых вниз простирались фирны и ледники. Впрочем, рано или поздно, мы должны были выбраться к широкой реке, где карты уже не врут, где найдутся и продукты, где будут кишлаки с сельсоветами и все будет понятно и просто.

— Ну, сегодня не заболеешь! — сказал Юдин. — Давайте спать, что ли. Завтра надо выходить до рассвета.

«Заболеть» — на языке Юдина значило наесться досыта. В здешних местах быть сытыми нам, конечно, не удавалось.

Три дня Юдин и я шли вдвоем, не встречая ни человека, ни зверя, изнемогая от тяжести груза. Только дойдя до первого кишлака, в верховьях реки, мы сумели нанять двух носильщиков. Позади остались ледники, но путь был не менее труден и утомителен: шли, переправляясь вброд, через ледяные клокочущие реки, проползая по узким, естественным карнизам над отвесами в несколько сот метров, на четвереньках карабкаясь по моренным нагромождениям. И все для того, чтоб к условленному месту встречи с караваном прийти не с обычной стороны, не хорошо разделанною тропой, помеченной на всех картах, известной всем, а иначе: через цепь горных хребтов, о которых Юдин хотел знать, из гранитов они состоят или из гнейсов, мезозойского они возраста или палеозойского и какова их основная структура.

Не скрою, я увлекался неисследованными путями. Меня пленяло самое сочетание слов: «впервые вступил», «впервые проник», «впервые исследовал». Я с гордостью смотрел на каждый новый открытый нами ледник, на каждый пик, который еще никем не был назван. Занимаясь маршрутно-глазомерною съемкой, я заносил в свой путевой дневник все, что попадало в поле моего зрения, отмечал всякое изменение на пути. И дневник мой был заполнен такими записями:

• «10 часов 30 минут. Переправа на левый берег. 3 320.
• 10 ч. 50 м. Лужайка. 3 360.
• 11 ч. 05 м. Приток левого берега. 3 410.
• 11 ч. 20 м. Река — излуками. 3 500.
• 11.45. Кустарник поредел и измельчал. 3 510.
• 12.45. Кусты кончились. Лук. Осыпи мраморов. Отвес правобережья. Направление 180. Высота кромки хребта над правым берегом — 1 километр. 3 800.
• 13.15. Висячие ледники. Путь по осыпям и обвальным нагроможденьям камней. Морены. Снег. Никакой растительности. 4 145.
• 14.00. Фирн. Тяжелый подъем.
• 14.22. Перебрались через серию трещин.
• 16.10. Перевал. 4 610...»

Это означало подъем на один из очередных гребней, а цифры справа — записи высоты в метрах по анероиду, который обычно висел.на ремешке справа, у пояса, и который был предметом особенных предосторожностей: не встряхнуть, не ударить!

А уж если навстречу попадались животные, птица, если на скале рос незнакомый цветок, то в дневнике появлялось тщательное, многословное описание. Хотелось все увидеть, все записать, все запомнить. У меня не было специального образования в тех областях науки, которыми приходилось в экспедиции заниматься. Но и собственнических инстинктов в отношении добытого материала у меня не было. Я охотно предоставлял его любому специалисту, который мог бы обработать его... Сам я удовлетворялся сознанием, что сделанное открытие полезно науке. Своей собственной, неотъемлемой работой я считал лишь составляемую мною топографическую съемку. Приятно было думать, что она не только станет основой для геологической карты, но и понадобится всякому исследователю, который вступит в эти места после меня.

С особенной остротой воспринимал я все особенности природы этих удивительных мест. В разреженном воздухе высот зори были желтыми, а не красными; на еще больших высотах, на высотах в пять и шесть километров над уровнем моря, небо в ясный солнечный день казалось не голубым, даже не синим, а фиолетовым, угрожающе темным. Казалось, что еще немного подняться, и небо представится черным, совсем черным дневным солнечным куполом. Чувство приближения к космосу волновало меня всякий раз, когда я переваливал высочайшие водоразделы, когда блуждал среди ледников. А ниже, в ущельях, в долинах, меня пленяли пенные, похожие на всклокоченную белую бороду речные потоки, и не пахнущие, особенные цветы альпийской флоры, и устрашающие крутизной срезы скалистых стен...

Все, решительно все в этой странной стране, каждый поворот пути, каждая новая прожитая минута дарили мне бесконечно разнообразные вариации одного и того же чувства... Это чувство можно было бы назвать опьянением от проникновения в тайны первозданного мира. Жесткая, эпическая красота этого мира иногда пугала меня и всегда, до трепета, как фантастическое сновидение, волновала.

Я присматривался к Юдину, и мне казалось, что Юдину чуждо все это. Юдин всегда был спокоен, хладнокровен и трезв. Юдин никогда, ни на секунду не остановился в пути для того, чтобы просто так, без всяких практических мыслей, задержать взгляд на каком-нибудь великолепном сочетании оттенков облака, наползающего на скалы, для того, чтоб просто-напросто полюбоваться ослепительной новизной внезапно открывшихся за поворотом, никогда не виданных раньше пространств.

Реки, отвесы, льды, пропасти вызывали в Юдине одно-единственное чувство — чувство досады на новое непредвиденное препятствие в пути, на новую задержку, выбивающую нас из сроков точно рассчитанного маршрута. Солнце, вода, ветер, дождь или снегопад, цветы, кустарники, травы — все это Юдин, казалось, вовсе не замечал. Если ему было холодно, он одевался теплее. Если он промок на ледяной переправе, он сушил белье, развесив его на скалах или на рогах мертвого, высохшего архара, так же бесстрастно, как городская прачка развешивает белье на веревке, протянутой в чадной кухне. Если он глядел на траву, то только рассчитывая: хороша ли она, как подножный корм для лошадей его каравана?

Все очень просто: идет работа, ему нужно как можно скорей пересечь эти горы, ему нужно запомнить только одно: тектоника их такова, стратиграфия — вот этакая, возраст их — мел, юра, триас, а может быть, палеозой? Все прочее, как нечто ненужное, случайно запавшее в память, он сознательно выключал из процесса мышления. Ну, быть может, сочтет нужным еще запомнить направление пути, степень проходимости горных тропинок, годность луговых площадок для пастьбы определенного количества лошадей, пункты, обеспеченные естественными запасами топлива, подходы к реке, наиболее благоприятствующие для переправы вброд, — все это для возможных повторных путешествий в эту страну, для академического отчета.

— Георгий Лазаревич, красиво это местечко?

Сожмет губы, сощурит узкие щелочки глаз:

— Ничего... Давайте-ка лучше возьмем азимут вот на это обнажение!

Вынет тонко очинённый карандаш и аккуратно запишет какое-нибудь: «Пад. ЮЗ-240, угол падения 50, мраморизованные известняки», в тонкую кожаную записную книжку и отвернется с вожделением поглядеть на закипающий, задымленный чайник, сдавленный камнями в середке костра.

За все четырехмесячное путешествие у Юдина исписано самое большее двадцать страничек. Слова попадаются редко, они втиснуты в многоречивость цифр и условных знаков: «аз», «уг», «ев», «прост», «обр», «пад», «конт», «нес», «меш №» — какая-то каббалистика, в которой лишь геолог станет с жадностью разбираться.

Азимут, угол, свита, простирание, образец, падение, контакт, несогласие, мешочек номер такой-то... Кажется, только этими словами Юдин и может выразить все, что способно его взволновать.

Одеяло сложено длинным пакетом. Я лежу, высунув из него кончик носа. Под головой тугая резиновая подушка — она неудобна, при всяком движении голова скатывается с нее.

Мне не спится. Зеленая лунная ночь струится ветерком по ущелью. Прохладно, но вовсе не холодно. Холодно будет завтра — завтра подъем по морене на снеговой водораздел. По увереньям носильщиков, там должен быть перевал. Впрочем, носильщики сознаются, что туда никогда не ходили. Сейчас они спят, тесно прижавшись один к другому. Из груды тряпок лунный свет выделяет темные, чуть поблескивающие ноги. Если б и ноги были прикрыты халатами, спящие тела можно было бы принять за груду камней.

Я озираюсь: камни, рассыпанные вокруг, представляются мне иной раз какими-то причудливыми живыми существами, которые сейчас спят. Конечно, я романтик и фантазер, а Юдин практик, твердо стоящий на земле. Но разве практик не может быть и романтиком?

Стены ущелья уходят высоко в небо и где-то наверху, побледнев, сливаются с ним. Однозвучно шумит недалекий поток, но шум его столь привычен, что кажется одним из элементов ночной тишины. Спит Юдин, с головой закутавшись в одеяло. Спят оба носильщика, прижавшись к камням. В мире есть только четыре человека, Все остальное — мертвые горы.

Даже странно, что каждый из этих четырех человек мыслит по-разному. Что снится сейчас носильщикам? Если прорезать мысленным взором вот эти горы, пронизать их насквозь, — десятки сплетенных хребтов, долин и ущелий, — где-то там, неведомо где, в таких же горах, сейчас спит еще десяток людей. Это вторая группа сотрудников экспедиции. Они, конечно, уже давно пришли к условленному месту и уже, несомненно, работают там и ждут, вероятно без особой тревожности, Юдина и меня.

А если еще дальше мысленным взором блуждать по горам, можно обнаружить в этом же лунном свете белое здание пограничной заставы — ближайшее место, где живут русские люди, которые не должны каждое утро торопиться в путь, чтоб целый день, пересиливая утомление, с тяжелыми рюкзаками за спиной карабкаться по остроугольным камням.

Дальше заставы воображение уйти бессильно. Города с десятками тысяч людей, газеты, бесчисленные скопленья домов, гудящие поезда, бесконечное разнообразие предметов — все это утонуло в глубинах памяти, и, кажется, этого не было никогда. И об этом лучше не думать.

Дом... Ночь... За стенкою шумит примус... Это квартирная соседка всегда встает спозаранку, еще до рассвета, и варит ячменный кофе своему мужу — контролеру трамвайных вагонов...

Ах, нет, это не примус... Это шумит река!

Тень горы черным клином входит в поток лунного света.