Через ледник перевала Шитхарв

На следующий, 1932 год после долгих странствий по Восточному Памиру я с небольшой группой участников Таджикской комплексной экспедиции оказался в верховьях Пянджа— на реке Памир. Отсюда мы спустились в Вахае, прошли по Пянджу через Зунг в кишлак Шитхарв.

На десятиверстной карте,, в верховьях реки, впадающей здесь в Пяндж, был обозначен перевал Шитхарв (который, о чем я уже упоминал, существовал в действительности, но, как оказалось позже, находился совсем в другом месте, чем было указано на карте). Путь через перевал Шитхарв один только раз был пройден исследователем: ботаником Б. А. Федченко в 1904 году.

Я с тремя научными работниками и несколькими носильщиками отделился от группы, направлявшейся далее вниз по Пянджу. Мы решили: перевалив через Шитхарв, пройти в ущелье Бадом-Дара. Мои спутники хотели подняться оттуда к месторождению ляпис-лазури, а я — довершить мои исследования того белого пятна, которое в основном уже было расшифровано в 1930 и 1931 годах.

Перевал Шитхарв дался нам нелегко. Путь оказался много длиннее, чем мы ожидали. До перевала мы шли два дня, поднимаясь сначала вдоль реки, затем по хаотическим моренам, потом по фирну и леднику.

Пересекая на крутизне фирновый склон, один из наших носильщиков чуть не погиб, сорвавшись и прокатившись вниз по откосу добрых сто метров. К счастью, неведомо как, он задержался перед самой грудой скал и испуганный, но невредимый, кружным путем снова поднялся к нам.

Перед гребнем перевала огромная стена фирна встала перед нами отвесом. Замерзшие и очень усталые, мы все же взобрались на нее. Был уже поздний вечер, дул леденящий ветер, он едва не сдул нас в пропасть, когда мы брали перевал, переползая через острый, как лезвие пилы, гребень. Носильщики начали замерзать. Мы поторопились спуститься на длинный ледник и отправили носильщиков вниз к речным долинам, чтоб они переночевали в тепле и там дождались нас утром. Сами мы заночевали на леднике, на высоте 5 200 метров над уровнем моря, положив свои спальные мешки прямо на лед, из которого, врезаясь нам в бока, выпирали острые, мелкие камни.

Всю ночь мы почти не спали от холода, мороз был за двадцать градусов. Луна, казалось, не двигалась по небу, издеваясь над нами. Льды, снега, острые зубцы вершин были великолепны и фантастичны в зеленом призрачном свете. Разреженный воздух действовал на нас, как веселящий наркотик, мне казалось, что я переселился на другую планету и витаю над ней. Эта явная галлюцинация лишний раз доказывала, что трезвое мышление было нарушено действующей на весь организм высотой. В эту ночь, без палатки, на льду, мы едва не замерзли.

Утром 16 августа мы двинулись вниз — в Шугнан. Чуть дальше со мной и с одним из моих спутников случилось неприятное происшествие.

Спускаясь с ледника к нижним моренам, я зашел далеко вперед. Ледник был выгнут кверху дугой, и мне казалось, что по этой дуге я прямиком спущусь на морену. Только что взошедшее солнце еще не растопило верхний покровов льда, — я не скользил в своих горных, подбитых триконями ботинках («кошек» мы в тот раз не брали с собой) и спускался бегом. Но ледник оказался подобным половине гигантского яблока, — чем дальше, тем все круче он падал вниз. Внезапно заметив, что дальше он становится вовсе отвесным и что я мчусь по кривой, переходящей в отвес, я попытался остановиться. Но инерция была уже так сильна, что остановиться мне не удалось. Я бежал все быстрее, понимая, что мой бег сейчас превратится в падение — и тогда... Я полетел бы вниз с высоты в полтораста-двести метров на камни морены, то есть, как прикидываю сейчас, больше, чем с высоты Исаакиевского собора. Но я увидел перед собой крупный камень, как зуб торчавший из ледника. Мне удалось чуть-чуть изменить направление, и со всего размаха, сильно ударившись в этот камень, я уперся и разом остановился. Оглянувшись, я увидел, что таким же манером ко мне катится мой молодой спутник. Через минуту он также с размаху уперся в мой камень, причем я протянул руки, чтобы смягчить его удар. Остальные, следя за нами сверху, издалека, сообразили, что здесь спускаться не следует и пошли в сторону искать кружной, но более безопасный путь.

Мы вдвоем принялись обсуждать, что делать нам дальше? Подняться обратно казалось немыслимым: так крут был предательский ледяной склон. Мы попробовали рубить ступеньки вниз, спустили вниз несколько камней. Но камни, прокатившись с десяток метров по крутизне, отделились от поверхности льда и полетели отвесно вниз. Что делалось там, нам не было видно, но, прислушавшись, мы услышали далекий звук падения камней. Веревки у нас не было. Страховать друг друга на спуске — без веревок и «кошек» — мы не могли. Мы провозились не меньше получаса, примеряясь и так и этак, но спуститься было явно немыслимо.

Далеко внизу на морене мы увидели наших товарищей, которые знаками показывали нам, что метров на двести в сторону есть возможность спуститься. Но как пройти эти двести метров, пересекая почти отвесную стену льда? Мы могли бы провести здесь в размышлениях целый день. Солнце, однако, заставило нас поспешить: верхний слой льда стал таять, сверху побежали струйки воды, и вслед за струйками, мимо нас, как ядра, со свистом начали пролетать камни, примороженные ночью ко льду, а сейчас оторвавшиеся и потерявшие равновесие.

Следовало немедленно выбираться из этого проклятого места. Оставалось одно: лезть вверх по склону, навстречу падающим камням, рубя ступеньки и рискуя если не быть убитыми камнями, то просто сорваться и разбиться насмерть.

Оба мы старались казаться друг другу спокойными, придавая своим голосам уверенность и беспечность, но перекидываясь что-то очень уж обрывистыми, лаконичными фразами. Мы взялись рубить ступеньки. Однако едва я вырубил ступеньку (ту мою ногу, что была внизу, в это время рукою поддерживал мой спутник), как ненавистная льющаяся сверху вода вымыла ступеньку почти до основания. Камни продолжали свистеть мимо нас. Я рубил пятнадцать-двадцать ступенек (не слишком легкое дело на такой высоте и имея в виду, что всякое неловкое движение грозило потерей равновесия), потом пропускал вперед моего товарища по беде, и он заменял меня, а я страховал его, поддерживая его «нижнюю» ногу.

Вот когда мы ругали себя за то, что легкомысленно не взяли на перевал веревки и «кошек»! Несколько камней, к счастью мелких, ударило нас с основательной силой.

Нам пришлось вырубить около ста пятидесяти ступеней, прежде чем мы выбрались на пологое место. От усталости мы изнемогали, но на радостях, что выбрались невредимыми, без всякого отдыха, другим путем двинулись вниз. Мы догнали своих на морене. Они и не догадывались, в какую переделку пришлось нам попасть. В этот день, уже в темноте, мы дошли до шугнанской реки — Бадом-Дара. «Ваханский период» нашего путешествия кончился.

К истокам реки Вяз-Дара

17 августа, в давно уже знакомом мне кишлачке Бадом, я распрощался со_ своими спутниками, условившись встретиться с ними через полтора месяца на леднике Федченко, и остался один. Придя в этот день в Барвоз, на реке Шах-Дара, я занялся подготовкой к маршруту туда, куда мне не удалось проникнуть год назад — в верховья реки Вяз-Дара. Я хорошо помнил рассказ престарелого Иорика о «величайших трудностях», о «покатых и покрытых льдом узких карнизах», о «глубоких снегах» и о «пропастях», над которыми надо проходить по нависшему льду. Но я полагал, что все эти страхи преувеличены и что мне удастся найти перевал к Гарм-Чашме.

Подготовка моя к маршруту заключалась в одном: необходимо было найти носильщиков. В поисках же самого перевала мне предстояло положиться только на удачу да на собственную сообразительность, так как, кроме восьмидесятилетнего Иорика, никто пути туда не знал, а Иорик итти со мной, конечно, не мог.

Мой старый знакомый Карашир, провожавший нашу экспедицию в 1930 году к месторождению ляпис-лазури, пригласил меня ночевать к себе и взялся помочь мне найти носильщиков.

На рассвете 18 августа, после короткого сна на крыше маленького каменного дома Карашира, я вместе с Караширом, погрузившим мои вещи на ишака, явился в кишлак Медеинвед, к председателю местного сельсовета. К этому времени трудные поиски носильщиков уже завершились успехом: со мной согласились итти два жителя кишлака Вяз: Бондай-Шо и Хасоф-бек. Но им нужно было заняться пошивками и испечь лепешки.

Поднявшись в кишлак Вяз, я встретился с ними, уже готовыми к путешествию. Бондай-Шо, высокий ростом, мужественный, красивый, с энергичным лицом. Черная, но не очень, бритая голова, складки у рта, безбородый, но давно не бритый. Серые с зеленцой глаза, широкий разлет темносерых бровей, прямой нос, на лбу ряд мелких морщин. Налаживая свою амуницию, возясь с шилом, он поджимает губы. Одет Бондай-Шо в добротные рыжие суконные штаны, в красную рубаху с черной оторочкой воротника. На нем великолепные узорчатые шерстяные чулки — джюрапы, новые, хорошие сыромятные пехи. Поверх красной рубахи на плечи накинут белый суконный чекмень. Про запас Бондай-Шо берет с собой такой же, как штаны, рыжий суконный френч афганского покроя. На голове — белая тюбетейка с черным ободком, поверх нее твердый белый с красным днищем кашгарский колпак. Охотничий пояс со всеми принадлежностями довершает строго выдержанный облик горца-охотника, что-то орлиное есть во всей его мужественной фигуре. Его лицо, смелое и открытое, глаза с блеском иронии и веселья, решительная, правдивая речь сразу же расположили меня к нему, и я с удовольствием подумал, что с этим человеком в пути не пропадешь. Таких охотников, как Бондай-Шо, шугнанцы зовут палавонами — богатырями.

Совсем не таков был Хасоф-бек, маленький, чернявый, юркий в своих движениях и, как видно, слабый духом в минуту опасности, но зато слишком самоуверенный и горделивый, когда в спокойный час вокруг него собираются собеседники. Он только тщился изобразить из себя палавона: ружье и доспехи были ему совсем не к лицу... Я забыл сказать, что мои спутники брали с собой цан — уже описанные мною огромные фитильные самопалы с деревянными ножками, на которые ружье устанавливается для того, чтобы охотник мог точнее прицелиться.

Вещей у меня было совсем немного — спальный мешок да рюкзак, поэтому оба мои спутника охотно нанялись в носильщики в надежде поохотиться на диких козлов — кийков.

В 2 часа 50 минут дня мы втроем выступили в маршрут. В моем дневнике появилась запись:

«Анероид. Термометр — пращ. Съемка: горный компас № 6572; азимуты беру на 0; румбы отмечаю по показанию N стрелки; расстояние — по часам и на глаз. Первый азимут 240°; беру его из кишлака Вяз, вверх по ущелью Вяз-Дара, до поворота — расстояние 1 километр».

В начале узкой долины — густая растительность: тополь, тал, облепиха, шиповник. Мы поднимаемся по тропе вдоль правого берега. Через полчаса лес кончается: тропа упирается в полуторастаметровый скалистый отвес; она продолжается по другой стороне реки, — перед нами зыбкий мостик, но он разрушен. С трудом переправляемся вброд. Впереди вся долина перегорожена интереснейшим двойным завалом коренных пород, во всем подобным тому, который образовал известное Сарезское озеро, но только многим меньше по объему. Этот завал необходимо исследовать. Миновав деревья и кустарник перед завалом, носильщики мои направляются по низу тропинкой, в обход завала, а я, делая отметки высот, набрасывая рисунки и схему завала, поднимаюсь сначала по очень крутой мелкой осыпи, потом по другой — крупнокаменистой, на его вершину, на которой на высоте 3 420 метров растет арча.

Подробно исследовав завал, я определил, что здесь было когда-то озеро, образованное им, но оно, сравнительно недавно прорвав плотину, вытекло; в наши дни дно его покрыто густым и девственным лесом. Общую массу обвалившихся пород я исчислил примерно в шестьдесят миллионов кубических метров.

В 4 часа дня я начал спускаться с завала и, снизившись на сто метров по вертикали, двинулся дальше, вверх по долине. Через полчаса на вершине второго завала я увидел руины старинной топхана — сторожевой башни, вероятно сиахпушей. Долина с посевами и летовкой, расположенными выше завала, замкнулась узким ущельем, у входа в которое тропинка по прутяному мостику перебросилась обратно на правый берег, а выше ущелья снова по такому же мостику вернулась на левобережье. Береговые склоны приобрели здесь характер речных террас, правобережный водораздельный хребет отступил далеко, река стала виться в галечном ложе, поросшем ивой и талом. Через час пути от завала, перед необитаемой летовкой, мы набрели на холодный ключ и, конечно, с наслаждением приникли к нему все сразу. На северо-западе открылась цепь снежных вершин Вяз-Тусиянского водораздела, а на юго-западе — снежный пик, высящийся над истоками реки Вяз-Дара. Растительность кончилась, долина была все больше заполнена хаотическим нагромождением мощного моренного материала, и только на высоте 4 060 метров оказалась маленькая луговина с сочной альпийской, травой.

В 8 часов вечера под крупнокаманистой гнейсовой осыпью я остановился на ночлег у «охотничьего» камня. Мой анероид показывал 4 200 метров. Только теперь, пока, разлегшись на камнях, мои спутники готовили чай, я стал внимательно разглядывать исполинскую, встающую надо мной скалистую стену. Она давно уже нависала над нами слева, составляя собою весь правый «борт» долины, — грандиозная, обрывистая, почти всюду отвесная. И этот отвес поднимался над нами на 1 000 — 1 500 метров! Вверху эта поражающая меня своей грандиозностью стена была обвешана небольшими висячими ледниками, а в нижней части простирала длинные шлейфы осыпей. Над осыпями обнажались могучие волнистые складки, по которым я мог представить себе неизмеримую, поистине титаническую силу давления, испытанного земной корой, когда она выпучиваясь, сминалась.

Рельеф левого «борта» долины был сравнительно мягок, оглажен и богат боковыми моренами — следами исчезнувших ледников, сползавших некогда с северного, удаленного от нас километров «а пять водораздельного хребта.

И здесь, вспоминая особенности всех исследованных мною ранее, текущих к востоку рек — Ляджуар-Дары, Бадом-Дары, Биджуар-Дары, я обратил внимание на то, что правобережные их долины всегда обрывисты, всегда высятся гигантской, почти отвесной стеной вплотную над ложем реки, а левобережные — оглажены, сравнительно пологи, прорезаны боковыми притоками, загромождающими долину обильным моренным материалом. Живые, сохранившиеся доныне долинные ледники этих рек, следуя той же особенности, в своем течении делают заметный излук от севера к востоку.

Вечерело. Наступил холод — уже привычный мне холод высот; костер — одинокий в этих безмерно молчаливых пространствах — потрескивал все тише и тише. Мои носильщики давно уже спали, а я, низко склонясь над тетрадкой дневника, ловил последние отсветы затухающего костра, чтобы сделать беглые записи и зарисовки.

Я не чувствовал себя одиноким в этих диких горах: слишком увлекательной была моя работа.

Но вот и снежный пик над верховьем Вяз-Дары, обозначенный в кроках набросанного мною рельефа как «вершина № 9», отдал всевластной ночи последние свои мерцания. Весь мир погрузился во тьму. Я забрался в мой спальный мешок и мгновенно заснул.

Пик Маяковского

19 августа, в 6 часов 30 минут утра, я проверил показания анероида и праща и записал в тетради: «4 195 м = 45,1 = 6 гр., пращ +4 гр.». Проверил также и азимут от места ночевки на «вершину № 1», видневшуюся далеко позади меня в просвете ущелья и возвышавшуюся за оставленной мною накануне рекой Шах-Дара. Эта вершина служила мне контрольной опорной точкой для всех азимутов, которые я брал по компасу. И, взяв новый азимут на «вершину № 13», в 7 часов 18 минут утра я вышел в дальнейший путь. Мои носильщики Бондай-Шо и Хасоф-бек были сегодня особенно молчаливы и с сомнением поглядывали на снега вверху, которые нам предстояло преодолеть.

Мы сразу же стали подниматься на морены; в 7 часов 43 минуты, на высоте 4 380 метров достигли истоков реки Вяз-Дара; здесь была большая моренная яма, река вытекала из-под морены, закрывающей язык крупного долинного ледника.

Поднявшись еще на девяносто метров, мы поравнялись с линией снега, а на высоте 4 630 метров достигли осыпи, состоявшей из многотонных обломков гнейсов и мраморов, в которых сверкали бесчисленные вкрапления гранатов и турмалина. По этим огромным обвальным камням мы приблизились к фирновому цирку. Некоторые из вершин, накануне сверкавших в поднебесье, теперь оказались ниже меня.

Дальше мы карабкались по пухлым моренным холмам ледника, мелкая щебенка этих холмов промерзла, между крупными камнями был лед, мы переходили по ледяным подтаивающим мостикам, перекинувшимся между огромными глыбами, — путь был очень труден, тяжел, опасен, но совсем не так страшен, как описывал его Иорик. Среди морен виднелись два маленьких озерка, а выше их — на высоте 4 800 метров — большое, примерно полкилометра в диаметре.

...И вот передо мной к юго-западу высится несколько снеговых пиков и среди них «пик № 9» с характерной, торчащей на его вершине скалой, похожей на гигантский, указующий в небо палец. Держу направление севернее этого пика, — высота уже 5 040 метров, — начинается сплошной, мглистый, покрытый щебеночной пылью, словно затянутый паутиной фирновый склон. Пересекаю его в направлении на юго-запад. Отсюда открывается вид на водораздельный хребет между реками Биджуар-Дара и Ляджуар-Дара.

Гребень водораздела, к которому я стремлюсь, льдистый, острозубчатый, все еще высоко надо мной; шаг за шагом поднимаюсь по фирну — мокрому, в острых, как иглы, ропаках. Трудно дышать, — теперь все внимание сосредоточено на дыхании. Бондай-Шо и Хасоф-бек идут за мной, часто останавливаясь для передышки, и, конечно, совсем не думая об охоте на диких козлов.

Пересекаю продольные трещины оседаний, прыгая через них или выискивая снежные мостики. И, наконец, в 12 часов 15 минут достигаю гребня.

Перевал! Высота — 5 440 метров. Сначала дышу, дышу, выравнивая дыхание, успокаивая разбушевавшееся сердце. Затем осматриваюсь. Огромная видимость. Впереди, на одном со мной уровне тянутся гребни гор Афганистана и Индии: Куги-Ляля, Гиндукуша, за ними — массивов Султан-Хазрет, Дераим...

Оглядываюсь на пройденный путь: верхняя кромка гигантской стены, накануне так поразившей меня своими отвесными обрывами, сейчас приходится вровень со мною, а вдали — на сто, на сто пятьдесят километров и больше — видны встающие ряд за рядом горные цепи Памира.

Все ярко освещено солнцем, и горизонт истаивает за пределами моей дальнозоркости.

Носильщики, едва дыша, выбираются на гребень, снимают с себя длинные древние самопалы, устало сбрасывают ноши и приваливаются к ним, обтирая потные лица.

Присаживаюсь на камень и я, чтоб вдоволь насмотреться на великолепный, открывшийся мне за водоразделом мир. Прежде всего: можно ли считать этот гребень перевалом? Можно ли спуститься вниз? Под ногами вниз, уклоном градусов в тридцать пять — сорок, уходит крутая осыпь. Под нею виден ледник. Полагаю, спуститься можно!

И я начинаю изучать удивительную панораму, открывшуюся передо мной. Мое поле зрения ограничено пиками, встающими левей и правей меня. Влево граница поля зрения тянется вдоль румба сто семьдесят градусов, вправо — вдоль румба двести шестьдесят пять градусов. Это значит, я вижу весь сектор от юга до запада. Вправо, подо мной - верховья реки Гарм-Чашма, за ними — хребет с тремя огромными снежными пиками. В просветы между пиками различима долина — долина реки Пяндж, за ней тянется гребень Гиндукуша, горы Куги-Ляль.

Прямо предо мной врезаются в небеса два характерных, знакомых мне, соединенных перемычкою, пика массива Шатер, названного мною так год назад. Левый из них приходится на линии 180 градусов, — значит, строго на юг. А между ним и правым пиком массива Шатер, позади них, я вижу белую конусообразную вершину, пик-исполин — тот гигантский пик, который я смутно различал в дымке еще с перевала Мешкова в 1931 году... Но с той точки я не решился определить его высоту, а теперь я сам значительно ближе и выше, и мне ясно, что он превышает все видимые мною вершины, что он узловой пик, главенствующий во всем исследуемом мною районе.

Делаю засечки, рассчитываю, сверяюсь с инструментами, черчу треугольники, схемы, рисую... И, наконец, определив его высоту в 6 500 метров *, я размышляю, как же его назвать.

* Впоследствии, при производстве топографами-геодезистами инструментальной съемки, высота пика была уточнена: 6 096 метров. — П. Л.

Первая мысль о поэте, которого я люблю, о великом поете современности — Маяковском, маленький томик стихов которого у меня с собой, в полевой сумке. Я знаю: имена поэтов еще не давались горным вершинам. Пусть же это произойдет впервые.

И, тщательно сделав рисунок находящихся в поле моего зрения одиннадцати крупных снежных пиков, я нумерую их, а над высочайшими из них, слева по счету пятым, пишу: «Пик Маяковского».

Спуск к Истыдойдж-айляку

Два часа пятнадцать минут пробыл я на перевале. Пока носильщики спали, я выложил из камней два опознавательных тура, сделав масляной краской надпись: дату моего пребывания здесь, и, подумав, что никогда б не насытиться мне волнующим созерцанием этого сверкающего мира, разбудил Хасоф-бека и Бондай-Шо.

— Пора итти!

В 2 часа 30 минут дня мы двинулись вниз с перевала и, плывя по крутейшей осыпи, управляя палками (а я ледорубом) в сыпучей щебенке, как в течении быстрой шумливой реки, через десять минут оказались почти на четыреста метров ниже, на небольшом леднике.

Дальше спуск продолжался по леднику, затем по моренам и фирну и по сухой затвердевшей осыпи, до отметки 4 570 метров.

С левого «борта» узкой долины надо мной нависли два небольших ледника.

На высоте 4 520 метров, ниже истоков речки (оказавшейся позже рекой Дукиль-Дор-Дара) мы вышли на зеленую луговину, на которой густо рос дикий лук. Подпруженная моренным холмом речка блуждала и разливалась по луговине и, найдя себе выход, круто падала к лежащим ниже моренным нагромождениям. Вся луговина на пространстве почти в квадратный километр была изрыта и испещрена следами кийков, — здесь было недавно огромное, никогда прежде не виданное мною лежбище диких козлов. Бондай-Шо и Хасоф-бек в охотничьем азарте принялись их искать.

Мы всматривались во все окружающие нас ледники, но ни одного козла не приметили. Спускаясь дальше ущельем речки, в 5 часов 30 минут дня на высоте 3 780 метров мы достигли знакомой мне долины реки Гарм-Чашма и, дойдя через час до летовки Истыдойдж-айляк, были гостеприимно приняты старым пастухом Юсуф-беком. Он угостил нас жирготом (кислым молоком) и пока готовил махордж (гороховую похлебку), я, в блаженном настроении разлегшись в траве на спальном мешке, сделал в дневнике запись:

«Рискованное мое предприятие кончилось благополучно. Я шел искать неизвестный перевал. Я знал, что придется рыскать по снегам и ледникам на высоте больше 5 000 метров. Я шел без проводника, ибо таких не оказалось. Шел без веревок и теплой одежды, ибо свитер, ватник да трусики и «штурмовые» штаны явно недостаточны на случай непогоды. Шел почти без продовольствия — ни консервов, ни мяса, ни иных продуктов, кроме двух банок сгущенного молока, полбанки какао и пяти черствых лепешек, у меня не было. Натерты и болят ноги, изодраны руки, но все-таки удалось сделать то, что хотел. Мне повезло: хорошая погода — это первая удача; вторая удача — когда на фирновом поле и на моренах, перед стеной ледников, носильщики спросили меня, в каком месте итти на водораздельный хребет, я наугад выбрал место и показал рукою: «Туда!» Мы пошли, перелезли через висячий ледник, через его чуть покрытую снегом трещину и вышли в то единственное место, где можно было перевалить через хребет. Если бы мы вышли не туда, спускаться и искать перевал снова у меня не хватило бы сил и, кроме того, предстояло бы ночевать почти на пятикилометровой высоте, на льду.

Впрочем... У меня есть немного сухого спирта и кухня для него. При плохой погоде, если бы не замерз, продержался бы на ледниках дня два.

Я рад, что моя прошлогодняя карта и все мои предположения о не нанесенных на карту местах оказались правильными. Я вышел туда, куда я предполагал выйти...».

Мы шутим, смеемся, радуемся...

И утром, на следующий день, в дневнике моем записано:

«Вечером — два цана (охотничьи ружья на ножках) перед моей головой. К ним подошел теленок, нюхая их. Я крикнул спавшему рядом Бондай-Шо: «Киик пришел!» Оба носильщика проснулись и долго хохотали...»

И много других записей о таких же простодушных шутках и смехе.

Белого пятна больше нет

Утром 20 августа мы вышли вниз по долине реки Гарм-Чашма, через час сорок минут миновали устье Хэвдж-Дары, а еще через два часа достигли кишлака Гарм-Чашма и горячих термальных источников, в которых с наслаждением выкупались.

21 августа я уже был в Андеробе на Пяндже, куда приехал верхом, так как, вопреки прошлогодним уверениям местных Жителей, сюда вела совсем не плохая тропа.

Вместе с Бондай-Шо и Хасоф-беком отсюда я направился дальше — в Хорог. Мои носильщики, с которыми я успел по-настоящему подружиться, решили вернуться к себе домой через Хорог, по легкой, торной, всем давно известной тропе.

Мои исследования в этом районе были завершены. Все мои прежние предположения счастливо подтвердились, бассейн Вяз-Дары с ледником занял все пространство оставшегося в 1931 году белого пятна, и карта района была закончена полностью.

Я рад, что на картах Таджикистана есть маленький уголок, который скупыми штрихами напоминает мне о днях, полных азарта и уверенности в своих силах. Мне хотелось бы, чтоб молодые альпинисты почаще заглядывали в этот уголок, в котором есть еще много вершин и ледников, до сих пор не получивших названия. Грозные, величественные горы в этих местах так красивы, что любой человек, пришедший в эти столь редко посещаемые места, будет щедро вознагражден самими картинами природы за те трудности, какие ему придется испытать при восхождении на гребни водораздельных хребтов и ледяных вершин.

 

ГЛАВА X

В СТОЛИЦЕ ГОРНОГО БАДАХШАНА

По воздушной трассе

Сталинабад. Август 1952 года.

В 5 часов 45 минут утра слышу настойчивый автомобильный сигнал. Мгновенно одевшись, беру приготовленные с вечера вещи: рюкзак, чемоданчик и полевую сумку. Выезжаю. Через полчаса — в аэропорту. Здесь, в зале и в маленьком саду аэровокзала, множество пассажиров, улетающих во всех направлениях. Подхожу к диспетчеру и неожиданно для себя узнаю: гражданский самолет на Хорог, уже было погруженный для рейса, отменен, выгружается.

Это значит: где-то на трассе облачность, а трасса такова, что при малейшей облачности лететь опасно. Я должен лететь не пассажирским самолетом, а на том, который обслуживает пограничников, — меня пригласил с собой пограничный офицер, отправляющийся по партийным делам в Хорог. Но ведь облачность для всех одинакова! Если отменен пассажирский самолет, то может ли вылететь и наш, того же типа? Бывает, люди, рвущиеся в Хорог по самым неотложным делам, ждут и две и три недели, — что делать, если «нет погоды»? Рисковать летчикам запрещено, да и кто стал бы настаивать? Кому интересно врезаться в скалы? Неужели полет не состоится? Никак не прорваться мне в этом году на Памир!

Горы!.. Сколько случайностей, сколько неожиданностей бывает в Высоких Горах!..

Приехал мой спутник. Перекинутый через руку макинтош да маленький саквояж — вот и весь багаж, с каким в наши дни можно отправляться на далекий, теперь уже не труднодоступный Памир.

Мы едем на аэродром к нашему только что заправленному бензином, а теперь шумно «опробывающему» свои моторы серебристому самолету. Пилот Коломийцев — опытнейший летчик памирской трассы — говорит, что не знает, полетит или не полетит, но, мол, машина через несколько минут будет готова к вылету.

Пассажирские самолеты идут на Куляб, на Ленинабад, на Ташкент... А наша трасса — как заколдованная, сидим под палящим с раннего утра солнцем в «Победе», ждем, слушая «воздушные» рассказы подсевшего к нам бортрадиста. Вздымая пыль, мимо нас мчится, взлетает серебристый «ЛИ-2» — он уходит в Баку. За ним поднимается «АНТ-2»— этому путь на Гарм.

Бортрадист вглядывается в даль: от аэровокзала идут четверо, приближаются к нам.

— Не видно, с портфелем или без портфеля! — вздыхает он.

Мы недоумеваем: зачем ему нужен портфель?

— Если с портфелем в левой руке, значит летим!

Но и это объяснение непонятно.

— Да! — продолжает он. — Так и определяем: если с портфелем, значит все документы даны, рейс разрешен.

Четверо приближаются. У одного в левой руке портфель. Мы выскакиваем из накаленной «Победы», подходим к самолету, поднимаемся по трапу...

Через две минуты мы в воздухе, делаем круг над городом и ложимся на курс, сразу набирая большую высоту. Оглядываю груз, распределенный вдоль оси всего фюзеляжа: книги — множество пачек, среднего размера новенький бильярд, кинопленка в кубических жестяных ящиках, что-то еще. Мой спутник объясняет: у пограничников на Памире теперь есть солдатский дом отдыха, — это для него. В библиотеке дома отдыха уже есть несколько десятков тысяч книг.

Кто мог бы мечтать, даже в тридцатых годах, когда в последний раз я посетил Хорог, о домах отдыха на Памире? А библиотека в Хороге тогда была только одна — областная, и в ней насчитывалось несколько десятков книг.

Наш самолет, как и все, работающие на этой трассе, оборудован кислородным прибором. С потолка кабины свисает шланг, кончающийся никелированным раструбом. На левой стенке изящное устройство с кнопкой: нажмешь — кислород поступает в шланг. Дыши!

Очень быстро и резко обогнав «АНТ-2», мы миновали Гиссарскую долину, пошли над долиной реки Иляк, слева видели светлую ленточку Кафирнигана. А затем внизу увидели Вахш.

Мощный и бурный Вахш казался тоненьким. Он извивался в резко пропиленных, крутых, узких берегах, в неподступных теснинах, и даже отсюда было видно, как он бурунил. Правее, к Нуреку и дальше, теснины еще более сжимаются. Горы дики, острозубчаты; ясно и резко различимы пласты, красноцветные породы подостланы серыми, разорваны, вздыблены. Круто наклоненные плоскости поросли деревьями и кустарником. Это Сарсариак, страна хаотических гор, где некогда, в годы гражданской войны, скрывались запертые со всех сторон басмаческие банды Ибрагим-бека.

Вот уже четыре тысячи метров, стрелка прибора ползет все вверх... И полукружие горизонта ощеривается снеговыми, сплошь в белых зубчатых вершинах, цепями, ряд за рядом тянущимися вдали. Небо солнечно-голубое, снеговые цепи призрачно белы, с розово подсвеченными полосками облаков, пересекающими их склоны, припавшими к их вершинам. Видимость колоссальная — на сто, полтораста километров в каждую сторону.

Видим разделяющий два мира извилистый, в глубоких теснинах Пяндж — серую ленту — и едва успеваем заметить зеленое пятно с садами, домиками и ясно различимым над ним пастбищным даштом. Это районный центр Кала-и-Хумб. Мы идем ровной линией курса, сближаясь с Пянджем.

И теперь на нашей высоте — 5 000 метров — красота видимого мира охватывает меня чувством восторга: вся левая половина горизонта — сверкающий океан снежных, льдистых зубчатых пиков, с цирками снежными и крутыми, с впадинами ледниковых каров, очень страшных вблизи, как грани внезапно подступившей вплотную иной планеты, а вдали похожие на застывшее в момент шторма черно-белое море. Массив за массивом, цепь за цепью, бесчисленное множество острых пиков... И уже нет никакой возможности разобраться в них, задержать внимание на отдельном, любом из них...

Мы приближаемся к Ванчу. В его долине видим много садов и селений, разделенных осыпями и скалистыми мысами; пойма реки заросла кустарником.

Вдали, налево возникает еще более гигантская страна снежных пиков, впадин, провалов между ними и совсем далеко, но ясно различимый, выше всех поднятый массив. Я доказываю, что это пик Сталина. Мне не надо карт: я знаю этот рельеф наизусть. Я двадцать пять лет изучаю Памир, его рельеф весь в моей памяти, в мельчайших подробностях. Бортрадист и механик спорят со мной: до пика Сталина, мол, отсюда триста километров, его мы не можем видеть, его мы видели однажды, когда летели прямиком на Мургаб; тогда и край ледника Федченко был под нами!..

Они правы, что видели его тогда, но не правы сейчас, не узнавая его издали, потому что до него не триста, а самое большее сто десять — сто двадцать километров, то-есть вполне в пределах видимости.

Позже, прилетев в Хорог, я, взяв карту, доказал летчикам свою правоту, они согласились со мной, и, не скрою, самолюбию старого памирского географа это было приятно.

Среди снеговых вершин я узнаю и более удаленные пики, расположенные за ледником Федченко. Они призрачны над облачной дымкой. Ее тонкая полоса, пересекая горные массивы, отнимает у них основания, и потому кажется, что вершины, белеющие вдали, парят в воздухе.

Переваливаем через следующий хребет и видим реку Язгулем, ниспадающую от ледников. Подворачивая вправо, к югу, входим в ущелье Пянджа. Дальше летим вдоль над его течением, тщательно прижимаясь к правобережью — к гигантским, то снежным, то бесснежным, обрывистым, угрожающим, острым вершинам, — прижимаемся левым крылом, следуя всем изгибам ущелья, чтоб не оказаться даже краешком правого крыла над серединой реки — границей Афганистана. Опасный путь! Просвет между склонами гор был бы просторен, если б лететь прямиком, над долиной Пянджа, достаточно широкой в нашем полете. Но ради соблюдения пограничных правил мы ежесекундно рискуем коснуться крылом скалы: острые гребни, пики бесснежные и отвесные встают выше нас, и в нескольких местах крыло самолета проходит, по утверждению бортмеханика, в двадцати-тридцати метрах от скалистой стены, то-есть не только по зрительному впечатлению «впритирочку». Вот один грозный красавец пик, нелюдимый, мертвенно-бездушный, рыжий, с цирками ниже нас, открытыми только солнцу и никогда не посещенными ни человеком, ни зверем, проходит совсем вплотную, — это самое опасное, говорят летчики, место. Его называют «рушанским окном».

Мы проходим «рушанское окно» и видим извилистый Бартанг; он хорошо запечатлевается в памяти с его кишлаками — зелеными пятнами среди отвесных теснин и необычайно высоких осыпей. Склоны падают прямо в реку, высоко над ней по скалам вьется тропа. Только у самого устья долина Бартанга вдруг раскрывается широким веером.

Затем мы начинаем оставлять высоту и, так же следуя изгибам реки, видим внизу постепенно расширяющуюся долину: кудрявые сады кишлака Сохчарв, пашни, убранные в скирды хлеба, дорогу, становящуюся прямой, идущую вдоль берега через зеленые и желтые поля, через кишлаки. На афганской стороне — тоже зеленые крутые кишлаки и поля; большое селение, по-видимому Шидвуд, в устье реки, ниспадающей с высей Афганистана по круто снижающейся долине. В листве деревьев белеет здание фортеции, исчезает. Я вижу древнюю феодальную столицу Шугнана — Кала-и-бар-Пяндж, ничем, кроме руин ханской крепости, не отличающуюся от других кишлаков. На Пяндже появляются серые мели; цепи снежных вершин левее нас скрываются; мы теперь идем ниже, и ближайшие слева зубцы, гребни, скалы прячут от нас даль. Мы все круче, — от быстрой смены давления болят барабанные перепонки, — снижаемся к аэродрому Хорога.

Афганский хребет Куги-Шива, сверкавший гранями своих снежных зубцов, уже кажет нам только ближайший, серый (а ниже — в зелени богарных посевов) склон; мы совсем уже низко, мы прямиком, без всякого разворота, несемся к аэродрому. Мелькают тополи, под нами близко — будто сейчас сядем в реку — серая вода Пянджа; мы, однако, бреющим полетом над водой проскакиваем еще чуть дальше и садимся на прибрежную траву, бежим, поднимая пыль и торжествуя победу над стихией величайших гор.

Группы мужчин в пограничной форме и в гражданской одежде — зеленые фуражки, белые кепки, шугнанские тюбетейки... Женщины в ярких национальных платьях... Груды ящиков, мешков, всякого груза; автомашина с черепицей, другая — с шифером; качающий ветвями сад вокруг белого двухэта<