Поликарп Мешков выступает в роли судьи

В урочище Бузула, на краю Аличурской долины, в лагере жили: в отдельной палатке — я, в другой палатке — три бойца-пограничника: Таран, Пастухов и Мешков, в третьей — караванщики Мамат-Ахун и Али. Вдали виднелись юрты киргизского становища, дальше — пустынные, голые горы.

Мы несколько дней дожидались возвращения остальных сотрудников экспедиции, ушедших на перевал Марджанай.

К нам заезжали киргизы. Мешков, мой веселый приятель Поликарп Мешков, отлично говорил по-киргизски, а я и два других бойца непрестанно завидовали ему в этом умении., Для того чтобы дальнейшее было понятно, поясню, что в начале тридцатых годов на Восточном Памире киргизы не только были кочевниками, но и жили еще родами и общинами. Страшно отсталые формы хозяйства в ту пору не давали возможности разбить эту вредную для развития области родовую основу. А вредна она, кроме всяких других причин, была еще и потому, что киргизские роды враждовали между собой. Родовая вражда задерживала классовое расслоение, и потому была выгодна баям (кулакам), биям (родовой знати) и муллам (реакционному духовенству). Вражда эта существовала очень давно и усиленно разжигалась политикою царизма. Сильные родовые объединения подчиняли себе мелкие роды, эксплуатировали их, занимали лучшие выпасы, собирали в руках своего байства огромные стада мелкого и крупного скота.

Самыми крупными родами на Памире были роды теитов и хадырша. Самыми малочисленными — роды кипчаков и оттуз-огулов. Род хадырша, делившийся на двенадцать общин и насчитывавший до четырехсот хозяйств, считал своим владением Аличурскую долину, район Мургаба и озера Каракуль. Теиты, которых было примерно столько же, группировались главным образом в районе Кизыл-Рабата и озера Ранг-Куль. Девяносто хозяйств найманов и шестьдесят восемь хозяйств кипчаков были раскиданы по всему Восточному Памиру, а род оттуз-огулов состоял всего из восьми хозяйств, — половина их жила в Мургабе, половина на Каракуле. Из всех этих хозяйств в 1930 году байских было сто четыре, а бедняцких — шестьсот сорок семь. Но больше половины всего скота на Памире в 1930 году было еще в руках баев...

Я болел и потому не выходил из палатки. В 3 часа дня, не вылезая из спального мешка, я взялся писать дневник.

Я записал:

«Утром — дождь со снегом, неприятный холод, все кругом в облаках, с запада — ледяной ветер. Речка — приток Аличура — замерзла, и воды в ней нет. Трава покрыта ледяной коркой. Мрачный день. Сегодня и нельзя было б никуда ехать. Жар, ломота во всем теле, трудно пошевельнуть рукой. Мешков принес мне чай, пью его, засыпаю и сплю, многократно просыпаясь. Сейчас я опять проснулся — три часа дня, — принял аспирин. Мешков приносит суп, он приготовлен отвратно, есть не хочу. Голова мутна. Сейчас дождя нет, но ветер все так же свиреп...»

Тут я оборвал мое занятие, услышав за палаткой многолошадный топот. Всегда был подозрителен на Памире многолошадный топот, но болезнь сделала меня ленивым и безразличным, а в бдительности красноармейцев я нимало не сомневался.

Всхлипывания, плач и взволнованные киргизские голоса... За палаткой... Что за чорт? Кто в нашем лагере может плакать? Вместе со спальным мешком подползаю к выходу из палатки, приподнимаю полог: я вижу весь лагерь.

Перед палаткою красноармейцев — сборище всадников. Пастухов и Таран стоят в полушубках, с винтовками наперевес у входа в палатку. Мешкова мне не видно, он замешался в гуще всадников, и оттуда слышится плач. И вот, раздвигая крупы теснящихся лошадей, Мешков проталкивается из толпы и бежит ко мне.

— В чем дело, Мешков? Что это за люди?

— Я вот вам доложить бегу... — запыхавшись, говорит мне Мешков. — Киргизы из окрестных мест. Какой-то скандал у них получился, драка, что ли, какая... Приехали разбираться...

— Ну вот что, Мешков. Я, сам видишь, не могу разговаривать с ними, займись-ка ты этим делом, по своему усмотрению и решай. Если что очень важное, ну, тогда уж и я как-нибудь выберусь... А так — тебе поручаю. Только смотри, прими меры предосторожности, чорт их знает, что за люди: нас четверо, а их вон сколько.

— Я и то думаю... — скороговоркой произносит Мешков и, озабоченно добавив: — Будет сделано! — бежит обратно.

Дальнейшее я наблюдаю из своей палатки. Мешков распоряжается. Велит киргизам спешиться и отойти от палатки. Не переставая шуметь, они толпою отходят к вьючным седлам, составленным в ряд и обычно заменяющим в лагере скамейки и стулья. Мешков садится на одно из седел и собирает ораву в кружок. Кружок этот горланит во все двадцать глоток, размахивая камчами и отчаянно жестикулируя. Перед Мешковым сидит на земле киргиз. Сняв шапку, тычет рукою в свою голову и, ревя благим матом, что-то возбужденно рассказывает. Мешков встает во весь рост на седле и, напористо взмахивая рукою, как митинговый оратор, кричит по-киргизски:

— Довольно шуметь! Вот тамяшу устроили!.. Не буду разговаривать, пока тишины не будет. Давай молчать, и потом по порядку!

Но молчать приехавшим не просто. Шум продолжается. Мешков выжидает и молчит сам. Шум постепенно затихает. Мешков садится бочком на седло и спокойно говорит:

— Правильно. Давно бы так. Вот теперь будем разговаривать. Ну, по порядку, кто тебя побил? Всхлипывая, покачиваясь и хватаясь за голову, сидящий торопится рассказать все как было. Первое, что можно понять: плачущий киргиз — зовут его Кашон — избит баями, обвинившими его в уводе их лошадей. Избит камчами. Били семь человек. У него на голове красные шрамы и кровоподтеки. Сам он не видит их, но каждый может на них посмотреть и удостовериться.

— Из баев здесь есть кто-нибудь? — перебивает его Мешков.

Отвечают:

• — Нет. Здесь только одна сторона. Все свидетели.
• — Из какой кочевки избитый?
• — Из той, налево.
• — А баи из какой кочевки?
• — Из той, что направо.
• — Как зовут баев?
• Кашон перечислил все имена, я расслышал два: Олджачи-бай и Джутанга-бай.
• — Где били?
• — В ущелье Чулак-Теке.
• Я знаю это ущелье. Око километрах в семи отсюда.
• — За что?
• Но тут кочевники гомонят все разом, и Мешков, а тем более я в шумной неразберихе ничего не можем понять. В глубине долины я замечаю новую группу всадников, карьером приближающихся к нашему лагерю. Увидев их, приехавшие почему-то смолкают и шарахаются к лошадям.
• — Куда вы? — вопит Мешков. — Вы же свидетели? Чего вы сорвались? Оставайтесь, раз вы свидетели!..
• Но киргизы один за другим отказываются: я, мол, сам не видал, я уеду. Вскакивают на лошадей и, не слушая Мешкова, юргой отъезжают в сторону. В лагере остаются Кашон и два свидетеля. Мешков озадаченно следит за быстро приближающейся к нам группой. Когда передовые всадники у палаток осаживают коней, Мешков направляется к ним:
• — Эй!.. Кто едет? Баи?
• — Нет, зачем баи? Мы совсем бедняки.
• История повторяется заново. Мешков ссаживает их с коней, утихомиривает и начинает опрос. Показания приблизительно сходятся.
• — Кто бил?
• — Джутанга, Олджачи...
• — А кто избитый? Бедняк?
• — Нет. Какой бедняк? Зачем бедняк? Бай.
• Мешков усмехается. Медлит, думает.
• — Что вы хотите, чтоб мы сделали?
• И опять шум. И в шуме можно понять: киргизы хотят, чтоб Мешков написал «бумажку», и избитый поедет на Пост Памирский. Он поедет, чтоб показать бумажку доктору. Отсюда до Поста Памирского считается три дня пути верхом.
• — Сельсовет у вас есть? — сквозь шум доносится голос Мешкова.
• — Конечно, есть.
• — Хорошо, — говорит Мешков, — тогда ты (он указывает на киргиза, стоящего ближе к нему) поезжай в кочевку и
• привези сюда Джутанга-бая, Олджачи-бая и председателя сельсовета. Хоп?
• — Хо-оп... — медленно отвечает киргиз. — Только ты, уртак, пиши баям бумажку, говори в бумажке, пускай приедут сюда. Бумажку не будешь писать, не приедут баи.
• — Ладно, — решает Мешков, встает с вьючного седла, направляется ко мне. Киргизы толпой, таща в поводу своих лошадей, тянутся за ним. Он велит им остаться и ждать его.
• Я встречаю Мешкова улыбкой:
• — Что, брат, устал?
• — Ох, и трудно же разговаривать! Главное, порядка у них никакого нет, первое дело у них всем зараз шуметь. За бумагой я к вам.
• На клочке бумаги, присев на корточки, Мешков написал по-киргизски: «Олджачи-бай, Джутанга-бай, приезжайте к палаткам аскеров». Я приложил печать, и Мешков вернулся к киргизам. И тут двое из них заявили, что в их кочевке «есть коммунист».
• — Хорошо, пусть он тоже приедет.
• — Давай когаз (бумажку).
• Тут, однако, Мешков уперся: предсельсовета и коммунист приедут и без бумажки. Их прямая обязанность участвовать в разбирательстве.
• Посланный уезжает, и я жду с нетерпением, любопытствуя, что это за странное разделение: одно — это сельсовет, другое — коммунист. Мешков продолжает расспросы, и здесь выясняется, что все киргизы этой группы совсем не из здешних мест. Они попросту едут мимо, едут из ущелья Баш-Гумбез в урочище Тагаркакты.
• — Что ж вы сюда приехали? — хмурится Мешков.
• — Свидетели.
• — Все?
• — Конечно, все.
• — Ты видел? — спрашивает Мешков ближайшего.
• — Нет. Зачем видел? Сам не видал.
• — А ты?
• — Нет.
• Почти все отвечают так же и, видимо недовольные прямым опросом, садятся на коней, уезжают. Мешков не пытается их удерживать. Кашон сидит на земле, тихонько похныкивая. Остается человек десять. Мешков обращается к ним:
• — Из какого рода баи?
• — Хадырша.
• — А Кашон?
• — Кипчак.
• — Кашон с баями не ссорился раньше?
• — Нет, совсем хорошо жили, уважали друг друга, а сегодня просто шайтан сделал ссору.
• — А хадырша и кипчаки у вас дружно живут?
• Быстро оглянувшись на других и, видимо, убедившись, что никто ему перечить не станет, киргиз отвечает:
• — Конечно, совсем хорошо. Говорим — шайтан!
• Мешков опять расспрашивает о причинах избиения. Опять куча неясностей. Приблизительно так: лошадь Кашона с тремя лошадьми Олджачи-бая и Джутанга-бая ушла далеко, за несколько километров. Кантон поехал за ней, чтоб пригнать ее. Пригнал ли он ее одну или всех четырех — неясно, потому что киргизы противоречат один другому, но когда Кашон появился «в кочевке направо», баи, то ли за то, что он пригнал и их лошадей, то ли, наоборот, за то, что он их не пригнал, принялись его бить. Свидетели считают, «били семь человек. Такой-то — ударил два раза, такой-то — пять раз, такой-то — четыре раза».
• — А вы что же? Смотрели?
• — Да, конечно, смотрели... Едут еще несколько всадников. Кто?
• — Коммунист, сельсовет...
• — А баи?
• — Баи нет. Баи далеко живут.
• — Как далеко?
• — Совсем далеко. Очень далеко. Надо завтра ехать...

Всадники подъезжают. «Коммунист» важен необычайно. Он в синих галифе, в афганском военном френче из шугнанского сукна, в киргизской шапке и халате. Он разговаривает с другими, как бог, почти с презрением. Он, спешившись, засовывает руки в карманы и топырит живот. Он чуть-чуть говорит по-русски. Он недоволен, что его потревожили. Он надменен. Другой — старик, и сразу по одежде, по рваному халату видно — бедняк. Он член сельсовета (председатель сельсовета, говорят киргизы, уехал вчера в Чатырташ). Этот держится просто и хорошо. Видно, что он подлинный представитель советской власти, и понятно теперь, почему такое разделение на «сельсовет» и на «коммуниста».

Все садятся на вьючные седла. Подбегает мой караванщик Али и гонит «коммуниста» с седла: продавишь, мол! Тот передвигается с грозным взглядом, достоинство его задето. Несчастный Мешков потеет от усилий выловить в этом море крика и шума ясный смысл и суть дела. Избитый Кашон всем тычет свою голову. Избит он, видимо, не очень сильно. Мешков долго разъясняет ему, что такое компресс и как его сделать, на Пост Памирский ему ехать для леченья совсем не нужно.

• — Пускай вся кочевка в одну кучу деньги складывает, покупает Кашону барана, а зачем бумажку давать? — медленно и внушительно говорит «коммунист».
• — Нет, так нехорошо будет, — спокойно возражает член сельсовета. — Кочевка не виновата. Кто виноват, тот пускай покупает барана.
• — Кашон сам виноват, — сердито обрывает его «коммунист». — Зачем с лошадью не так делал?
• Киргизы ожесточаются в общем споре об определении виновника. Наскакивают один на другого, хватаются за камчи. Мешков спрыгивает с вьючного седла, расталкивает двух вцепившихся друг другу в халаты:
• — Стой, погоди!.. Отойди в разные стороны!.. Опять драку устраивать?
• Киргизы неохотно расступаются. Мешкову, видимо, надоели препирательства. Он лезет опять на седло, встает, выпрямляется:
• — Так. Теперь я буду говорить. Дело у вас темное. Тот бай, этот бай, баи, одним словом, между собой не поладили. Не могу я решить, пускай обе стороны соберутся. Понятно? Далеко живут — ничего, приедут. Пусть завтра приедут, и послезавтра поздно не будет...
• — Конечно. Правильно так, — поддакивает член сельсовета.
• «Коммунист», не дожидаясь окончания дела, недовольно встает, проходит между расступившимися киргизами, садится на лошадь. Два каких-то киргиза подсаживают его. Стегнув камчой лошадь по ушам, «коммунист» уезжает торопливой юргой.
• — Кто это? — спрашивает Мешков члена сельсовета.
• Старик хитро щурит глаз:
• — Племянник Олджачи-бая.
• Киргизы согласны приехать послезавтра. Мешков предупреждает, чтоб приехали не всей оравой, а только близкие делу: Олджачи-бай, Джутанга-бай, член сельсовета, представители обоих родов, сам потерпевший. Киргизы согласны, но опять просят, чтоб Мешков дал бумажку сейчас. Мешков отказывается недоумевая. Тогда какой-то старик в желтой шапке что-то быстро лопочет, показывая на свой глаз. Мешков сразу не может понять.
• — Он говорит: ты своими глазами видел — этот побит? — разъясняет член сельсовета.
• Мешков заулыбался:
• — Ага!.. Вот оно что!.. Ну, понятно, своими, чужих-то глаз у меня не припасено! Я буду помнить, надо будет, удостоверю, что избит.
• — Хоп. Тогда хорошо...
• Киргизы удовлетворены. Садятся на лошадей, уезжают. Мешков утирает лоб рукавом полушубка, направляясь ко мне. Пастухов и Таран ставят винтовки и тоже идут ко мне. Садятся перед моей палаткой на корточки. Мешков усмехается:
• — Видишь ты, какая оказия!.. Хошь и баи, а тоже начинают понимать советскую власть. Знают, к кому ехать... И бумажку к доктору просят... Когда это было?
• — А ты тоже, — иронизирует Таран, — нарсудья с языком большим. Треплешься. Распустил язык на полдня, хлебом тебя не корми, обрадовался. Гнать их надо в три шеи, — баи сволочи, а ты нянчишься!
• Мешков обиженно глядит на Тарана:
• — Много ты понял!.. Не у себя в колхозе с кулаками разговариваешь. Своих-то кулаков я и гнал в три шеи... А тут нельзя. Во-первых, весь народ у них еще темный, деревня на деревню, как у наших дедов, идет, во-вторых, — нацменьшинство. Здешнюю политику понимать надо!.. К советской власти,
• доверие — раз, значит, сюда приехали, а ты — в шею... В шею-то еще будет им, когда ихние пастухи на них же попрут. А пока от нашей уфимской Памир-то еще поотстал... Сам должен видеть: край света...
• — Ладно, уж и заворочался, как в шенкелях!.. Да я так просто. Сказал, ну и ладно.
• — То-то, сказал... Сбрехнул, так неча и нос держать! — уже миролюбиво заключил Мешков. — Давай табаку. С ними и покурить времени не сыщешь... Как, Павел Николаевич, правильно я рассудил?
• Я не могу сдержать улыбки:
• — Правильно, Мешков. По местным условиям, правильно!.. Мне, однако, плохо. И ветер — леденящий. Мешков уходит готовить чай. Я опускаю полог палатки и, тесней завернувшись в мешок, закрываю глаза.

В моем дневнике есть запись, занесенная через два дня после этого случая:

«Киргизы не приезжали. Али ходил в кочевку за молоком и, вернувшись, рассказал, что они помирились. Кочевка хадырша сложилась и подарила Кашону барана с условием, чтобы он больше судиться не ездил».

Палатка в урочище Бузула

...В кружке — чай с клюквенным экстрактом, оставленный на ночь на ягтане в палатке. Утром тянусь выпить глоток — вместо чая мороженое. Пробую на язык: густое и сладкое. Отлично. Но есть его холодно. Хороший способ делать мороженое.

...Суп (шурпа). Если не шурпа, значит — плов. Других блюд не придумаешь. Впрочем, была раз рисовая каша. Что на обед сделать сегодня? Долгие обсуждения. Очень долгие. Шурпа или плов? Никакие блюда не подвергались такому детальному обсуждению своих качеств, как эти — плов и шурпа. Впрочем, мы очень подробно рассуждали, как зажарить уток... если завтра убьем уток. И замечательные подробности в воспоминаниях о том, как на родине жарят уток, яичницу, картошку... От цен на них до источников их появления в быту народов. А ведь было в караване все: и шоколад, и какао, и персики в прекрасных консервных банках, и копченая колбаса, и окорока, и чего только не было! Мы слишком долго шатаемся по Памиру, запасы давно истощились. Что есть у нас в лагере? Муки нет, хлеба нет, картошки нет, овощей и фруктов, ни сухих, ни свежих, нет, крупы нет, масла нет. Есть баранье сало, есть рис, есть соль, сахар, чай и клюквенный экстракт. Есть окаменелые, пробитые плесенью, испеченные еще в Оше и в Гульче лепешки. У нас, может быть, ячье молоко. Что можно сделать с молоком, кроме молока и рисовой каши? Ну, а молока все-таки нет. Все остальное — шурпа или плов. Тарану плова нельзя, у него болит живот. Пастухову плов надоел еще в Бордобе... А шурпа? Гм, шурпа. Ее отвратительно варит Али. Она без приправ, кроме соли. Вода и мясо. Впрочем... А ну, давайте варить шурпу, а плов — завтра.

...Вечером, когда палатку рвет ветер, иной раз вырывая колышки, можно вообразить, что палатка плывет в облаках, даже за ними — в холодном пространстве. Но воображение вовсе не действует. Просто поглядываю на мятущиеся полотнища — стенки палатки, слушаю их хлоп и не думаю о нем, ведя дневник при тусклом свете «летучей мыши». Поглядываю только, чтоб рассудить: сорвет или не сорвет? Холодно. Пишу в тулупе, сидя на одеяле, прислонившись к ягтану.

...Сплю обычно одетый — в фуфайке, в свитере. На голове — горный альпинистский шлем. Пол палатки — брезент, на брезенте — постель: кошма, два одеяла, сложенных конвертом. На одеялах — тулуп.

Шлем хороший. Против уха можно открыть клапан, чтоб лучше слышать. Так открываешь его на ночь. Справа от постели под рукой сапоги (сейчас — валенки) и штаны, положенные так, чтоб их можно было сразу натянуть на себя. На ягтане — карманный электрический фонарик. Справа под одеялом — заряженная винтовка, рядом с ней патроны. Наган надет на ремень через плечо. Рядом с патронами полевая сумка с самым необходимым. Спички и папиросы в кармане тулупа. Сколько времени нужно, чтоб быть готовым? Минута? Две?

Иногда нужно рассчитывать на меньший срок. Тогда спишь в штанах, иногда даже в сапогах, иногда патронташ надет через плечо.

Спать тепло. Холодно вставать, и еще холодней, когда вокруг ветер и лед. А ведь есть страны, где в июле бывает тепло!

...Когда едешь ущельем и засвистит сурок, — приятно. Если свистит сурок, значит там никого, кроме сурка, нет. Иначе он сидел бы в своей норке. Сурок — вестник благополучия. Поэтому я на Памире никогда не стреляю в сурков.

...Собака Майстра утром бродит по замерзшей речке. Тычет мордою в лед. Разве можно мордой и лапами превратить лед в воду?

...За палаткой ночью шаги. Это бродит дежурный. Иногда лает Майстра. Тогда шаги убыстряются или затихают совсем.

...У караванной лошади гнойные раны. Лошадь сбита. Выжимаю из тюбика длинный червячок вазелина, разогрев тюбик у костра. Мамат-Ахун старательно, всеми пальцами, втирает вазелин в гнойную рану. Начиная готовить обед, он не моет рук, потому что никогда их не моет.

...У Пастухова — розовые пятна на лице. Это свежая, обожженная солнцем и ветром кожа. Велю ему не мыть лица и на ночь мазать его вазелином. Кожа все-таки лупится и слезает. Лица остальных — в порядке. Сам я не мою лица уже давно. Лупится нос, сохнут губы. Впрочем, нужно специально вспомнить о дневнике, чтобы обратить на это внимание.

Иной раз зайдет красноармеец в палатку и сядет на корточки. Словно за делом пришел, а молчит. Понимаю, ему скучно. Угощаю папиросой, завожу разговор. Поговорит, посидит, покурит. Удовлетворенный, уйдет. Мне не скучно. Иной раз бывает тоскливо, но скуки не бывает никогда.

...Мамат-Ахун. Красноармейцы говорят: «матагон». «Кала-и-началнык»... Так зовут меня караванщики, превратив по созвучию мое отчество «Николаевич» в слово, обозначающее в переводе «крепость». У каждого из нас, сотрудников экспедиции, свое прозвище.

Есть «катта-началник» (большой), есть «кичик-начальник» (маленький начальник), есть «ярым-начальник» (полначальника). Юдина за его массивность зовут «Юдын-бай», Хабакова, который белобрыс и язвителен, в прошлом году звали «Сары-чаян» (желтый скорпион), Дорофеева (топографа) — «Пилан-чи» (человек планов, планщик). Профессора Дмитрия Ивановича Щербакова — по созвучию: «Мир-и-Ванч», что в буквальном переводе значит: военачальник Ванча (географической области). Красноармейцев зовут «фамильярно» — по фамилиям, конечно, коверкая их: «Мешков — «Мишгоу» (а гоу — значит корова), Пастухов — «Пас-об» (нижняя вода), Таран — Дара (долина).

...А когда (это бывает редко) ветра нет — тишина. Ночью шаги, и шуршит плащ на дежурном красноармейце. Я из палатки:

• — Пастухов!.. Луна еще высоко?
• — Высоко... — Пауза, и усмехнувшись: - На долонь от горы...
• ...Пастухов просит «почитать ему книжку», — протягивает мне учебник политграмоты. Читаю ему главу о Февральской и Октябрьской революциях. Объясняю все трудные места и привожу примеры. Тарана в палатке нет, и Пастухов, как выражаются наши бойцы, «камчит» его:
• — Всегда, как начнем заниматься делом, он неизвестно где. А что будет знать?
• Пастухов живо интересуется политикой. После чтения — долгий разговор с ним. В палатку входят Мешков и Таран. Беседа становится общей. Я веду беседу, объясняю им политическое положение на Памире, политику Англии. Замечания:
• — Не зря говорят: догоним и перегоним капиталистические страны. Хотя говорят иные: навязло в зубах, мол, лозунг, а ничего не скажешь, так оно и есть: догоняем и перегоняем.
• — Вот уже киргизы, отсталые, а и те понимать начинают. Как и у нас в деревне: которые не понимали сначала, а теперь сами в колхозы валят.

Так, в разговорах о колхозах, о пятилетке, о торговой политике, о превращении Бадахшана в образцовую советскую область, о культурных мероприятиях на Памире, о недостатках аппарата, бюрократизме, засиживаемся до 11 часов ночи. Переставляю часы на сорок минут назад, потому что, конечно (такие они у меня), они удрали вперед, и иду в свою палатку.

...Над павшей лошадью, на склоне горы, в полукилометре от лагеря, чревоугодничают беркуты и грачи.

— Надо стрёлить одного, — соблазняет меня Мешков, и мы выходим с винтовками.

— Подобраться бы до груды камней... Подпустят?

Взлетели, ушли.

Мешков, залегая за камни:

— Мы — хитрые, а они, видишь, хитрее нас!..

Лежим за камнями. Прицел на четыре. Ждем. Полчаса, час. Ветер слаб, сегодня тепло. По склону горы к трупу лошади медленно, как шакал, пригибая морду к земле, крадется собака. Чорт бы ее побрал! Собака... У Мешкова стрелковый зуд, но я останавливаю его:

— Погоди... Нельзя. Это же наша Майстра!

Собака жрет падаль. Яростно. Уцепится зубами и всем телом, упираясь всеми четырьмя лапами, виляя задом от натуги, вырывает кусок и снова накидывается. Жадно, по-волчьи. Беркуты кружатся вдали. Теперь они не придут. Мы должны ждать, пока собака нажрется. Но мы терпеливее беркутов. Те подлетают ближе, выслав сначала разведку. Кружатся, садятся на почтительном расстоянии и мелкими перелетами, перескоками, приближаются к лошади. Собака жрет. Беркуты ждут терпеливо. Мы не можем стрелять, чтоб не убить случайно собаку. Сколько времени нужно собаке, чтоб нажраться доотвала? Час? Полтора? Мешков нервничает: чорт с ней!.. Я остепеняю его: нельзя, собака нужна. Наконец медленно, останавливаясь каждый десяток шагов, чтоб оглянуться на падаль, собака уходит. Идет тяжело, перевалкой, прямо на нас. Нас не видит. А когда увидела, сконфузилась, словно мы были свидетелями ее позора, словно сознает, что падаль есть стыдно, шарахнулась в сторону, побежала.

Мешков и я, одновременно нажимаем спусковые крючки...

Перед вечером в лагере три всадника. Подхожу.

• — Селям алейкум!
• Отвечаю:
• — Ну, что хорошего?
• Киргиз по-русски:
• — Ничего хорошего... В гости приехали.

Один из киргизов — старик в желтом колпаке. Он приезжал сегодня днем, сообщил, что хочет рассказать мне о чем-то интересном и что приедет вечером с киргизом, говорящим по-русски. Веду гостей к палаткам, велю Али стелить палас, приготовить чай.

Сначала, как полагается, общие разговоры. Об автомобиле, самолетах и прочем. Киргиз, говорящий по-русски, Усумбай Суфиев, интересуется: «почему идет?» Объясняю. Хотел бы я представить себе тот автомобиль, что создается сейчас воображением Усумбая. На что он похож? На дракона? После каждого объяснения удивленное: «ой-ой...»

Усумбай — сын старика Суфи, жившего в юрте у Сасык-Куля. Суфи умер зимой. Почему? «Распухал». Лошади не было, снег по пояс, Усумбай ходил пешком в Мургаб к доктору. Доктор дал лекарство. Усумбай принес его Суфи.

— Одна баношка... Клал руки, хорошо... Когда ничего не оставалось, снег много, ходить нельзя, отец помирал. Конешно, много баношка — отец хорошо был (бы).

Чай. После чая:

— Во-от... Слушай... Теперь я буду говорить... Очень давно время... — объясняет, что сосед мой, старик киргиз в желтом колпаке, Садык Маматов, видел камень: не знаю — золото, не знаю — свинец, — указывает расстояние, сообщает название местности. Кусок длиною два-три локтя. Спрашиваю о цвете — показывает на медную проволоку, которой обмотана рукоятка камчи.

Раньше старик скрывал, теперь решил рассказать и согласен поехать, указать место. Твердо он не помнит, но думает, что найдет, поискав, «бэш чакрым» (пять верст) туда, «бэш чакрым» сюда. Если найдет — «очень хорошо», не найдет — «тогда ничего».

Долгий разговор. Уезжают.

Дождусь Юдина, отправимся обязательно. Думаю — медь.

 

 

ГЛАВА VII

ПО КРАЯМ ГРАНИТНОЙ ИНТРУЗИИ

Через все преграды

Из стороны в сторону, по непроезжим тропинкам и без тропинок, через высочайшие перевалы и просто через водораздельные гребни хребтов, где на картах не обозначено никаких перевалов; юг, север, восток и запад кружатся каруселью, вместе с картушкой моего компаса... Мы в стороне от обычных путей.

Теперь все считают поведение Юдина нелепым и странным и с каждым днем всё более им возмущаются. Да и нельзя же, в самом деле, летать таким невероятным аллюром две недели без передышки. Если за день сделано хоть на вершок меньше восьмидесяти километров, Юдин мрачнеет и злится. У лошадей сбиты спины, и Юдин, тот самый Юдин, который славится своим уменьем держать лошадей в добром теле, даже ее подходит к ним на стоянках, чтоб их осмотреть. Лошади отощали, подо мной лошадь повредила ногу и начинает чуть заметно прихрамывать. Караванщики негодуют. Первый раз за всю их многоопытную жизнь их заставляют заниматься такой оголтелой гонкой. И потом, что это за езда без каравана? Нет котла, чтоб сварить суп или плов на ночной стоянке; нет риса, нет фонаря, чтобы ночью подойти к лошадям; нет даже палатки, и приходится ночевать на голой земле, на камнях, на ледяном ветру, на морозе, хотя бы по горам кружился буран и снег тяжелыми хлопьями заваливал спящий лагерь.

Спина, ноги, плечи — все это не беда, они уже так окрепли за путешествие, что утомленье не может обратить на себя никакого внимания: ну, устал, как бы ни устал, все равно раньше ночи отдохнуть не придется. Уже давно я отношусь к своему организму, как к надежной, нетребовательной машине. Этой машине нужно, оказывается, очень немного, чтоб регулярно и безотказно работать. Утром, как в топку топлива, нужно подкинуть толику неприхотливой и скудной пищи: пару галет, две кружки горячего чая, несколько кусков сахару, полбанки мясных консервов. Машина заряжена на весь день. Вечером, перед сном, те же галеты, сахар и чай, иногда вместо мясных консервов кусок свежего вареного мяса, присыпанный крупной красной бадахшанской солью. Ночью — сон. Самое главное этой машине — сон. Он заменяет смазку, и чистку, и текущий ремонт, и подбивку сальников, и подтягивание распустившихся за день работы гаек. Пусть этот сон короток и прерывист: среди ночи нужно встать на свою двухчасовую смену дежурства, нужно проверить и напоить подолгу отстаивающихся лошадей, нужно иной раз проснуться, вскочить оттого, что подтаявший снег, пробравшись за воротник полушубка, холодной струйкой побежал по спине; это. значит, сосед, неуклюже повернувшись, стянул с тебя край брезента, исполняющего обязанности постели, крыши дома, палатки. Десятки причин перебивают лагерный сон. Но каков бы сон ни был, — на рассвете нужно встать, не потягиваясь, не нежась, встать стремительно, потому что, кажется, иначе от холода, от разбитости, от тяжести в голове вовсе не встанешь!

Стуча зубами, нужно сделать сверток из одеяла, в котором спал, не снимая сапог и полушубка, и отнести этот сверток к седлу, приторочить его сыромятными ремешками к задней луке, поверх переметных сумок. Нужно положить седло крыльями вверх на брезент и проверить его, счистить иней с промерзшего потника и карманным ножом резкими движениями взад и вперед, навалившись на седло грудью, чтоб оно не трепыхалось из стороны в сторону, поскоблить свалявшуюся от трения и конского пота шерсть; разгладить ее, расчесать до потребной мягкости, чтобы позже, за день тяжелого конского хода не сбить холку, не намять нежную конскую спину. Тщательно проверить, нет ли в потнике случайной соринки, камешка хотя бы с булавочную головку, — даже травинка под седлом обязательно расцарапает лошади кожу.

Проверив седло, нужно (все еще никак не согревшись), записать утренние показания научных приборов, вычистить и смазать оружие; потом, сжав неуклюжими от холода, несгибающимися пальцами карандаш, занести очередные заметки в дневник, ибо записи в путевом дневнике, как и записи в вахтенном журнале на корабле, никогда не должны быть откладываемы на завтрашний день.

Нужно... Ах, нужно выполнить бесчисленное множество мелких обязанностей, не забыть ни одной, и на все вместе — от момента пробуждения до посадки в седло — израсходовать никак не более чем один час! Так изо дня в день, каждое предвосходное утро...

...— Ну, засадил!.. Теперь, кажется, и податься некуда! — недовольно пробурчал Юдин, задержав ёрзающего коня.

Податься действительно было некуда. Мы попали в неожиданную ловушку. И это после того, как целый день поднимались каменистым ущельем на перевал. Утром в ущелье еще встречался кустарник, еще зеленели мелкие, яркие альпийские луговинки, река рвалась среди них на несколько рукавов, оплетала их, образуя недоступные острова. Но выше река становилась уже, ущелье безжизненнее, — ни травы, ни кустарника, одни громадные камни, словно после гигантского каменного дождя. Лошади спотыкались и падали, мы спешивались, перетаскивали покорных лошадей с камня на камень, — это была морена древнего ледника, это были остатки тех окружающих гор, которые были слизаны шершавым языком ледника, которые потонули в его ледяной толще, как в колоссальном, холодном желудке, были искрошены, перемолоты, спущены вниз по прорытой самим ледником долине и которые пережили их поглотивший ледник и остались лежать непомерными грудами там, где застало их превращенье льда в воду и воздух.

Из-под морены текли ручьи. С окружающих снежных, сдвинутых над мореною горных хребтов тоже текли ручьи. Они сливались в один поток. Так начиналась река.

Всякий акт рождения располагает к задумчивости человека, наблюдающего его. Рождение сил природы — торжественно и величаво. По морене мы поднимались молча. Особенное чувство первозданности мира всегда пробуждалось в каждом из нас, когда мы приближались к водоразделу. Сегодня он открылся перед нами громадной седловиной, полукруглым вырезом в скалистой стене испещренного вечным снегом хребта. В особенно разреженном воздухе от каждого усилия болезненно колотилось сердце. Мы беспокойно дышали и останавливались, когда напряженный вздох сам собою затягивался в протяжный, глубокий зевок. Каменное поле седловины было затянуто взволнованным жестким снегом. Это был фирн, из которого, как кости из кожи, выпирали острые ребра камней. Здесь мы попробовали снова сесть на коней, но кони проваливались в снегу, это было опасно, и мы провели их в поводу, и они, умные, ступали еще осторожней людей, и люди не мешали им останавливаться, чтоб, склонив морду к снегу, обнюхать то место, на которое нужно было ступить при следующем шаге.

Провалы, подснежные гроты и невидимые расщелины оказались пройденными благополучно. Черная каменная грядка обозначила перевал. Здесь надо было бы отдохнуть, отдышаться, закусить, вынув галеты из седельных кобур. Но путь был далек, Юдин спешил, как всегда. За перевалом, впереди, вниз, уходило широкое, гладкое ложе долины, в голове ее сверкало небольшое круглое озеро, синее, чистое, как глаза младенца, ослепительное от снежных гор, отразившихся в нем. Из озера, вниз по долине, струилась тоненькая река. К бортам долины от горных склонов спускались серебристые поля снега. Долина снижалась почти незаметно и простиралась вдаль без конца. Сразу за ней и, вероятно, ниже ее виднелось пустое небо. Весь прочий мир должен был оказаться где-то далеко внизу, под небом, которое ниже этой долины.

Долина простиралась на четырехкилометровой высоте над уровнем моря. Перевал был на полтора километра выше. Мы стояли на перевале, как микроскопические черные букашки в начале громадного деревянного желоба, взнесенного высоко над землей. Кроме внутренних стен желоба и неба над головой, мы не видели ничего. Надо было немедленно двигаться дальше. Спуск показался отлогим и очень ровным. С этой стороны водораздела не было никакого нагроможденья морен, снежинки перемежались с полужелтым пушком мертвой подснежной травы, такой короткой, что даже ловкие лошадиные губы не могли бы ее защипнуть.

Мы двигались на конях, радуясь, что кончилось страшное напряжение подъема, что не надо перекидываться с камня на камень, и что сейчас лошади тянут нас, а не мы их. Вторая половина дня обещала быть спокойной и неутомительной, и это было хорошо, потому что запас сил, предназначенных на сегодняшние сутки, казалось, был уже весь израсходован на преодоление подъема. Сидеть спокойно в седле, когда трудится лошадь, а не человек, — это значило отдыхать, и мы весьма удивились бы, если б кто-нибудь нам сказал, что можно утомиться просто от езды верхом. В седле можно думать, и разговаривать, и даже читать книгу, и даже дремать, — какое же может быть утомление, если едешь пусть двенадцать, тринадцать, пусть пятнадцать часов подряд? Тело так свыклось с верховою ездой, что не замечает ее, как азартный игрок не замечает течения времени, играя в карты всю ночь напролет. Ведь мы едем верхом уже больше трех месяцев и за три месяца делали остановки, не продолжавшиеся ни разу более одного дня, делали эти остановки только тогда, когда отдых требовался лошадям.

— Павел Николаевич!.. Осторожнее, земля качается!

Я ехал впереди, о чем-то задумавшись. Услышав сзади предостережение Юдина, я одновременно увидел, что почва под копытами моей лошади ходит взад и вперед, как желе. Я быстро переложил повод. Лошадь дернулась, рванулась неуклюжим прыжком, и я разом почувствовал, что стою на земле, широко раскорячив ноги, а лошадь подо мной по седло погрузилась в трясину. Корка трясина прорвалась, как пенка в кастрюле какао, и коричневая холодная жижа заплескивала седло. Не растерявшись, мелко, быстро и осторожно переступая, следя, чтоб ни при одном шаге не завязнуть выше колена, я выскочил вперед на твердое место и, не выпуская из руки повода, остановился. Лошадь, вытягивая голову из ледяной жижи, смертельно испуганными, круглыми и доверчивыми глазами следила за мной. Я подернул повод на себя. Лошадь собралась, разом рванулась, но гуща, как клей, связала ее движения и она судорожно, в паническом страхе забилась, как бьется тяжелая рыбина на крепком крючке. Над поверхностью трясины замелькали