Картина, нарисованная Н. Л. Корженевским

В современную эпоху Аличурская долина считается самым лучшим пастбищным районом Восточного Памира. Она покрыта альпийскими лугами и мятликовыми степями, а по склонам боковых ущелий — пустынными пастбищами, в которых много полыни и памирской пижмы и даже высокогорных злаков. За исключением самых снежных зим, какие случаются не так уж часто, Аличурокая долина может круглый год пропитать скот, привычный к суровому климату высокогорья.

В этой долине из-за близости к Западному Памиру бывает гораздо больше осадков (сто пятьдесят — двести пятьдесят миллиметров в год), чем в других восточнопамироких долинах, — район Аличура ботаниками считается переходным. Больше осадков (двести-триста миллиметров в год) только на самом юго-востоке, в нижних «ярусах» Зор-Кульской долины — долины реки Памир.

Как ни странно, мне почти не встречалось общих описаний современной Аличурской долины, кроме тех, какие дают сухое изложение научных наблюдений.

Но есть прекрасное описание, принадлежащее одному из первых исследователей долины, — Н. Л. Корженевскому, которое я не могу, не отказав себе и другим в удовольствии, не процитировать, тем более, что опубликованное в 1922 году, в давно ставшем библиографической редкостью ташкентском журнале «Новый мир» (№ 6—7), оно почти недоступно читателям. Вот оно:

«...после мертвых ущелий пройденного пути Аличурская долина приятно поражает зеленеющим простором, сравнительно обширным горизонтом, увенчанным снеговыми гребнями гор и ровной, как стол, поверхностью. Ближе к южному краю долины течет река Аличур, прихотливо извиваясь среди низких сазовых берегов, изрезанных протоками и родниками, блестевшими порою, как стеклышки, на ослепительном солнце. Благодаря прозрачности воздуха и необыкновенно сильному освещению все окрестности рисовались с такими подробностями, как будто находились от нас в непосредственной близости. Погода стояла прекрасная, и ехать по долине было большим удовольствием. Организм уже освоился с большой высотой, сердце билось спокойно и ровно; дышалось легко, во всяком случае, без той мучительной тяжести в груди, которой мы страдали в начале путешествия. Мягкая тропинка, простор, чистый воздух, небо изумительно синее и скалистые суровые горы, уходящие вдаль бесконечными линиями, создавали бодрое и хорошее настроение. Тихо, кое-где видишь юрты, дымок и стада кутасов*. Словно табуны медведей, бродили эти странные животные по долине, издавая хрюкающие звуки и мрачно посматривая на новых пришельцев. Вместе с архаром, тоже замечательным животным Памирских высот, обросший до копыт длинной шерстью як также является типичным представителем Памира с той лишь разницей, что архар (Ovis polii) дикое, а як домашнее, миролюбивое животное. В быту памирских киргизов, самых чистых номадов, коих только знает Туркестан, кутас является весьма важным элементом хозяйства. Это не только молочное и мясное животное, но также и вьючное, необычайно выносливое и приспособленное к памирским условиям. Ни громадная высота местности, ни глубокий снег не составляют для яка существенного затруднения, и только на нем можно совершить здесь труднейшие подъемы на хребты и ледниковые перевалы. Не хуже козла, як идет, по утесам; с удивительной легкостью, непонятной для его грузной фигуры, он вместе со всадником перепрыгивает с камня на камень и взбирается на громадные кручи.

* Киргизское название яков.

Чем дальше мы подвигались на запад, тем шире становилась долина, но вместе с тем беднее, пустыннее. Редкая зелень сходит на нет, а каменисто-песчаные пространства овладевают долиной. На серо-желтом безжизненном фоне теперь резче выступали разбросанные всюду белые кости архаров, которые в снежные зимы гибнут здесь от бескормицы и усеивают своими бесподобными рогами дороги. Еще безотраднее стала местность, когда тропинка повела по громадным холмам древних морен, кое-где прикрытых глинистой коркой, а местами не задернованных, сложенных обломками скал, изъеденными самым причудливым образом процессами выветривания. Глядя на эти накопления материала, похожие в миниатюре на горную страну с хребтами, долинками, котловинами, озерками и т. д., невольно представляешь величие тех ледников, которые вынесли из гор этот материал и построили из него на долине целый горный участок... Пройдя морены, мы спустились в обширную котловину, на которой синело резкой полосой небольшое озеро Сасык-Куль, с противной, как оказалось, горько-соленой водой, переполненное небольшими ракообразными. На поверхности озера плавало множество уток, главным образом атаек, несъедобных красных уток, привлекаемых на Сасык-Куль обилием корма.

Берега озера низменные, солонцоватые, с небольшими возвышениями на восточном берегу, которые образовались из водорослей, наносимых прибоем. За этими возвышениями тянулась голая равнина с редко сидящими солянковыми растениями и упиралась в скалистые предгорья, однообразного пепельно-желтого цвета...»

Аличур в тридцатом году

В июле 1930 года, вопреки крайне неблагоприятной обстановке, Юдин, Хабаков и я, приехав верхами с четырьмя предоставленными нам для охраны красноармейцами, поставили в Аличурской долине (в урочище Чатырташ) наш маленький лагерь. Нам предстояло работать здесь, разделяясь по двое и по трое, совершать маршруты в окрестные горы, — «изучать геологию района».

Мой дневник тех дней заполнен геологическими записями, описаниями быта киргизов, заметками о ночных дежурствах и об отражении попыток басмачей напасть на наш лагерь, об охоте на кийков и архаров, о ловле мелкой форели в реке Аличур и о том, как верхами вдвоем, втроем или в одиночку мы скитались по ущельям двух гигантских горных хребтов, то поднимаясь на водораздельные гребни, то спускаясь на дно глубоких потаенных щелок, то заезжая пить кумыс и кислое молоко в юрты к кочевым киргизам.

Часто шли дожди и выпадали снега, мы мокли и зябли, нам недоставало еды, мы жадно ловили каждую весточку из внешнего мира, редко доносившуюся до нас, потому что никто из советских работников в это тревожное время не стремился проезжать через Аличур, где крупный феодал и бай Ишан-Кул, ненавидевший советскую власть, еще фактически правил киргизским родом хадырша, издавна кочевавшим по глухим боковым долинам и ущельям Аличура.

Начался август. Мы сделали большую геологическую работу и выехали к озеру Сасык-Куль, у которого в это время работал наш приятель — молодой геолог Александр Жерденко вдвоем со своим, малознакомым нам, приехавшим из Москвы начальником. С ними были и два караванщика; одного из них — старого, опытного участника прежних экспедиций Дады Тюряева — все мы хорошо знали и любили.

Нет смысла подробно рассказывать об обстановке, в которой работали мы. Но чтобы кратко охарактеризовать ее, приведу запись не из своего дневника, а из дневника А. Жерденко от 3 августа 1930 года:

«...Ночью залаяли собаки, затем сорвались с привязи-лошади и карьером помчались прочь в сторону Сасык-Куля. Дада и Нурмат сейчас же вслед за ними. На счастье, две лошади запутались в веревках и остались невдалеке от лагеря. Дада и Нурмат, сев на этих коней, поехали по дороге на Сасык-Куль. Было это часа в два-три ночи. При подъезде к юрте караульщика на Сасык-Куле их остановило щелканье затворов винтовки и окрик по-русски: «Стой, кто идет?» Дада ответил: «Свой! Дада-ходжа!» Раздается голос Юдина: «Это наши!» Оказалось, что у юрты стоит лагерь Юдина, уходящего с Чатырташа. Юдин рассказал Даде следующее: о том, что их из Мургаба не пустили на Пшарт, из-за неспокойствия там; о шайке Шо-Киргиза, охотящейся за советскими работниками; о готовящихся контрреволюционных выступлениях в Аличуре (Ишан-Кул); о сорока пулеметах, обнаруженных в Иркештаме в тюках хлопка, который шел верблюжьим караваном из Kaшгара; об обстреле геохимика Прокопенко; о гибели тридцати человек экспедиции Никитина; об обстреле в Чатырташе всадников ночью и т. д.... В Чатырташе Юдин, видимо, получил дополнительные сведения, почему и решил свернуть работу и итти в Хорог. Дада передал, что сейчас Юдин собирается к отъезду в Тагаркакты. Быстро оседлали лошадей и выехали навстречу Юдину. Юдин и Лукницкий рассказали все то же, что и Дада, дополнительно сказали нам, что от киргизов они имеют сведения, что мы ночью спим без охраны, в то время когда в нашем лагере не было ни одного киргиза. На прощанье Юдин сказал: «Паники поднимать вам не следует, работайте и ждите смены Памиротряда; раз на вас до сих пор не напали, то едва ли в ближайшие дни нападут». Конечно, такая аргументация нам, а особенно мне, показалась слабой, Юдина я знаю хорошо, это такой человек, который зря не побежит. Взвесив все сегодняшние сведения, я пришел к выводу, что нам тоже надо сегодня же отсюда смотаться. Раз охотятся на советских работников, а после отъезда Юдина во всем районе остается нас, советских работников, двое, то нет никаких оснований полагать, что нас не тронут...

Позже мы опросили мнение Дады. Он ответил, что, конечно, дело начальства решить то или иное, но он думает, что рисковать не стоит, так как риск может кончиться просто: «и люди пропадут, и коней не станет, и солончаки останутся». Лучше всего, мол, «от греха подальше». В. согласился и приказав Даде собирать вещи, сам поехал собирать образцы, а я пошел описывать последний разрез. Быстро закончили это дело и в четыре часа выступили в Тагаркакты...»

Маршрут к Зор-Кулю

В следующем, 1931 году вместе с Юдиным я вновь оказался в Аличурекой долине. На этот раз с нами работали петрограф Н. С. Каткова, художник Д. С. Данилов, коллектор В. А. Зимин и несколько других сотрудников экспедиции. Как и прежде, чтоб охватить работой возможно больший район, мы мелкими группами часто разъезжались по разным маршрутам. Наш небольшой караван в таких случаях оставался на основной базе, охраняемой двумя-тремя из предоставленных нам шести бойцов-пограничников. Другие поочередно ездили с нами. Со мною чаще всего ездил красноармеец Поликарп Гурьяныч Мешков, с которым я так сдружился, что он стал моим самым надежным, верным и любимым спутником во всех моих странствиях в том году на Памире.

День за днем я писал дневник. Обстановка на Восточном Памире по-прежнему была тревожной, напряженной, и потому записи о тектонике и стратиграфии пройденных мест чередовались с записями об отставленной боевой тревоге. Дни были похожи один на другой, и я выбираю наугад отрывок из этих записей, два обыденных дня, ничем особенным не ознаменованных, а просто характеризующих некоторые интересные места и само путешествие по Памиру в ту последнюю перед приходом погранотряда неделю, которую я провел в верховых маршрутах у самой восточнопамирской границы. Погранотряд, впервые придя туда, поставив новые заставы там, где их прежде не было, сменив на старых постах маленькие, несшие караульную службу кавалерийские гарнизоны, накрепко закрыл советскую государственную границу, отрезав пути на Памир всяческим басмаческим бандам, организованным иностранной империалистической разведкой.

Вот запись в моем дневнике от 22 июля 1931 года. Этот день застал меня в пути из Аличурской долины к перевалу Кумды:

...Выехали в 7 часов 18 минут утра, наспех выпив по кружке чаю. Сегодня мы — ввосьмером: Юдин, я, художник Данилов, бойцы Тараненко и Мешков, караванщики Дада-ходжа, Али и Мамат-Ахун. С нами две вьючные лошади.

На Юдине оказался халат, из купленных в Мургабе у китайских купцов... Халат — это защитная одежда здесь, на Большом Памире. Так ездят, когда хотят, чтобы, приняв издали всадника за местного кочевого киргиза, на него не обращали бы особенно пристального внимания.

Холод. Боец Тараненко спешивается, идет пешком, чтобы согреться. Мешков едет в валенках. Тараненко старается не отстать от лошади. Но попробуйте итти пешком на подъем, на такой — около пяти тысяч метров — высоте, в полушубке, в полном вооружении! Тараненко садится в седло. Бугристое замерзшее болотце хрустит под копытами. Здесь только что стаял снег: трава прошлогодняя, желтая, мертвая. Снег пластами и до сих пор лежит в долинке. Слева течет ручей, течет оттуда, где, кажется, перевал. Впрочем, ручьи текут отовсюду, а многие не текут — замерзли, а солнечные лучи еще не дошли ДО ДОЛИНЫ.

Поднимаемся на моренный амфитеатр, опетляя его по льдистым буграм, по камням, по трясинной почве. И здесь обнаруживается, что налево нет перевала, а он, вероятно, с правой стороны цирка. Склоны снежны, снег плотный и сверкающий, как белая жесть. Лошади скользят, местами приходится спешиваться. Направо — моренная терраса, мы выбрались на нее, ищем тропу: по корке снега, по склону видны чьи-то давнишние следы. Подъем очень крут, невероятно каменист, — осыпь, местами покрытая снегом. Очень осторожно, чтоб лошади не переломали ноги, поднимаемся.

9 часов утра. Перевал. Ждем каравана, он мучается далеко внизу на подъеме. Кручи снега здесь так тверды, что я и мой спутник художник Данилов устраиваем катанье: взойдя на склон, катимся, сапоги заменяют лыжи, катимся с пьяною быстротой вниз. Я скатился два раза. Чудесно! Считаю пульс: 160! И все же чувствую себя превосходно, хочется петь и смеяться. Мы рассчитываем!вместе: высота здесь не меньше пяти с половиной тысяч метров над уровнем моря.

Ждем каравана. Записываю геологию; строение местности можно себе представить следующим образом: граниты обнажаются в ряде мест, а осадочные породы как бы присыпают их сверху. Большое региональное распространение гранитов позволяет предположить наличие больших гранитных масс на глубине. У устья реки Тамда обнажаются пологопадающие на юг, почти строго широтного простирания осадочные породы, сильно измененные близостью гранитной интрузии. Выше, до перевала Кумды, оба водораздела реки сложены исключительно гранитами. Гранит — среднезернистый, биотитовый, иногда двуслюдистый,. но по внешнему облику должен быть отнесен к более глубоким и центральным частям интрузии, нежели тот, что встретился нам у перевала Кара-Белес. В верховьях реки Тамда, под перевалом, видны скалистые обнажения. Хребет зазубрен — множество пиков...

9 часов 35 минут. Начинаем спуск. Впереди вниз — «корыто» троговой долины, а вдали — Афганистан: слепительные снега Ваханского хребта. Он, пожалуй, не менее грандиозен, чем Заалайский хребет.

Спуск крут только десять-пятнадцать минут, затем ровен, полог, легок, — долина, как гигантский лоток для катанья яиц. Фотографирую спутников и свою лошадь на фоне хребта. Речка — уже многоводная — приток реки Памир, к которой спускаемся. Реки Памир, впрочем, не видно, — в долине впереди два больших перегиба — ступени террас. Безлюдье полное. Белые, вроде клевера, цветки. Трава хороша. Склоны по сторонам мягки, вообще весь рельеф мягок.

В 11 часов мы — на бугристой террасе, она над долиной реки Памир, невидимой далеко внизу. Мы поворачиваем налево, почти на восток. Юдин далеко впереди, и я не вижу его. Еду по его следам. Остальные отстали. В террасу входят один за другим мысы правобережья, между мысами — лощины, в лощинах нет ничего, никого. Но вот направо — три лошади. Значит, близко кочевье? Три лошади, привязанные к колышкам, вбитым в землю. Никакого кочевья, однако, нигде кругом нет.

Только следы конских и ячьих копыт. Тараненко нагоняет меня. Едем молча, а Тараненко редко молчит. 12 часов. Все то же, только впереди стадо яков. Мелькнули и скрылись два всадника. Где же кочевье? В 12.30 — скрытая от всех взоров, в ямине лощины, кочевка, девять юрт. Вижу: лошадь Юдина. Встречает меня молодой киргиз, принимает лошадь. Сбатовав свою с лошадью Тараненко, вхожу в юрту. Юдин уже, как Будда, на почетном месте и уже поглощает всякую молочную снедь. Киргизы удивлены нашим появлением: «узункулак» («длинное ухо») о нас им еще ничего не сказал.

Подъезжают остальные. Киргизы, видно, напуганы. Один, с подбритой бородой, нервничает: бегают глаза. Взаимные угощения: айран, молоко, шоколад, — и за едой — разговоры. Кочевка семьи Шо-Киргиза, главаря басмаческой банды, который сейчас в Афганистане — в четырех километрах отсюда...

Через полчаса выезжаем дальше. Спуск по лощине, к последней террасе, над рекою Памир. Проехали километра три. Видна река, вдали — озеро Зор-Куль.

«Это центральный пункт земли и неба. Там есть озеро, и в нем обитает дракон», — писал об этом месте китайский путешественник Суэнь Цзянь.

Спускаемся в ложе реки Памир. Река многоводна, в глубоких откосах осыпающихся моренных берегов. А ложе реки узко, и только против боковых щелок шире и покрыто зеленью. Едем, поглядывая на Афганистан. Он шагах в пятидесяти от нас.

Юдин останавливается:

— А что, если нам разделиться?

— Как разделиться?

— Так. Половина поедет к Кизыл-Рабату, половина вниз по реке, к Харгушу. Как вы думаете?

— Что ж!.. Решайте, Георгий Лазаревич!

Я несколько озадачен такой быстрой сменой планов Юдина. Полчаса назад он было предложил всем ехать обратно, сейчас — новый вариант. Размышляю. Юдин предлагает разъехаться в разные стороны тут же, спрашивает мнения Тараненко.

— Бара-бир! («Все равно!») Тильки, по-моему, переспать вмисте, а с утра и в разные стороны!

Юдин спрашивает Данилова. Данилов:

— Что ж!.. Мне все равно. Только вот, как делиться? Палатка у нас одна!

Стоим в нерешительности. Размышляем. Наконец решаем: стать тут же лагерем. Едем чуть вниз, вдоль реки, до зеленой лужайки. Развьючиваемся. 2 часа дня.

Раздел, видно, не по душе всем, но никто не высказывается. В молчании ставим палатку. Юдин залезает в палатку, штудирует карту. Мы собираем кизяк. Данилов, наконец, делится со мною своими соображениями: что сделаем в отношении работы мы, не геологи, разделившись? Десятиверстка у нас — в одном экземпляре, котел — один, палатка — одна. У нас четыре винтовки, у Юдина — большой, в деревянной кобуре, маузер. Если разделить подолам винтовки — будет по две. Нe слишком ли это мало для здешних опасных мест, для открытой границы, для расстояния в сто пятьдесят километров между ближайшими постами Кизыл-Рабатом и Лянгаром, — мы находимся как раз посередине. Вспомним о семье Шо-Киргиза, о курбаши Султан-беке, на днях совершившем налет на нашу территорию; вспомним о том, что, кроме басмачей и их родственников, здесь населения нет и они знают: любой поступок сойдет для них безнаказанным, ибо перейди реку, и ты — за границей, а река — вот она: пятьдесят шагов!

Возвращаемся к палатке. Обычно, поставив палатку, сейчас же вносим в нее вещи, устраиваем постели. Сегодня — вещи брошены, в палатке — пусто, все разлеглись на земле, где придется, и у всех наплевательское ко всему отношение. Устали, что ли? У меня чертовски болит голова — от жары ли, оттого ли, что не ел с утра, или от перевала?

Все разлеглись и заснули. Я задремал тоже. Очнулся, слышу общий храп; вижу: все разбросано, винтовки и другое оружие валяются, где придется. Юдин храпит в палатке. Из караванщиков не спит только старик Дада-ходжа. У него готов суп — шурпа. Будит всех. Едим. Ниже по реке, вдали, Дада-ходжа замечает семь всадников. Смотрим в бинокль — киргизы. Решаем задержать их, кто бы они ни были. Тараненко высматривает: нет ли у них, оружия? Не разобрать: далеко. На всякий случай готовим винтовки. Юдин надевает на деревянный приклад свой маузер. Если басмачи — мы хорошо встретим их. Юдин велит не выходить из палатки, чтобы едущие не знали, кто здесь, чтобы приняли нашу палатку за палатку кашгарских купцов. Если всадники остановятся и будут удирать, откроем стрельбу.

Всадники приближаются. Мы спокойны; перешучиваясь, доедаем шурпу и пьем чай. Всадники подъезжают близко, видно: одна женщина, остальные — мужчины. Выходим из палатки, машем им, чтоб подъехали к нам. Подъезжают. Киргизка, два киргиза, четыре таджика. Подозрительного, видим, в них нет ничего, только киргизы — мрачнейшего вида. Говорят: едут с Джаушангоза в киргизское кочевье — в то, где мы были. Отпускаем их.

Уже предзакатный час. Юдин, наконец, заводит речь о разделении на две части. Опрашивает всех. Я говорю, что на первом месте — работа, и надо делать так, как требуется для работы. Юдин делит нас так: он, Данилов, Тараненко и Дада-ходжа едут вверх по реке Памир и заезжают в Мургаб (на Пост Памирский), чтобы оттуда съездить на Ранг-Куль. Я с красноармейцем Мешковым и с караванщиком Мамат-Ахуном еду вниз, по реке Памир, затем поднимаюсь на перевал Харгуш и еду к озеру Сасык-Куль. Сегодня снимаю для себя копию карты. Юдин со своими едет налегке, без вьюков, чтоб иметь возможность передвигаться с предельной скоростью. Обоих вьючных лошадей забираю с собою я. Вернувшись в Аличурскую долину, в основной лагерь, если там работа закончена, снимаю всех и, не дожидаясь Юдина, веду экспедицию через Джаушангоз, в долину реки Шах-Дара, оттуда по ущельям рек Бадом-Дара и Ляджуар-Дара поднимаю всех к месторождению ляпис-лазури. Юдин со своими приедет туда, если не успеет нагнать нас раньше. Кроме того, перед отправлением из Аличурской долины мне нужно будет сделать маршрут к Баш-Гумбезу, чтоб выяснить: известняки там или гранит...

Опять ниже по реке — всадники. Трое. Едут сюда. Киргизы. Задерживаем их. Они подозрительны; путаются, врут во всем. Юдин по-киргизски долго и подробно опрашивает их, но ответы их все так же противоречивы и путаны. Оружия у них нет. Опрашиваем: видели ли кого-нибудь? — Нет. А после говорят: видели группу (тех семерых, что проехали здесь) и даже обменяли у них лошадь. Юдин ссаживает их с лошадей и посылает Мешкова на одной из них в то кочевье, куда уехали семеро, — проверить их слова об обмене лошади. Пока Мешков ездит, те сидят, разговаривают с Юдиным.

В глубокой тьме Мешков вернулся ни с чем, — те семеро уехали в кочевку семьи Шо-Киргиза и он, естественно, не поехал туда. Мы думали, что делать с этими тремя? Отпустили их, они уехали.

23 июля 1931 года. Встали в шесть. Разделили всё. Со мной оба вьюка: палатка, пожитки мои, Юдина, Данилова и других, котел, кувшин и прочее. Юдин со своими берут только минимум: то, что привьючивается к их седлам.

В 7.20 выезжаем в разные стороны и через несколько минут теряем друг друга из виду. Еще через несколько минут сзади, наверху террасы и я и Мешков замечаем нескольких всадников, едущих за нами поверху, где нет никакой тропы. Это подозрительно, а потому в дальнейшем пути я несколько раз выезжаю на террасу, но уже больше никого не вижу.

Едем поймой реки Памир, под ее высокими, осыпными берегами — это прорезанные водой морены. Юдин вчера расспрашивал киргизов, и все утверждали, что ниже по реке нет никаких кочевок, ни киргизских, ни таджикских. Река многоводна, местами разделяется на рукава, образуя архипелаги зеленых у берега островков. Чаще, однако, идет сплошным течением, иногда порожистым, смывающим упавшие в русло камни. Морены Афганистана бесконечны...

В 8.20 проезжаю развалины бывшего Мазар-Кале. Справа, все время выходят к берегу боковые ущельица. Они начинаются в нижнем, высящемся прямо над поймой, ряду морен. За ним, ступенью, — второй ряд.

По реке плывут утки-нырки, их много, но мы не обращаем на них внимания. Рыбы в реке Памир нет. Часа через два пути, на афганской стороне — большая киргизская кочевка, юрт тридцать, растянувшихся на несколько километров и кончающихся группой любопытных конусообразных мазаных построек, — афганский кишлак ли, пост ли, — не знаю. Народу множество, всадники разъезжают по берегу взад и вперед. Скот пасется на обоих берегах, и на нашей стороне бродят несколько пастухов. На нас смотрят, собираются группами. Все эти киргизы — баи, те, что, ненавидя советскую власть, бегут от нее.

За афганским поселением — излучина реки. На левом берегу — высокие нагромождения морен, на правом — морены так же высоки. Река сужается, входит в ущелье. Справа берег перед ущельем загроможден валунами и гранитными глыбами. В ущелье стены над берегом скалисты и прикрыты обвалившимися породами. Река в нескольких местах подмывает стену ущелья, едем по воде. Тут две, сложенные из камней искусственные стенки — подобие хибарок. Чуть дальше, на зеленом берегу — лунки воды, одна из них черная. Подъезжаю, — нефть? Едем быстрым шагом. Мамат-Ахун со своими легкими вьюками не отстает.

Выбравшись из ущелья, встречаем двух таджиков верхом на ослах. Гонят корову. Говорят, что до развалин рабата Харгуш (то есть до Мазар-Тепе) километра полтора. Тогда берем наискосок, сокращая путь: от берега забираем вправо вверх по тропинке. Внизу, чуть дальше, в устье Харгуша вижу рабат — целенький, не разрушенный. Уже 10 часов 20 минут; мы ехали четыре часа, сделали километров тридцать пять. Таджики сказали, что следующий рабат — Мац, а там еще один переход — Лянгар, то есть место слияния реки Памир с Вахан-Дарьей, — начало Пянджа.

Едем к руслу Харгуша, все поднимаясь. На афганской стороне морены кончились, перед нами открытая долина, широкая, покатая, постепенно и очень далеко от берега переходящая в склон Ваханского хребта. А немного выше устья Харгуша, с афганской стороны, — большой приток; наискось, с востока, он режет морены, уходит в их глубь, и морены с ним похожи на отдельную, врезанную в эти безмерные пространства страну.

Устье Харгуша. Громадные осыпи. Узко. Тропа хороша и наезжена. Глыбы гранитов. Поднимаемся. Высоко над нами — два дыма, стада. Здесь, в каменной лачуге без крыши — семья киргиза. Киргизка доит овец. Задерживаемся. Киргиз беден, у него нет юрты, он пытается накрыть лачугу чием. Говорит, что вчера перекочевал сюда из Ляигара. Выпиваем по кружке молока, угощаю детей конфетами и сахаром.

Выше в километре — еще стада. Спрашиваю киргиза (Мешков хорошо говорит по-киргизски): кто там? Говорит, что не был там, не знает, но как будто таджики. Едем дальше. Налево, высоко на склоне — аул, сложенный из камней. Перед аулом — две юрты. А в русле реки — двух- и трехметровые растрескавшиеся пласты твердого, как лед, снега. Тропа заворачивает вправо, а впереди, в расступившихся горах, — опять нагроможденья морен и маленькое озерко. Мы уже очень высоко, долина расширяется, выравнивается, и вот озеро, большое озеро Харгуш, километра три в длину и с полкилометра в ширину. Медленно огибаем его. Местность чудесна, потому что над озером гигантские обрывистые склоны и южный хребет исполосован снегами. Справа — граниты измяты, черны, странны, словно вар, смятый сильной рукою, выпятившийся между пальцами и искромсанный, застывший в падении на лету.

Оглядывая скалы, собирая образцы, замечаю спускающихся со склона по лощине трех всадников, там, где нет никакой тропы. Поворачиваю коня, скачу им навстречу галопом. Мешков скачет за мной. Машет им, чтоб ехали к нам. Подъезжают киргизы. Узнаю: один из них тот, — борода, точно подбритая, — тот, с бегающими глазами, который был в юрте, в кочевке, где мы пили айран. Он узнает нас, расплывается в медовой улыбке, выражает удивление, что видит нас здесь и спрашивает, где остальные трое. Конечно, вместо ответов я сам, через Мешкова, выспрашиваю его, куда едет.

— В Тагаркакты.

— Зачем?

— К знакомому, в сельсовет.

В этих местах я не встречал ни одного киргиза, который при опросе не упомянул бы сельсовет.

— Как называется тот перевал, которым вы ехали?

— Кок-Белес.

Но Кок-Белес, судя по карте, дальше. Я высказываю сомнение, и он отвечает мне:

— Можно проехать и тут, и там, и еще там, — все это «гамузом» — Кок-Белес. То же о «гамузе» он говорит по поводу пути к Тагаркакты, указывая на щели в громадах, высящихся над озером и на морены, что мы проехали полчаса назад. Ладно! Отпускаю его и едем рысью, догоняя вьюки. Киргизы, отъехав от нас, почему-то спустились к озеру, не туда, куда указывали свой путь, и скрылись в буграх.

Перевал почти незаметен, но уже спуск и из-за поворота тропы выезжают один за другим всадники с винтовками: пять, шесть, семь... Переглянувшись с Мешковым, останавливаемся, снимаем с плеча винтовки. Кто это? Всадников все больше, и передние тоже снимают винтовки с плеча. Кто бы они ни были — едем навстречу, беря в галоп. И вдруг узнаю: пограничники. Приятное разочарование! Это идет отряд, — впервые по этому пути идет отряд пограничников, ставить заставы, закрывать границу. Мы расстались с этим отрядом в пути на Памир, у озера Каракуль, он задерживался в Мургабе, делился на части... Мы за это время объездили половину Восточного Памира, делая геологическую съемку...

2 часа 30 минут дня. Здороваюсь с дозором. Дальше — головное охранение, основная колонна, ее ведет мой хороший знакомый — помощник начальника отряда.

Он со всей колонною останавливается, спрашивает меня о дороге, скоро ли перевал (мы на перевале как раз), скоро ли и где озеро? Говорит, колонна делала дневку у озера Сасык-Куль и что сегодня станут лагерем у Мазар-Тепе. Объясняю ему все о дороге, о рабате Харгуш. Он говорит, что красноармейцы, оставшиеся в основном лагере нашей экспедиции в Аличурской долине, просили его сбросить для экспедиции продовольствие, но он не мог выделить его из запасов тех застав, что движутся с ним. Чтоб получить продовольствие, нужно или съездить на Пост Памирский, где пока осталась продбаза, или дождаться второй колонны, которую ведет начальник отряда, — эта колонна пойдет на Хорог и может скинуть нам продовольствие из своих вьюков. Сказал, что вторая колонна выйдет из Мургаба 26 июля, рассказал, где будут ставить лагери в своем пути к Пянджу...

Колонна трогается с места. Разговариваю со встречными знакомыми — командирами и бойцами. Удивляются, что я всего лишь с одним красноармейцем и что мы так много уже успели объездить; спрашивают: долог ли еще им путь сегодня?

За колонной идут верблюды — громадный караван, шестьсот верблюдов! Везут кровати, продовольствие, керосин, боеприпасы — ящики, мешки, тюки, связки... Караван бесконечен, занял узкую тропу, и нам приходится карабкаться по камням. В колонне многие в цветных очках, на лицах — защитные повязки от жгучей солнечной радиации, от холода, от ветра. Даже караванщики все пообмотали себе головы всяким тряпьем.

А мы не знаем этого, — от солнца, от ветра, от холода не прячемся, мы — старые памирцы, привычные!..

Спуск с перевала. Верблюды, верблюды... Отдельные красноармейцы с ними. Дорога — в узком ущелье. Начинаются морены, озерки среди них, и все верблюды, верблюды...

Мне понятно теперь, почему вчера и сегодня в обычно безлюдных местах у границы такое движение киргизов. Эти дни — последние, когда происходит своеобразное размежевание: баи, родня басмачей, сами тайные басмачи бегут за границу, беднота — та, что не боится своих родовых старейшин, — остается. Граница закрывается! Басмаческому своеволью — конец!

Мы с Мешковым едем весело, переговариваясь со встречными, но злимся на загроможденный верблюдами путь. У озер верблюжий караван кончился. На спуске из-за морены показывается красноармеец. Увидел нас, снял винтовку с плеча, и — опрометью, галопом назад. Кричим ему, скачем карьером за ним, — он от нас, не распознав в нас своих. Вылетаем за морену. Красноармеец этот — дозор тылового охранения — докладывает начальству, и в охранении — возбуждение. А когда мы приблизились — недоумение, затем улыбки и приветствия. Спрашивают: далеко ли ушли верблюды, колонна, насколько растянулись, когда лагерь? Сзади, говорят, никого нет, только два красноармейца остались у ближайшего озерка.

Середина дня. Отряд шел навстречу нам полтора часа. Мы прощаемся и продолжаем путь.

В юрте у озера Сасык-Куль

В 1931 году в моих маршрутах по Восточному Памиру мне постоянно приходилось заезжать в юрты одиноких киргизов. Многие из них — родственники крупных памирских баев — были тесно связаны с басмачами и, ставя свои юрты под перевалами, возле скрещения горных тропинок, на берегах мелких озер, несли у басмачей службу разведки и наблюдения. Такой наблюдатель по приказу главаря своей банды должен был маскироваться, изображая собой мирного пастуха, бедняка, которому и жить-то больше негде, кроме как на этом вот неудобном для выпаса скота месте.

Мы, участники экспедиции, частенько вынуждены бывали ночевать именно в таких юртах, и это было все же безопасней, чем устраивать ночлег, жечь костры в стороне от них, — безопасней потому, что мы, ложась, например, спать у дверей, создавали такую обстановку, при которой хозяин юрты, даже при всем желании, не мог бы до утра навлечь на нас басмачей, а днем, в седлах и при оружии, врасплох мы не могли быть застигнуты.

Мне кажется не лишним рассказать об одной из таких кочевок, приведя запись из моего дневника, сделанную в июле 1931 года. В тот раз я заехал в такую юрту вместе с Мешковым и караванщиком Мамат-Ахуном. Маленький кашгарец Мамат-Ахун обладал длинными черными усиками, устремленными, как стрелки, в обе стороны от его узкого, туго обтянутого коричневой кожей лица. Он был человеком азартным, легко возбудимым, фанатичным в своей религиозной приверженности к реакционным муллам и ишанам, человеком, который всегда мог нас предать басмачам и которого нам приходилось остерегаться. Обычно он был самым шумным из всех караванщиков, и эмоциональность его до такой степени не имела предела, что однажды, например, разозлившись на свою лошадь, он откусил у нее кончик уха; другой раз, играя в «бараньи позвонки» — азартную игру, подобную нашим «костяшкам», он в споре откусил фалангу пальца у другого, игравшего с ним караванщика. Надо сказать, что при этом дело обошлось без особой обиды пострадавшего на Мамат-Ахуна, и через несколько минут после сделанной мною перевязки они продолжали игру как ни в чем не бывало, а я опять слышал из своей палатки гортанные, азартные возгласы...

Но перехожу к записи из моего дневника:

...Чукур-Куль. Тихое озеро. Чуть заболоченные берега, окаймленные зеленой травой. В воде у берега — миллионы красных палочек — представителей местной, высокогорной фауны.

Развьючиваемся у развалин сложенной из камней лачуги, на самом берегу. Собираем кизяк. Мешков и Мамат-Ахун быстро раскладывают костер. Лошади пасутся, я делаю заметки в полевой книжке — перечисляю граниты, образцы которых взял на перевале Харгуш: обильный слюдою двуслюдяной гранит, розовый гранит с биотитом, мусковитовый гранит и тонкозернистый мусковитовый гранит с гранатом; заканчиваю записью о пегматитах, кварцевых жилах... Над озером — гряда гор, за нею, выше, вторая, снежная...

Полтора часа отдыхаем таким образом у озера после многочасового маршрута, но сегодня надо ехать до темноты.

В 5 часов 30 минут мы выезжаем дальше.

Морены. Синие цветики. У озера — лунки с жидкостью, похожей на нефть, очевидно продукт разложения водорослей. Морены кончаются, и путь продолжается по совершенно гладкой, похожей на большое корыто долине, без валунов, без камней, только песок да кустики терескена. Справа и слева — две моренные гряды, как обрушенные крепостные стены, что легли по длине долины, за ними склоны «бортовых» гор. Заболоченное, высохшее озерцо, по которому бродит кулик, еще один тоненький «нефтяной источник»...

Часа через два пути долина кончилась, мы снова в моренах, а затем в нагромождении крупных скал. Видно озеро Газ-Куль (Гусиное озеро) и гору, ту, что над Сасык-Кулем, и большую дорогу к перевалу Тагаркакты. Мамат-Ахун с вьючной лошадью, которую ведет в поводу, отстал в хаосе громадных черных скалистых глыб. Внизу далеко, у Газ-Куля, замечаю восемь всадников и одинокую юрту. Четверо из всадников подъезжают к юрте, остальные исчезли. Спешившись, поджидая Мамат-Ахуна, наблюдаю вдвоем с Мешковым за ними. Наконец видим рыжее пятно: Мамат-Ахун в своем рыжем, крашенном луком, кашгарском халате, на рыжей лошаденке догоняет нас, за ним тащится вьючная, и мы едем дальше, и дикие скалы кончаются, и мы движемся уже параллельно боковой дороге. Поблескивают озеро Туз-Куль и другие озера. У одного из них — семь всадников...

Солнце за нами уже почти припало к горам. В его косых лучах хорошо видно озеро Сасык-Куль, к нему именно мы и направляемся. Я привык видеть на нем гусей, но на этот раз (гляжу в бинокль) их почему-то нет, они, вероятно, кем-нибудь вспугнуты.

Мамат-Ахун сегодня веселый, и мы тоже веселы, всю дорогу в пути перешучивались. Другой караванщик ругался бы, делая такой многочасовой переход, а этот — ничего, едет, болтая ногами. А ведь три из четырех лошадей принадлежат ему. Он не горюет, что они устали.

Галопом подъезжаем к рабату, высящемуся у озера Сасык-Куль. Рабат