Глава третья. Поэзия и правда

 

1

 

 

С первых дней Революции, опьяненный силой, вливающейся в его ослабевшие

быломышцы,онвпадаетвкакое-тоистребительноенеистовство.Он

подталкиваетв спину, понукает, требует, оставляя позади даже самых крайних

представителей властии призываяк уничтожению даже тех ценностей, которые

были им важны и дороги.

 

 

Белогвардейца найдете – и к стенке, А Рафаэля забыли? Забыли Растрелли

вы?Времяпулям постенкемузеятенькать. Стодюймовкамиглотокстарье

расстреливай!

 

 

Запятьлет доэтогов Политехническом басовитыйпареньпредлагал

уничтожитьмузеи, "эти гробницы культуры". Кто мог отнестись серьезно?Это

было безобидноехулиганство, желание обратить на себявнимание. Теперь–

казалось бы, те же слова, но насколько страшнее смысл!

 

 

Старье охраняем искусства именем.Или зуб революций ступился о короны?

СкорееДым развейте над Зимним - фабрики макаронной!

 

 

Каждый из сторонников Революции хотел в ней видеть нечто свое, наиболее

близкоеисоответствующее.Маяковскийувидел–массовоеубийство,

разрушение, уничтожение, затаптывание. Все эти сугубо революционные действия

воспроизводятся им впервозданном виде, безовсяких оговорок и эвфемизмов.

Созидательнаясторона такженаличествует, но она представленамимоходом и

чисто формально("Тысячирадуг внебе нагаммим...").Душион внеене

вкладывает. Зато уж теперь, как никогда прежде, защищенныйи легализованный

объективным, общественнымсмыслом,оноткровеннокупаетсявсладостных

волнах насилия и захлебывается ими, выражая бурный восторг:

 

 

Пули, погуще! По оробелым! В гущу бегущим грянь, парабеллум! Самое это!

С донышка душ! Жаром. жженьем, железом, светом, жарь, жги, режь, рушь!

 

 

Самое это! То, для чего он пять лет топился. То затаенное, сокровенное,

что выплескивалосьсдонышкаегодушипо частям втех поэмах имногих

стихах,теперьизливаетсяцеликомивпрямую.Теперьон,получает

возможностьиправо и используетихна всю катушку, мобилизуявесь свой

талант.Онстреляет,колет,режетирубит,онразмахиваетвсем, что

попадается подруку.Всеживоевокругпогибает и корчитсявмуках.С

грохотомрушится "римское право"и"какие-тоеще права". Здесьже рядом

валяетсяапостолПетр"спроломленнойголовойсобственногособора".

Гардеробы топчутлюдей, столыпротыкаютихножками. В этой жуткойоргии

уничтожения, всплетенииизуродованных зданий и тел далеко не всегда можно

понять, кто же именно должен гибнуть, а кто –торжествовать победу. Но это

иневажно, этоине нужно. Здесь важен процесс, на него направленовсе

внимание и все лучшие чувства автора. И это именно он, автор, наслаждается и

торжествует.Революция требует, революция оправдывает–и он готов,ион

счастлив действовать.

Однако Революция в своих декларациях была далеконе столь безоглядна и

не столь откровенна,как ее поэт.Попросту говоря,никтоего непросил.

Незачем быловскрывать механизм, разламыватьоболочку действия,прорывать

лбомбумагугуманныхдекретовилозунгов.Реакция властибыла целиком

отрицательной.

"Головуохватила"150000 000"...Печатаю безфамилии.Хочу, чтоб

каждый дописывал и лучшил. Этого не делали, зато фамилию знали все".

 

Он ошибся, это делали. Не кто иной,какВ. И. Ленин дописал и улучшил

поэмукраткой записочкойЛуначарскому,итеперь онивсегдапубликуются

вместе:

"Какнестыдно голосовать за издание150 000 000 Маяковского в5000

экз.?

 

Вздор, глупо,махроваяглупость и претенциозность. По-моему, печатать

такие вещи лишь 1 из 10 и не более 1500 экз. для библиотек и длячудаков. А

Луначарского сечь за футуризм".

 

Нет, ни Ленин,ни Троцкий, ни Луначарский(которого было за что сечь,

кромефутуризма...), нигрозные комиссары ЧК не давили наМаяковского, не

принуждали писать такие, к примеру, строки:

 

 

Фермами ноготмахиваямили,кранамирукрасчищаяпути,футуристы

прошлое разгромили, пустив по ветру культуришки конфетти.

 

 

Бывшиеслушателиуниверситетов–Казанского,Цюрихского,

Петербургского –хотьи былинастроены на разрушение, нотакую вопиющую

пошлость принять не могли. Троцкий безоговорочноставил "Облако" выше всего

"революционного" Маяковского. Ленин, меньше знавший литературу, высказывался

прощеирезче: "Условимся,чтобы не больше двух раз в годпечататьэтих

футуристов". Разумеется, и это уже быланесвобода, и это уже было давление,

но ведь важно, в какую сторону. Литературу, связаннуюспрежней культурой,

тоже, конечно, давили. Но в те первые годыэто делалось с большим разбором,

нетаким огульным, погромным, громовымнахрапом, каким рвалсядействовать

Маяковский.Егоженетолько не принуждали,новсяческисдерживалии

оттаскивали. Революционная власть, сама не страдавшая излишней мягкостью, то

идело ограждалаотегонападоккого-нибудьизпредставителейстарой

культуры,которого еще намеревалась использовать: тоГорького, то Брюсова,

то МХАТ, тоОперу...ДажеСталин,можно сказать,его неустроилсвоей

чрезмерной мягкостью к классовым врагам.

 

 

Наложувокнотеатральныхкасстыкаяногтемлаковым,ондает

социальный заказ на "Дни Турбиных" – Булгаковым.

 

 

Эти едкие строкио "новом буржуе" генеральныйпалачСоветского Союза

могбывполнеотнестинасвой счет.Известно, какнравились ему"Дни

Турбиных",он самолично дозволил их постановку во МХАТе и то ли двенадцать,

толи пятнадцатьразсмотрелспектакльизсвоейложи,"тыкаяногтем

лаковым". Икогда,ужепосле смерти Маяковского, он снизошел доспасения

жизни Булгакову, оградив его от смертельной травли, он тем ограждал его и от

Маяковского, не пропускавшегони одноготеатрального диспутабезугроз и

проклятий в адрес Булгакова *.

 

 

2

 

 

Егонеистовствовызывалопоройудивлениедажеудрузейи

единомышленников.Чтоже касаетсяаудитории,то нераз емуприходилось

пресекать намеки из зала прямым и грозным вопросом:

– Вы хотите сказать, что я продался советской власти?!

Этого, по крайней мере, вслух никто сказать не хотел.

Но, добавим, это бы и не было правдой. Продался

ли он советской власти? Ондействительнополучал большие гонорары и в

некоторомродебыл советскимбарином:отдыхалвлучшихдомахотдыха,

беспрепятственноездил по заграницам, снимал дачи, имел домработниц идаже

собственный автомобиль, едва ли не единственный в целой стране. И,.конечно,

это не могло не усиливать его чувства комфортностии соответствия. Но какая

этобыланичтожная плата всравнениис тем, что онсделалсам! Никакие

блага, никакие почести, ни те немногие, чтовоздавалисьему тогда, ни даже

те, что воздаются сегодня, немогут сравниться с его страшнымподвигом, не

могут служить за него платой.

 

Он дал этой власти дар речи.

Не старая улица, а новая властьтак бы и корчилась безъязыкая, не будь

у нее Маяковского. Сним,еще долго обэтом не зная, она получилав свое

владениеименното,чегоейне хватало: величайшегомастерасловесной

поверхности, гения словесной формулы.

"Точка пули", "хрестоматийный глянец","наступал на горло", "о времени

и о себе"... Это ведь в языке останется, хотим мы тогоили нет.Но иязык

партячеек и комсобраний, и ужас декретов, и бессмыслица лозунгов – стакой

готовностьюбыли им восприняты и с таким талантом преобразованы, чтостали

почтиафоризмом, почти искусством. На все случаисоветской жизни он создал

пословицу-пустословицу, поразительносоответствующую этойжизни – некак

поэтическаяхарактеристика,нокакобобщеннаясловеснаяформула,

составленная из тойже материи.Отныне любой председатель, любой секретарь

сможет оживитьсвоюречьцитатой:"Как сказал поэт..."И, казалосьбы,

дальше все та же жвачка, та же бессмыслица – но так искусно организованная,

что как бы и смысл, и чувство, и строй души...

Нет, ни заплату, ни по принуждениютакого совершить нельзя. Этотак

случилось, что выгода в основном совпадала, – как иначе, если служишь власти

и силе? – но сама служба не была выбором, а единственно возможнымспособом

жизни.

Ончувствовал двусмысленностьсвоегоположения,тому свидетельством

множество оправдательных слов: "Не по службе, а по душе", "Вот этой строкой,

никогданебывшеюв найме"...Он выстраиваетсложныесооружения, чтобы

объяснить себе и читателю кажущуюся принужденность своего пути.

 

 

Имне агитпроп взубахнавяз, имнебы строчить романсы на вас–

доходнейоно и прелестней. Но я себя смирял, становясь на горло собственной

песне.

 

 

Вэтихкрылатых итоговыхстрочках–двойнаянеправда.Агитпроп,

конечноже, былдоходней. Александр Блок, всю жизнь"строчивший романсы",

записалусебявдневникенезадолгодосмерти:"Научитьсячитать

"Двенадцать". Стать поэтом-куплетистом. Можно деньги и ордера иметь всегда".

То есть, иными словами – стать Маяковским...

 

Нои"себясмирял" –тоженеправда.Этозапоздалаярассудочная

формула, обобщенный ответ на упрекичитателей исобственную ностальгиюпо

юности. Ведьесли наступал на горло собственной песне, то,значит, пелне

свою, чужую! Этого Маяковский сказать не хотел, он так не считал, и этого не

было. Велик соблазн ухватиться за этунить, но она заведет насв тупик, не

стоит. Слишком многоличной заинтересованности,да попросту слишкоммного

таланта – длятого,чтобы эти песни былинавязаны кем угодно, пусть даже

самим собой. И не верность идее в немпоражает,а именносоответствие ей.

Было много талантливых людей, воспринявших идею как благо, но все они против

собственного желания изменялией в своемтворчестве.Таковыужсвойства

живойдуши, она неможет ужитьсяс мертвойдогмой,и чемболее человек

талантлив,тембольшепроявляетсяпротиворечие.Бабель,Заболоцкий,

Багрицкий, Платонов, Зощенко...Можно продолжить. Пастернак тожебы хотел,

какМаяковский,ивремяотвременипробовал.Выходилоходульнои

неестественно, он выдавалсебяв каждой строфе. Слишком много внембыло

живой, отдельной души, слишком много было Пастернака.

В Маяковскомже–Маяковского небыло, вотився страшная тайна.

Пустота,сгущеннаядоразмеровдуши,доплотностиличности–вот

Маяковский.

 

 

Милостивые государи!Заштопайте мне душу –пустота сочиться не могла

бы.

 

За двенадцать лет советской власти Маяковский написал вдесятеро больше,

чемза пять предреволюционных лет. Он был непросто советским поэтом, он в

любойданныймоментбылпоэтической формулой советского быта, внешнихи

внутренних установок,текущей тактики и политики.И однакожето главное

дело, которое онставилсебев заслугу, не было выполнено,небыло даже

начато. Время свое он не отразил и не выразил.

В 40– 50-е годы мы страстно читали его стихи, знали наизустьполовину

поэм, но чтомызнали о времени?Это теперь мы можем дополнить его строки

тем фоном, тем подлиннымвкусомизапахом времени, которыйнамсообщили

другие.

Времявыражаетсятолькочерезличность,только черезсубъективное

восприятие.Объективного времени нет. Маяковский же... Страннопроизнести.

Междутемэтоочевидная истина.Маяковский личностью небыл. Онне был

личностьювоспринимающей,онбыл личностьюоформляющей, демонстрирующей,

выдающей вовне, на-гора:

 

 

Я себя советским чувствую заводом, вырабатывающим счастье.

 

 

Вообще наше представление онем как о личности складываетсяизчисто

внешних черт: рост, лоб, глаза, челюсть, взмах руки и громовойголос. Он не

был, но он выглядел личностью, и гораздоболее яркой, чем личность. Обратим

вниманиенапростуювещь:читаястихи,мыведьпостоянноэтовсе

представляем,даон инапоминает намвремя отвремени. Ачитаялюбого

другого поэта,до илипосле?Нет,конечноже, нет.Там мыможемлишь

отдельно припомнить внешность автора, но, читая, слышим скореесебя,и это

тем верней,чем субъективней стихи. Суть поэзии–личностное восприятие,

слововыражениеотнегонеотрывно,ноононесетподчиненнуюфункцию.

Очевидно, что поэзии нетбез слова, но качество слова,его адекватностьи

дажесамоеговеществосуществуетлишьвотношенииквосприятию–

первичному, личностному, субъективному...

Маяковский – весь – вне этих категорий. Сам он это о себе хорошо знал

и вполне сознательно декларировал:

 

 

Поэзия– это сиди и над розойной... Для меняневыносима мысль, что

роза выдумана немной.Я 28 летотращиваю мозгне для обнюхивания, а для

изобретения роз.

 

Он не был поэтом воспринимающим, он был поэтом изобретающим. То, что он

сделал, – беспрецедентно, но всеэто – только в активной области, всфере

придумывания и обработки. Все его розы – изобретенные. Он ничего не понял в

реальном мире, ничего не ощутил впервые.

Естьбольшойсоблазнсказать(и говорят), что онрасширилграницы

поэзии. Это, конечно, не так. Поэзия осталась там, где была, но онрасширил

сферу действийпоэта,включив в нее собственно границы поэзии и еще многое

за ихпределами.Этому постоянному соотношению:граница –и то, что вне

ее, – мыи обязаныпотоку пустых версификаций, которымина4/5 заполнены

тома его произведений. Он и в этом, как и во многом другом, уникален, и если

уникальность есть мера гениальности, то прибавим сюда и это обстоятельство.

Он уникален и неподражаем,и печать его неповторимойличности –той

самой спрессованной пустоты – несутдаже графоманскиестроки. Нои самые

лучшие, самые личные –не несутничего иного.Вот,казалосьбы,крик,

идущий из сердца:

 

 

Я – где боль, – везде!

 

 

Нетсомнений, это сказал Маяковский, никто не могбы,кроме него. Но

эта строчка ровным счетом ничего не значит.Никонтекстпоэмы,ниобщий

контекстМаяковскогонедаютоснований предполагать,чтоончувствует

какую-то боль кроме собственной. И даже независимо от контексталюбая форма

такого утверждения: ясострадающий, ясердобольный – работает противего

содержания и не может быть воспринята всерьез. Это формула, выведенная не из

собственных ощущений,аиз общего,усредненного восприятия. Он подтвердил

это лет через десять, подставив в нее другие координаты:

 

 

где пошлость, – везде!

 

Здесь в точности таже самая фигура используется уже в противоположном

смысле, не в страдательном, а в винительном, точнее – в карательном. Что ж,

можноитак.Нотеперьоназвучитужсовсемдвусмысленно,и трудно

удержаться от пародийноговывода: был везде,гдеболь,сталвезде,где

пошлость...Нестоитпридаватьемусерьезноезначение. Маяковскийи в

прошлом послужил пошлости, ноивбудущем достаточномучился собственной

болью.

 

 

Эта боль называлась,быть может, не очень красиво: боль детской обиды,

уязвленного тщеславия, – но она болеладостаточносильно,мыэтознаем.

Здесь прокол в его душевной пустоте, именно здесь она исочится.Маленький

уголок души, где гнездятсябольиобида, –вотивсеживоев большом

Маяковском,остальное–толькопустоепространство,заполненное внешней

энергией.Но и это тожене мало.Это то, что сним примиряет, что делает

возможным разговор сним и о нем. Душевная боль всегда человечна, жалоба –

всегдадуховна.Жалобана душевнуюболь,вконечномсчете, всегда–

молитва, потому что кто же может помочь, как не Бог?

 

 

Телотвоепростопрошу, как просят христиане– "хлеб нашнасущный

даждь нам днесь".

 

Здесь цитирование прямогоадреса– лишь смущенноеприкрытие прямого

адреса.

 

 

3

 

 

Вот что исчезлоиз стихов Маяковского послереволюции –жалоба. И с

нею – всякая возможность духовности. Только два-три раза возникают какие-то

всплески, но они тонут в море коллективной пошлости,заполняющей теперь все

свободноепространство его души, всю ее воспринимающую пустоту. Обобщенный,

мертворожденный словарь позволяет лишь угадыватьнечто живое и личное. Он и

преждепиталсяобщественнымвосприятием,нотогдаононебылостоль

однозначным, в нем было много степеней свободы, икакое-тоизнаправлений

движения могло совпасть с подлинным личным мотивом.

Теперьнаправлениеоказалосьодно,иличныймотивснимвсегда

совпадал, так что жаловаться больше было не на что. Не на что – но и нечем.

Многиеизтех,кто любилМаяковского,комунравилась"удачаего

движений",сочли этупеременуизменой. На самомделе измены небыло, во

всяком случае, с его стороны. Изменило или просто – изменилось, как угодно,

тообщественноенаполнение,черезкотороеонвсегдавоспринимал

действительность. Всю, в том числе и себя самого.

Внасстойкосидитпредставлениеотом,чтодореволюционный,

романтическийМаяковскийодинокоимужественнопротивостоялсиле,а

послереволюционный – силе служил.На самом деле этогоне было. Он никогда

непротивостоялсиле,авсегдапротивостоялслабости.Силуже–

использовал. Сила застоявшихся мышц общества была использована им с огромным

чутьеми талантомвегостратегииитактике успеха. Всешло в дело: и

оранжевая(желтая) кофта, ирост, и голос, и бездарность друзей, иполная

готовностьинтеллигенции,ктомувремени,говорясловаминезабвенного

Венички, достигшей таких духовных высот, что ей можно было с метра плевать в

рожу, и она бы не шелохнулась.

 

 

Радостно плюну, плюну в лицо вам...

 

 

Эти стихи он читал, тыча пальцем в конкретных людей в зале и дажеплюя

с эстрады в первые ряды, ивсе это– приполном доброжелательстве публики.

Гакчто"Голгофыаудиторий"следуетпризнатьпоэтическойгиперболой,

выражением скорее его отношения к залу, чем зала к нему.

 

В13-мгоду,начинающийпоэт,он объездил с друзьями пол-Россиии

нарвалсялишь на несколько вполне благополучных скандалов. Он пишет об этом

времени:"Издателинебралинас.Капиталистическийносчуялвнас

динамитчиков. У меня не покупали ни одной строчки".

 

Можно подумать, у негоих были тысячи. Междутемза весь тринадцатый

год он написал едва ли два десятка стихов, и почти все они были изданы.

Но сила в то времябыла слишком аморфна, разлитав атмосфере времени,

чтоб он сам мог ощущать ее направленное давление. Не то стало после Октября.

 

 

Этот вихрь,от мысли до курка, ипостройку,и пожарадымприбирала

партия к рукам, направляла, строила в ряды.

 

Теперь он мог использовать внешнюю силу, лишь ей служа.

Именно поотношению кэтой службепостоянновозникаетвопрос о его

искренности,возникаетопять иопять, послевсех ответов.Удивленныйи

расстроенный Пастернак написал ему на подаренной книге:

 

 

Я знаю, вашпуть неподделен. Но как васмогло занести Под своды таких

богаделен На искреннем вашем пути?

 

Здесьвопросительная, недоумевающаяинтонацияявнопронизываетвсю

строфу целиком иотносится не только ко второй, но и к первой и к последней

строчке. Искренен ли, неподделен ли путь?

Странный все же вопрос.

Отчегоонтак актуален всегда, когда речьзаходит оМаяковском?Не

являетсяли сама егопостановка свидетельством того,чтоданноеявление

расположено вне поэтической сферы? Что естьпоэзия в конечном счете, как не

точновыраженнаяискренность?Спросите,искрененлиБаратынский?Или

Лермонтов – действительно чувствовал и думал то, что писал,или чувствовал

одно, а писал другое, руководствуясь, к примеру, деловыми соображениями?

Не будем торопиться с ответоми выводом Продолжим немного нашу анкету,

продвинем во времени, приблизим к Маяковскому.

 

 

4

 

Иль я не знаю, что, в потемки тычась, Вовек не вышла б к свету темнота,

И я – урод, и счастье сотен тысяч Не ближе мне пустого счастья ста?

 

Искренний липоэт Борис Пастернак?Действительноли онверил вэту

арифметику,иверноли,чтоплакатные"сотни тысяч"сих опереточным

"счастьем"былиближеему,чемдрузья иродные,чемстознакомыхи

незнакомых,ноконкретныхживыхлюдей,которые, очевидно, приносились в

жертву, раз возникла такая альтернатива: что ближе, а что не ближе?

Так можно спросить не об одном Пастернаке,да онем-то, быть может, в

последнюю очередь, но это и важно и страшно, что даже о нем...

 

 

И разве я не мерюсь пятилеткой, Не падаю, не подымаюсь с ней?

 

Что за странность, чем это таким онмерится? И с каких это пор поэтв

России стал мериться чем-то кроме стихов?

С каких... Да с тех самых пор. С тех пор, как все критерии сдвинулись с

места и серая муть проникла в самые стойкие, самые заполненные души.

И, читая эти стихи Пастернака, мынетолько не торопимся его уличить,

мы просто надеемся,нам хочетсядумать,что оннеискренен.Намхочется

думать, что он притворяется, со скоморошьей буквальностью повторяя привычные

штампы, только для того, чтобы тут же воскликнуть:

 

 

Но какмне бытьсмоей грудною клеткой И с тем, что всякойкосности

косней?

 

Этотожеещенемного риторика,но ужепереход к самому главному, к

тому, для чего и писались стихи:

 

 

Напраснов днивеликогосовета,Гдевысшей страстиотданыместа,

Оставлена вакансия поэта: Она опасна, если не пуста.

 

 

Идажев этой прекраснойстрофе, полной сдержаннойсилы и скромного

достоинства,мыоказываемсяпереднеминуемымвыбором:илидвепервые

строчки, или две последние. А выбрав последние, должны принять, что "великий

совет"и"высшаястрасть"–этотожескоморошьядразнилка,фигав

кармане...

Вопрос обискренности того или иного художника, безусловно, актуален и

в наше время,а тем более в то, легендарное. Однако оценка ответа не всегда

однозначна.

ЗощенконаписалоБеломорканале и, говорят,сделалэтосовершенно

искренне. "И вот, я делаю вывод: Роттенберг благодаря правильному воспитанию

изменил свою психику иперевоспитал свое сознание и при этом, конечно, учел

изменения в нашей жизни. И в этом я так же уверен, как в самом себе. Иначе я

– мечтатель, наивный человек и простофиля".

Интересно, согласились бы зэки Беломорстроя с такой мягкойсамооценкой

автора? Хорошо хоть он допускает, пусть в негативной форме, саму возможность

какого-то"иначе".Значит,былачервоточинавего чистойискренности.

Талантливый человек всегда ненадежен, вакансия поэта всегда опасна...

Да, конечно, поэзия и искренность – это в некотором роде синонимы.Но

поэзияне можетбыть и бесчеловечной. Ичто тогда лучше– бесчеловечная

искренность или человеческое притворство?

И это еще не последний выбор, здесь есть варианты.

Проще всего сказатьоМаяковском, что он былнеискренен.Этоможно

доказать многочисленными примерами, однакоэтоврядли исчерпаетвопрос.

Декларативнаяпоэзия,еслипризнатьеесуществование,неможетбыть

искренней в каждыймомент, так как руководствуется не сиюминутным чувством,

а некоторым исходным убеждением,не концепцией,окрашивающей восприятие, а

заранеевыбраннойустановкой,предопределяющейвсе,вплотьдосредств

выражения.

Вспомним, однако, Аполлона Григорьева: "Художество как выражение правды

жизнинеимеетправанинаминутубыть неправдою: вправде– его

искренность, в правде – его нравственность, в правде – его объективность"

(курсив А. Григорьева).

Я снимаю вопрос обискренности Маяковского нетолькопотому,что он

неразрешим до конца, но и потому, что его решение – неплодотворно. Я снимаю

этот проклятый вопрос и ставлювместо него другой: о правде. Ана него мы,

по сути, уже ответили

 

 

5

 

ЛеонидРавич,ученикипоклонник,рассказывает:"Маяковский

остановился, залюбовался детьми. Он стояли смотрел наних, а я, как будто

меня кто-то дернул за язык, тихо проговорил:

– Я люблю смотреть, как умирают дети...

Мы пошли дальше.

Он молчал, потом вдруг сказал:

– Надо знать,почему написано,когданаписано,длякого написано.

Неужели вы думаете, что это правда?"

 

 

Неужели вы думаете, что это правда? Так он мог бы сказать о любой своей

строчке, о каждом стихе.

Трудность восприятия его стихов есть трудность нахождения соответствия,

фиксацииподлинныхчувств иоценок.Задачаэтанеразрешима в принципе,

потому что на том конце стиха – не вожделенная суть и правда, а произвольно

выбранная оболочка, то есть снова знак, а не смысл.

Это был неутомимый дезинформатор. Нетолько истина в высшем смысле, но

простая обыденная правдафакта не имела для него никакого значения. И не то

чтобыонвсегдаспециально обманывал,нопростознатьне зналтакого

критерия.Декларативностьиполемическийстройстихачрезвычайно

подчеркиваютэтообстоятельство.Почтиниодноегоутверждениене

выдерживаетсопоставления с реальностью – нисреальностью чувства, ни с

реальностью быта,нисреальностью,имже самим утвержденной в соседних

стихах или даже в соседних строчках.

Любил ли он смотреть, как умирают дети? Он не мог смотреть, как умирают

мухи на липкой бумаге, ему делалось дурно.

"Вам, берущимс опаскойи перочинныеножи..."Ктоповерит, что эти

издевательские строки написалчеловек, смертельно страшившийся вида крови и

действительно бравший с опаской перочинный нож и даже иголку? А все кровавые

водопады с "сочными кусками человечьего мяса", как же они? Даточно так же.

Грязь, пот, слюна, жевотинав изобилии текут по ступенькам его строк, и это

все прекрасно уживается с его знаменитым гуттаперчевым тазиком, питьемкофе

через соломинкуи мытьем рук послекаждого рукопожатия. То само по себе, а

это – само. То – реальность изделия и воздействия, это – реальность жизни

и быта.Разные вещи. Надо знать, почемунаписано, когда написано, для кого

написано.

 

Он живетв удивительнойсемье изтрех,надвусмысленном праве,на

странномдоговоре–ипишетстихионекихподонках,"присосавшихся

бесплатным приложеньем к каждой двуспальной кровати".

 

"Будьтепрокляты! –искренне кричит онвсемсытым в 22-мголодном

году.– Пусть будет так,чтоб каждый проглоченный глоток желудокжег! Чтоб

ножницамиоборачивалсябифштекссочный,вспарывая стенкикишок!"Такая

изобретательность.АнадачевПушкинеустраиваетвоскресныеприемы,

многолюдные,человек на двадцать, ипросит домработницунаготовить "всего

побольше".

О своем личном импресарио – ведь был же у него и такой! – энергичном,

хватком, напористом, шумном– он говорит: "Мне рассказывал тихий еврей..."

Онизобличаетобывательское отношение квласти:"Мыобыватели, нас

обувайтевы, и мы уже за вашу власть" – ибуквально на следующей странице

рассказываето пресловутом литейщике, который убеждается, что власть "очень

правильная", помывшись в собственной ванне. Примеров несчесть. Отношение к

правдефактаиправдеслова–вот,бытьможет,главныйпунктего

соответствия той общественной системе, которой он столь верно служил.Здесь

эпоха великого словоблудия встретилась сосвоим великимпоэтомиужене

расстанетсяснимникогда.Большаяобщественнаянеправдаотражается,

дробится и преломляется в неправде и двусмысленности его личности.

Он прекрасно знал в себе эту двусмысленность и достаточно рано научился

ее использовать.

Встатье"ОразныхМаяковских"(каковоназвание!)онпредваряет

публикацию "Облака в штанах" заявлением, что это другойМаяковский, не тот,

что известенпублике, а еслионаподумает, чтотакое-томестовпоэме

означает то-то и то-то, так нет, оно означает вот что... Примечательно,что

возможностьистолкованияи даже сильнее –егонеобходимость была задана

самим Маяковским, и ведь это при том, что в поэтическом смысле стих его, как

правило, прост и логичен и, заредким исключением,образной расшифровки не

требует.

 

Этот камушек покатил литературоведческую лавину. Формирование авторской

личностиМаяковскогопроисходиловзначительноймереза пределамиего

стихов, путем присвоения имвесовых множителей, путемпридания усиленного,

конкретного смыслаодним изего конструкций и приглушения, абстрагирования

других.Например, "душунаблюденесу"–конкретнаяжертвенность,а

"понедельникиивторникиокрасимкровьювпраздники"–абстрактный

романтический бунт.Такимобразом,расплывчатость обликаработает нево

вред,а напользу. Если все, что он говорит, –это как быне всерьез, не

вполнетаки может означатьиное или попростуничего неозначать, –то

выходитне так уж истрашно. Если кровожадность – это толькопоза,если

орет,ноникогда не вцепитсяилидаже не думает того, что орет, –так и

пусть себе, чего волноваться...

Это было второе важнейшее право (после права на жалобу), которое отняла

у него Революция.

Когда реальные окровавленные туши повисли на реальных фонарных столбах,

когда "серенький перепел"Северянин вынужден былнавсегда покинуть Россию,

опасаясь, чтобвегонастоящемчерепенекроилсявполнематериальный

кастет, –угрозыи подстрекательские призывы Маяковского потеряли право на

отвлеченностьи символизм. Нестолькоизменился самМаяковский,сколько

изменилась цена его слова.

 

 

А потом топырили глаза-тарелины в длиннуюфамилий и званий тропу Ветер

сдирает списки расстрелянных, рвет, закручивает и пускает в трубу.

 

Казалосьбы, чем эта наглядная сценка страшней все техже лабазников?

Отчего мы в такомужасе от неешарахаемся идолго потом ощущаем всердце

мертвящий холод?Ведьтотже автор,та же тема,излюбленная,привычная

линия... А разницавтом, что теперь застрашным словомстоитподлинное

страшноедействиеи более того– уже совершенное! Инет теперьникакой

возможности,ну ни малейшей, перечислить куда-то безумный смысл этихслов,

возвестиихвгиперболу, вобраз, в прием,черт знаеткуда, нотолько

подальше от того единственного, что они означают...

Ивсе жемы таксразунеможемсмириться,слишкомвнассилен

интеллигент иобыватель. Мы начинаем метаться и искатьокольныхпутей. Не

может быть, говорим мы себе, немыслимо! Чтобы русский поэт... неважно какой,

нарушитель там,разрушитель... но есть жеграницы! Чтоб воттакпублично

радоваться массовым казням?Инесочувствияискатьдля расстрелянных, а

звонкой веселой рифмы? Каких-то тарелин, будь они трижды неладны... Нет, это

слишком, так не бывает...

ИотоднойхарактернойчертыМаяковского,отегокомплексующего

сладострастия, мы кидаемсяк другой –к спасительной неоднозначности.Мы

говоримсебе:это онтак, несерьезно. Это онврет, как всегда, асамв

глубине души сочувствует жертвам, как же иначе... Но для всех этих постыдных

интеллигентских мыслишек у нас имеется только одно мгновение, отделяющее нас

от следующей строфы. Маяковский помнит о своей многоликости и,чтоб не было

пересудов"о разныхМаяковских", включевых,политически важныхслучаях

спешит поставить точку над i:

 

 

Лапа класса лежит на хищнике – Лубянская Лапа Чека.

 

Здесь ужечетконазваныисполнители и выраженоотношение.Новот,

опять-такинебездвусмысленности:трудноотнестисьсбезоговорочной

симпатией кэтой дваждыповторенной страшнойлапе. Итогда,быть может

снова что-то почувствовав он выражается с окончательной определенностью:

 

 

– Замрите, враги! Отойдите, лишненькие!

 

А это - как будто специально нам адресовано.

 

 

Обыватели! Смирно! У очага!

 

Никакого сомнения – нам!

 

 

6

 

Странная губительная эманацияисходитотэтого человека. Губительная

преждевсего– для правды.Неттакихвоспоминаний онем,неттакого

рассказаовстрече с ним, где быэтоне чувствовавалось. У любых,самых

различных авторовмы обнаоуживаем одинаковоелавирование,ускользаниеот

прямого выбора, потоки поспешных истолкований с явным давлением на читателя.

Асеев,Зелинский, Перцов,Катанян...Богснимисовсеми. Нодругие,

достойнейшие именапокорно становятся в этот ряд, как только приближаются к

нашей теме.

Здесь, пожалуй, примечательнее всех – Корней Чуковский.

ОнбылстаршеМаяковского на десяток лети ковременипервогоих

знакомства в14-мгоду считаявполнеавторитетным критиком. И вот какв

1940-м он рассказывает об этой встрече.

"Он вышел ко мне, нахмуренный, с кием в руке и неприязненно спросил: –

Что вам надо?

Я вынул из кармана его книжку и стал с горячностью высказывать ему свое

одобрение.Он слушалменя не долее минутыи наконец,кмоему изумлению,

сказал:

– Я занят... извините... меня ждут... А если вам так хочется похвалить

эту книгу,подите,пожалуйста, в тот угол...к томукрайнемустолику...

видите, там сидитстаричок... вбелом галстуке...подитеискажитеему

все..."

Обратитевниманиенамноготочия,которымитакщедроразбавляет

Чуковский грубый ответ Маяковского.Онпоясняет: "Это было сказано учтиво,

но твердо". Видимо, многоточия как раз и должны выражать учтивость.

"Причемжездеськакой-тостаричок?"–растерянноудивляется

Чуковский.

"– Я ухаживаю за его дочерью. Она уже знает, что я – великийпоэт...

А отец сомневается. Вот и скажите ему.

 

Я хотел было обидеться, но засмеялся и пошел к старичку".

 

Засмеялся и пошел. Отчего же не обиделся? А потому что он, интеллигент,

вданный моментразговаривал с хамом, аинтеллигенту полагалось умиляться

хамству, а вовсе не обижаться.

С таким же умилениемрассказывает Чуковскийозлости,нетерпимости,

высокомерии,каждыйраз находятакие словаили, по крайней мере, пытаясь

найти,чтобыэто выгляделокакдостоинство. И,конечно же, неоднократно

проговаривается.

Впрочем, некоторые из его проговоров только сейчас выглядят таковыми, а

в момент написания были тем, что требовалось.

Чуковский рассказывает,например,какоднаждыпривел Маяковскогок

издателю. Его сестры не понравились Маяковскому, они были "зобастые, усатые,

пучеглазые".Даи сам хозяин оказался "белесым и рыхлым".Никакихдругих

отрицательныхчерт, кроме указанных внешних данных, Чуковскийне приводит,

но и этих достаточно.

"Маяковский стоял у стола и декламировал едким фальцетом". (Разумеется,

фальцетвприложениикМаяковскомувыступаеткакчистоположительная

характеристика.) Что декламировал? Ну конечно:

 

 

А если сегодня мне, грубому гунну...

 

 

"Самая его поза не оставляла сомнений, что стоглавою вошьюназывает он

именно этих людей и что все его плевки адресованы им".

Странно, плевки в лицо не пришлись по душе "этим людям". Видимо, они не

былинастоящими интеллигентами. Нет, они не плевались и не кричали в ответ,

все же понимали, что стихи есть стихи, но некоторые, если верить Чуковскому,

тиховышлиизкомнаты. КорнейИванович,вспоминаяоб этом,ругает их,

конечно,нокак-тодилетантски: "засеменил", "однаиз п