Суд после подписания признания

 

Вскоре после выбора без выбора, 14 декабря 2018 года, состоялось и заседание суда, на котором мне предстояло повторить перед судьей и полчищем журналистов признание в том, что я вступила в сговор с целью стать иностранным агентом.

Ранним утром двое маршалов – среднего возраста белый мужчина и чернокожая женщина – забрали меня из одиночной камеры, где к тому моменту я пробыла уже 80 дней. Обычно заключенным перед судом выдавали новую одежду, чтобы мы своим видом не смущали зрительный зал. «Вот, посмотрите, как мы заботимся о наших заключенных», – словно должна была говорить за себя новая униформа. Но в моем случае этот момент как-то упустили, ведь я сидела в одиночной камере и не попадалась на глаза ни надзирателям, ни тюремной администрации. Так я оказалась в зале суда в настоящем, без прикрас, виде узника: из-под зеленой униформы торчали дырявые на локтях рукава растянутой грязно-бежевой кофты, а на ногах были купленные мной в тюремном магазине дешевые кроссовки с предварительно изъятыми из них шнурками, чтобы я, видимо, не повесилась в камере ожидания здания суда. Кстати, дешевые они на воле, а в тюрьме стоили 100 американских долларов.

Едва меня ввели в зал, моя голова закружилась от огромного пространства, наполненного сотнями людей, жаждущих интереснейшего представления: «Так мы и знали, ведьма признала себя виновной в колдовстве!»

Мне было приказано выйти к трибуне у подножия постамента, где восседала судья Чаткен, помахивая изящным веером. Я ожидала, что мне предложат принести клятву говорить правду, положа руку на Библию, как это показывают в американских фильмах, но оказалось, что это больше не важно. Меня просто попросили пообещать говорить правду, а когда дело б

ыло сделано, судья, улыбнувшись мне, сказала:

– Теперь вы под присягой, и я собираюсь задать вам ряд вопросов, чтобы убедиться, что вы понимаете ваши права и что ваше признание вины является добровольным и осознанным. Но я должна предупредить вас о том, что, если вы не ответите на мои вопросы правдиво, вы можете быть привлечены к ответственности за лжесвидетельство, за ложное утверждение и что любой ложный ответ, которые вы дадите здесь, может быть использован против вас в судебном процессе за лжесвидетельство. Вы понимаете это?

– Да. Я понимаю, – ответила я.

Далее последовало несколько вопросов о моем имени, гражданстве и месте проживания. Судья особо подчеркнула, что мое признание вины будет означать принудительное выдворение из США. Это, признаться, была самая радостная новость дня.

– Вы находитесь в здравом уме?

– Абсолютно.

– Очень хорошо, – снова довольно улыбнулась судья Чаткен. – Вы получали какое-либо лечение в последнее время в связи с любого типа психическим заболеванием или эмоциональным нарушением или зависимостью от наркотических средств любого рода?

– Нет.

– Мистер Дрисколл, – обратилась она к моему адвокату Бобу. – Вы подавали ходатайство о переводе г-жи Бутиной на общий тюремный режим. В этом документе вы заявили, что с 21 ноября 2018 года г-жа Бутина находилась в режиме административной сегрегации в тюрьме имени Уильяма Трусдейла в Александрии, штат Вирджиния, и вы описали в своем обращении, что госпожа Бутина испытала определенные лишения. Она была лишена контактов с людьми и сенсорной стимуляции. Важно отметить для целей этого слушания, что вы заявили, что «длительное лишение человеческого контакта и сенсорного воздействия начинает оказывать глубокое психологическое воздействие на г-жу Бутину. Если суд не вмешается, она будет продолжать содержаться таким образом и в конечном итоге потребует внимания психотерапевта». Я отклонила это ходатайство.

Итак, что я вижу – по состоянию на 27 ноября 2018 года: вы утверждали суду, что убеждены, что на г-жу Бутину это заключение имело глубокое психическое воздействие. И поскольку суд принял решение оставить все как есть, я должна спросить вас: до сих пор ли вы полагаете, что ее психическое состояние могло стать настолько плохим, что потребует внимания специалистов в области психического здоровья? Или ваше мнение изменилось? И какие гарантии вы можете дать суду, что г-жа Бутина правомочна принять решение о своем признании вины, учитывая режим ее содержания и психические последствия, которыми вы были обеспокоены?

С момента помещения меня в одиночку прошло уже три недели, но Боб прекрасно понимал, что, начни он говорить о последствиях сегрегации на судебном заседании 14 декабря, это для суда означало бы, что я не вполне в своем уме. А значит, заседание было бы отложено на неопределенный срок, а меня вернули бы в одиночную камеру. Потому он ответил:

– Спасибо, ваша честь. Мы по-прежнему обеспокоены долгосрочными последствиями административной сегрегации или одиночного заключения. Но после того, как наше ходатайство было подано, г-же Бутиной было разрешено «свободное время» вне камеры среди ночи и время от времени участие в разных мероприятиях, таких как посещение тюремной церковной службы, а также свидания с русским православным священником, который помог ей справиться с условиями административной сегрегации. Поэтому я думаю, что на сегодняшний день, хотя мы могли бы продолжить обсуждение моей озабоченности по поводу чрезмерного использования административной сегрегации, я считаю, что у нее все хорошо и она психически компетентна принять решение, которое она принимает сегодня.

– Мисс Бутина, я спрашиваю об этом, потому что, опять же, я должна убедиться, что ваше признание вины является добровольным и вы признаете себя виновной сегодня, потому что вы виновны, а не потому, что вы так измучены сегрегацией, что просто делаете это, чтобы все закончилось. Я хочу убедиться, что ваше признание вины не вызвано этими условиями. Вы понимаете?

– Я понимаю, ваша честь.

– И чувствуете ли вы, что, несмотря на вашу административную сегрегацию, вы можете четко и ответственно принять это решение?

– Да.

– Очень хорошо, – с облегчением выдохнула судья.

Все шло по плану.

– Есть ли у прокуратуры позиция по этому поводу?

– Нам нечего добавить, ваша честь, – поставил точку в обсуждении этого вопроса прокурор Кенерсон.

Тут важно отметить, что после в сумме почти трех месяцев одиночной камеры и пыток я могла бы, под шумок, признать себя виновной в поедании христианских младенцев, массовых убийствах, разрушении Карфагена, а также во всех тайфунах и ураганах, которые когда-либо бушевали на территории Соединенных Штатов.

Далее я еще раз 30 повторила «Да. Я понимаю» на вопросы о том, что я отказываюсь от всех связанных с судебным процессом конституционных прав, а именно права на суд присяжных, права не свидетельствовать против себя и близких родственников и права на вызов свидетелей.

Наконец после прочтения прокуратурой текста признания вины и повторения этого же документа стороной защиты судья сказала:

– Итак, вы признаете себя виновной, потому что вы виновны?

– Да.

– Очень хорошо, – радовалась, будто ребенок, она.

Назначив дату вынесения мне приговора через три месяца после этого заседания, судья Чаткен пожелала всем «приятного дня», сторона обвинения отправилась отмечать удачно провернутое дельце, а меня увели в камеру ожидания в подвале суда, где мне предстояло провести еще 6 часов, прежде чем из этой одиночной камеры я попаду в свою одиночку в Александрийской тюрьме еще на пару недель, чтобы, так скажем, закрепить результат.

Единственное, что грело мою душу в холодной камере, было то, что, когда все это закончится, я напишу эти строки и весь мир узнает правду о «добровольности» признания вины под давлением нечеловеческих условий содержания и, в случае отказа, гарантированного тюремного срока в 15 лет лишения свободы. Но главное было все же в другом: мое «чистосердечное» признание назначит единственного виновного и остановит охоту. Я думала, что теперь, получив желаемое, американские власти, наконец, успокоятся и выкинут меня из страны самого независимого и справедливого правосудия в мире. Это они сделать действительно собирались, но, правда, на этот случай у них созрела еще одна интересная идея моего применения уже дома, на родине. Несмотря на признание вины, вопрос назначения мне окончательного наказания оставался открытым, так что возможности для торга у господ обвинителей имелись. Пришла пора предложить этот товар.

Сделка с ЦРУ

 

Однажды вечером надзиратель вызвал меня на встречу с адвокатом. Я быстро напялила тюремные кеды, схватила папочку со свеженаписанными листами своего дневника и бумагой для заметок и, как солдатик, встала под дверью камеры, ожидая, когда меня заберут. Надзиратель не заставил себя долго ждать, и уже через пару минут дверь отворилась, и он кивком головы предложил мне выйти в общий зал, а оттуда в коридор. Там после привычного обыска и просмотра моих каракулей на русском языке меня отвели в соседнее помещение, где уже ждал Боб.

– Мария, – начал Боб, когда дверь за надзирателем захлопнулась, – я пришел рассказать тебе о странной встрече с Полом пару дней назад. Как твой друг я знаю твою реакцию на то, что я собираюсь тебе сказать, но как твой адвокат я обязан озвучить тебе это предложение.

Со слов Боба я поняла, что пару дней назад на пороге его офиса неожиданно без предупредительного звонка возник Пол и потребовал разговора вне здания адвокатской конторы.

Они переместились в небольшой ресторанчик неподалеку. Боб, по его словам, заказал свой любимый Колд Брю – это вид кофе, который заваривают не горячей, а холодной водой, в результате получается концентрированный напиток с ярким кофейным вкусом и высоким содержанием кофеина. Пол предпочел напиток покрепче – джин с соленой оливкой – видимо, готовился к сложному разговору.

Пол попросил Боба, чтобы он рассказал мне об одном предложении, которое он якобы не хотел сообщать мне по телефону, ведь все разговоры записываются, и это сейчас нежелательно.

Он лукавил. Мы не общались даже по телефону с тех пор, как я узнала всю правду о его подковерной политической игре с моим невольным участием и бесчисленных финансовых махинациях в отношении сотен граждан в разных штатах США. Слушать бесконечную ложь было выше моих сил, а потому я попросила Боба прекратить это издевательство над моей психикой.

Но на той встрече Боб, конечно, согласился его выслушать. И пока он пил кофе, Пол рассказал ему, что к нему обратились агенты ЦРУ с предложением, чтобы я согласилась с ними сотрудничать, а они взамен переговорят с прокуратурой по поводу моего дела и, может быть, как-то скостят срок. Полу же за посредничество обещали снять с него все обвинения по финансовым вопросам. «Много работы не потребуется, никаких военных тайн узнавать не надо, – добавил Пол, – так, иногда встречаться с людьми и беседовать о том о сем. Ну, про жизнь, про российскую политику: что там да как».

Боб сказал, что, услышав это предложение, он чуть не подавился кофе, но многолетний профессиональный опыт сохранения самообладания помог ему никак не показать своего удивления.

– Я сказал ему: «Пол, как адвокат Марии я, разумеется, передам ей ваши слова, но я бы хотел уточнить: вы понимаете, на какую жизнь вы обрекаете любимую девушку? Если она примет это предложение, в чем я искренне сомневаюсь, учитывая ее глубокую любовь к Родине, и ее поймают, ей светит новая тюрьма, на этот раз пожизненное заключение в России. А взамен с вас снимут обвинения в мошенничестве. Я ничего не путаю, все так?»

«Но она же любит меня, – возмутился Пол. – Мы столько лет были вместе! Слушайте, а ей от этого одни плюсы: человеку же надо на что-то жить, это раз, а во-вторых, так дорога в Америку ей будет всегда открыта, а мы с вами знаем, что жизнь в России – не сахар. Больше того, они Марию все равно не оставят в покое. Рано или поздно это все равно случится. Приблизить эту неизбежность с определенными выгодами в наших общих интересах, Боб».

Боб пообещал ему, что все мне передаст, и поспешил уйти. А вечером того же дня пересказал мне этот странный разговор.

– Боб, – улыбнулась я. – Как мой друг, вы же знаете мой ответ?

– Я и не сомневался, Мария, – вздохнул Боб. – Я ему передам, что ты отказалась. Но, честно говоря, я даже не вполне верю, что такое предложение Полу поступало. Думаю, что это его очередные фантазии.

– Фантазии или нет, – ответила я, – прошу вас передать ему, чтобы они пошли в жопу. Слышите, господа? В жопу! – сказала я демонстративно громко, и звук, казалось, навеки впитался в непроницаемый бетон тюремной камеры.

После отбоя я еще долго не могла заснуть. Не странное предложение ЦРУ беспокоило меня в ту ночь, а то, что после целых пяти лет отношений мы с Полом совсем не знали друг друга. Я по своей почти детской наивности развесив уши слушала его сказки про успешный бизнес, беззаветную любовь и веру в то, что наши страны могут быть друзьями, принимая все как неоспоримые истины и не задавая вопросов. А он так и не понял, что я и Родина – понятия неразделимые. Кто есть человек, не следующий своим идеалам? Просто мешок с костями. Тот факт, что Пол хотя бы подумал о том, что я могу продать свою страну, а уж тем более произнес вслух это идиотское предложение, говорит о том, что он никогда не знал меня – женщину, которую якобы любил.

Новый год

 

Мой маленький самодельный календарик показывал, что сегодня 31 декабря, а, значит, осталось всего несколько часов до Нового 2019 года. Джим прислал мне поздравительную открытку – напечатанную на листе бумаги малюсенькую картинку с фотокопией картины заснеженной русской деревни, мирно дремлющей под покровом звездной ночи. Я аккуратно вырвала ее из открытки и зубной пастой, которую девочки научили меня использовать в качестве клея, налепила на нижнюю часть календаря. Поделку я закрепила на бетонном выступе тюремного окна, чтобы, засыпая и просыпаясь, любоваться до боли знакомым родным пейзажем, который согревал сердце и уносил мысли туда, в маленькое село, затерянное где-то на бескрайних российских просторах моей необъятной Сибири.

В том нарисованном мире крыши маленьких домиков надели пышные белые шапки. Из трубы одного из них идет сизый дымок. Ветра нет, поэтому силуэт его ровен и тянется к небу. Крупные снежинки медленно падают на землю. Они тают на моем лице, превращаясь в теплые лужицы. Деревья тоже сменили наряд и, словно невесты, стоят вдоль заметенной пушистым снегом пустынной улицы. В оконцах некоторых домиков горит свет: домочадцы сидят в уютных комнатах и ждут наступления праздника.

Вот я медленно бреду по глубокому снегу к дому, где живут мои бабушка с дедушкой. Открываю калитку, иду по узенькой дорожке, поднимаюсь по скрипучим ступенькам на крыльцо. Там, в уголке, есть желтый, собранный из тонких прутиков веник, им положено обмести валенки перед входом внутрь. Я вхожу, щеки вспыхивают от внезапного тепла, чувствуется вкусный запах печеного мяса с картофелем, которое бабушка всегда готовит в духовке к новогоднему ужину.

– Маша! – бежит мне навстречу, громко топая ножками, моя маленькая сестренка Мариночка. – Давай скорей раздевайся! – прыгает она вокруг меня. – Мама ругается, пора за стол. Все собрались. Ты чего так долго?

– Иду я, иду, – отвечаю я, быстро снимаю шубенку и шапку-ушанку, стягиваю валеночки и бегу за сестрой в зал, к столу.

Все уже в сборе, ждут только меня, рассевшись вокруг праздничного стола. Запах мандаринов дополняет аромат разнообразных новогодних блюд. В углу просторной комнаты моргает разноцветными огоньками гирлянда на размашистой пушистой елке. Телевизор тихо поет знаменитую песню из советского кинофильма «Иван Васильевич меняет профессию»:

Звенит январская вьюга, и ливни хлещут упруго,
И звезды мчатся по кругу, и шумят города [19].

 

Дедушка переключает канал – за пять минут до боя курантов мы все внимательно слушаем поздравление президента нашей страны. И вот уже бьют часы на Спасской башне Кремля. «Пора загадывать желание», – думаю я. Много времени мне не нужно, каждый Новый год у меня только одна мечта…

– Хэппи Нью Йеар! – раздался голос надзирателя в громкоговорителе, и я, вздрогнув, вновь оказываюсь в бетонной одиночной камере номер 2Е 5 Александрийской тюрьмы.

«… Пусть все в моей семье будут здоровы, – прошептала я и, подтянув к себе замерзшие коленки, обхватила руками пятки. – Господи, больше мне ничего не нужно».

Контракт

 

– Бутина, на выход! – приказал надзиратель, немного приоткрыв мою дверь.

От звука человеческого голоса в моей одиночной камере впервые за 33 дня я подпрыгнула. Нацепила кеды и вышла за охранником. Он проводил меня в классную комнату за углом отделения. Там, за школьной партой, в одиночестве сидела рыжеволосая мисс Спэрроу:

– Садитесь, Бутина, – она кивком указала мне на стул напротив.

Я осторожно присела на краешек, внимательно разглядывая ее лицо и пытаясь понять, чего ждать на этот раз.

– Мы рассмотрели жалобу ваших адвокатов о переводе вас на общий режим. Допустим, мы готовы ее удовлетворить, но есть одно условие.

Я молчала.

– Мы назначим вам испытательный срок в три месяца и посмотрим на ваше поведение. Но для этого вам понадобится подписать с нами контракт, – и она протянула мне листок бумаги.

В документе было несколько пунктов – условий, которые я должна была соблюдать во время моего испытательного срока, и место для двух подписей внизу – моей и тюремной администрации. В частности, мне запрещалось предпринимать любые попытки связаться с журналистами, я обязана была никому из заключенных не рассказывать о том, за что я в тюрьме, впрочем, и разговаривать с заключенными на любые темы мне было тоже запрещено. Любая попытка нарушения этих правил автоматически означала возвращение в одиночку на неопределенный срок.

– Извините, – внимательно прочитав документ, сказала я. – Насколько мне известно, может быть, я, конечно, ошибаюсь, но в Америке у каждого человека есть право разговаривать с другими людьми. Это еще называется, кажется, «свобода слова» и закреплено первой поправкой Конституции США. Этот документ фактически означает, что я отказываюсь от этого права. Верно?

Мисс Спэрроу побагровела так, что обычно белоснежная кожа ее лица слилась по цвету с ярко-рыжими волосами:

– Умничаем, Бутина?! – вскипела она. – Тогда, наверное, тебе нужно еще время на сегрегации, подумать о своем поведении, да?

– Нет-нет, мисс Спэрроу. Это так, мысли вслух. Знаете ли, за месяц одиночки прорвало. Давайте ваш документ. Только можно мне копию, пожалуйста. А то у меня адвокаты строгие. Требуют, чтобы я им все документы показывала, которые подписываю. Отвратительные ребята, знаете ль, – пожала плечами я. – Тогда я его обязательно подпишу.

Я, конечно, лукавила. Мне нужен был этот документ. Кровь из носу был нужен, чтобы, когда все закончится, показать его миру. Чтобы все-все видели, как людей шантажируют, запугивают месяцами в одиночных камерах, лишая их права даже просто разговаривать друг с другом, что уж говорить про общение с прессой. «Интересно, – думала я, – что скажут знаменитые американские правозащитники, тщательно, за щедрую плату Госдепартамента выискивающие даже самые ничтожные нарушения в российской системе правосудия. Ибо сказано в Евангелии от Луки: «Лицемер! вынь прежде бревно из твоего глаза, и тогда увидишь, как вынуть сучок из глаза брата твоего».

– Мы подумаем, – резко сказала она. – Заберите ее обратно! – крикнула она надзирателю.

Еще через неделю меня снова привели в школьный класс. Мисс Спэрроу сообщила мне, что я получу копию документа для адвокатов.

Увидев этот документ, Альфред позеленел от злости:

– Это же незаконно! Никто не имеет права лишить человека права слова. У нас же демократия, конституция, – возмущался он.

– Альфред, я подпишу этот документ, – ответила я. – Это очень важно. А ты сохрани его, ладно? Когда я буду на свободе, мы с тобой его обязательно покажем всему миру, но нам никто не поверит, если это будет просто напечатанный текст, не скрепленный подписями сторон.

Понимая рациональность моей аргументации, он тяжело вздохнул, но разрешил мне заключить с тюрьмой «контракт», делающий меня на три месяца немым созданием.

Аманда

 

Администрация тюрьмы свое слово сдержала. После заключения контракта меня перевели на общий режим. Я лишь изредка показывалась из своей камеры, забирала поднос с едой и уходила обратно. На любые попытки завязать со мной разговор я только извинялась и говорила, что у меня контракт. Что такое «контракт», в тюрьме знали все. Я была не первым заключенным на особых условиях. Это была стандартная практика, только условия контрактов с заключенными были разными: кому-то запрещалось громко шуметь, а в моем случае – разговаривать в принципе. Не знаю, чего больше боялась тюремная администрация – того, что информация о происходящем за бетонными стенами и железными дверями просочится наружу, или того, что все закончится новым протестом заключенных в мою защиту. Мне было разрешено разговаривать по телефону, так что это было единственное время, когда окружающие слышали мой голос.

Пару месяцев спустя на пороге моей камеры возникла молодая девушка, обнимавшая толстый синий учебник для подготовки к тесту, по которому мы с Чикитой учили математику и американскую демократию.

– Эй, – робко, чуть не плача, позвала она меня, – у меня тест через два дня. Я слышала, что ты в математике шаришь. Можешь помочь, пожалуйста?

Я посмотрела на несчастную девушку, и мое сердце зашлось от жалости к ней. «Они же опять отправят меня в одиночку. Я не могу этого сделать. Я лишусь дневного доступа к телефону и снова смогу звонить родителям только по ночам. Но если я ей откажу, она же не сдаст этот чертов тест», – думала я.

– Не могу, – помотала я головой. – Прости.

Девушка исчезла, прикрыв за собой дверь моей камеры. Я осталась один на один со своими мыслями. Пытаясь отвлечься, я решила почитать, я как раз остановилась на самом интересном месте переданной от отца Виктора книги – сборника бесед преподобного Серафима с Н. А. Мотовиловым о цели христианской жизни:

«Так-то, ваше Боголюбие, все, о чем бы вы ни попросили у Господа Бога, все воспринимаете, лишь бы только было во славу Божию или на пользу ближнего, потому что и пользу ближнего Он же к славе Своей относит, потому и говорит: «Вся, яже единому от меньших сих сотвористе, Мне сотворите» (Мф.25:40). Так не имейте никакого сомнения, чтобы Господь Бог не исполнил ваших прошений, лишь бы только[20] они или к славе Божией, или к пользе и назиданию ближних относились».

Перед глазами возникли заплаканные глаза девочки с синей книжкой.

«Господи, – подумала я, – сокрой от глаз этих страшных людей то, что я собираюсь сделать».

Я закрыла книгу, слезла с бетонной кровати и высунула голову в коридор. Девушка сидела спиной ко мне за обеденным столом над раскрытой книгой, двумя руками обхватив голову с черными густыми кудряшками.

– Эй, – тихо позвала ее я. – Я помогу тебе.

Так в моей жизни появилась Аманда, а в моей камере первая контрабанда – толстый синий учебник, который я прятала под матрасом при обходах надзирателей. Так я стала настоящей преступницей, нарушившей контракт с администрацией тюрьмы.

Двадцатилетняя девушка-латиноамериканка была чем-то похожа на Мальвину из знаменитого советского фильма «Буратино» – с таким же детским личиком, большими глазами и алыми губками, только кареглазая и с черными длинными кудряшками вместо голубых волос. Аманда с четырнадцати лет была проституткой, а в тюрьму угодила за помощь своему сутенеру и, как она всегда говорила, ее единственной настоящей любви, в распространении наркотиков. Девушка рано осталась одна в этом огромном жестоком мире, отец исчез в неизвестном направлении, и мать перебралась через границу из Мексики в Соединенные Штаты, чтобы найти работу и построить новую жизнь – американскую мечту с домом, садиком и машиной в кредит. Как и у многих иммигрантов, все получилось не так, как планировалось, мать едва сводила концы с концами, работая уборщицей по найму. Со временем она нашла себе сожителя, который оказался чрезмерно неравнодушен к ее подрастающей дочурке. Испытав немалое количество насилия со стороны отчима, больше, на мой взгляд, чем может вынести человек, она ушла из дома и оказалась на улице, без образования и средств к существованию. И попала в цепкие лапы сутенеров. Шесть с хвостиком лет работы в древнейшей профессии закончились для нее тюрьмой.

Аманда очень хотела учиться, но из школьной программы у нее было не больше трех классов, а усидчивость точно не была ее коньком. Так что задача по подготовке девушки к тесту, ориентированному на старшеклассников, была не из легких. Начинать с азов она не желала, требуя, чтобы я немедленно объяснила ей математические функции и уравнения с двумя неизвестными. Со временем мы смогли освоить, что такое треугольник, но до победы было еще очень далеко. Тяга к знаниям, несмотря на все недостатки моей подопечной, приносила свои плоды: мы научились делить «по-русски», как она это с гордостью называла, – на Западе процедура деления выполняется иначе, чем у нас.

– Аманда, дорогая, пора вставать, – тихо нараспев начала я, едва приоткрыв как-то утром дверь ее камеры. И тут же быстро прикрыла, чтобы отразить летящий в меня маленький кроссовок Аманды.

Когда орудие сопротивления, не попав в цель, ударилось и бессильно упало на пол камеры, я снова аккуратно заглянула и настойчиво продолжила:

– Аманда, время собираться на работу. Я принесла тебе завтрак, – и аккуратно, чтобы не переступить порог камеры, вытянувшись внутрь, поставила тяжелый пластиковый красно-коричневый поднос с овсяной кашей, двумя кусочками хлеба и соевой микрокотлетой на уголок прислоненной к стене синей пластиковой койки. Я знала, что запах еды станет намного лучшим стимулом к пробуждению, чем «предвкушение» тяжелого рабочего дня в прачечной, где предстоит от рассвета до заката стирать грязное мужское нижнее белье, простыни и одеяла.

Работа в прачечной считалась элитной, так как там можно было заработать целых 28 баксов в месяц за шесть, а иногда и все семь рабочих дней в неделю. В дополнение к шикарному заработку прачки получали смену обстановки и вдобавок поездку с надзирателем на лифте, так как комната стирки, сушки и глажки располагалась на третьем этаже. Также они получали одно дополнительное свидание в месяц вживую, без стекла, с самыми близкими родственниками. Обнять детей девушкам все равно не разрешали – сидеть полагалось строго друг напротив друга, но зато без разделяющего стекла и телефонных трубок. Работать в прачечной было привилегией, мне, правда, все равно недоступной. Администрация тюрьмы сразу заявила, что все мои потуги получить работу такого рода обречены на провал – выпускать меня из отделения, чтобы я могла пройти четыре шага до лифта и четыре до прачечной комнаты, было страшным риском – я ведь в любой момент могла, будто Дэвид Копперфильд, раствориться в тумане и пройти сквозь тюремные стены.

Аманда долго добивалась разрешения на эту работу и, наконец, получила. Теперь ежедневно ей предстояло вставать на рассвете и ожидать охранника, который конвоирует ее и остальных «счастливиц» в маленькую душную комнату с огромными промышленными стиральными машинами, стопками одеял и неизменным смрадом грязного и потного мужского белья. С пробуждением у Аманды были проблемы – как и моя сестра, она была прирожденной совой, а значит, утро для нее было самым сложным временем суток. Поэтому она упросила меня помогать ей проснуться, но сразу предупредила, что может вести себя с попытавшимся нарушить ее сон человеком весьма агрессивно. Что и происходило каждое утро, когда в меня летели разные предметы ее тюремного гардероба, которые оказывались у нее под рукой.

Особенно тяжело Аманде давались задачи. Так, однажды мы изучали ценообразование – как найти цену за единицу товара, когда дано число единиц и их общая стоимость. Никакие мои объяснения на яблоках и карандашах не работали, пока однажды, почти отчаявшись, я не вспомнила о важной составляющей процесса обучения – говорить с учеником нужно на его языке:

– Аманда, давай так. Забудь про яблоки и карандаши. Скажем, у меня есть 500 долларов, сколько наркотиков я могу купить?

– А! Ты про это, – оживилась девушка, – это ж проще простого.

И ребенок на моих глазах высчитал, сколько «кирпичей» – так в американском уличном сленге обозначают килограмм наркоты – получит счастливчик с полусотней «зелени».

Я тяжело вздохнула – вот на таких примерах нам приходится осваивать счет! Но что поделать.

Впрочем, не только я учила Аманду, ей тоже хотелось что-то дать мне взамен. Так, однажды она с гордостью заявила:

– Бутина, хочешь узнать, как мы, проститутки, отличаем агентов ФБР, прикидывающихся клиентами, а?

– Как? – удивилась я.

– Ха! Очень просто! Вот смотри, – Аманда резко встала из-за стола с книжками и протянула мне руку для рукопожатия. – Вот и все, – хитро улыбалась она.

– Что «все»? – уставилась я на Аманду.

– Клиенты не жмут руки девочкам, – рассмеялась она.

Еще Аманда показала мне, как «цепляют» клиентов в клубах.

– Для этого, – сказала она, гордо задрав носик, – нужно взять в руку бокал с чем-нибудь покрепче, виски, например, и вот так, – показала она, слегка пританцовывая и плавно покачивая черными кудряшками из стороны в сторону, – танцевать пару минут, стреляя глазками.

Мне было бы даже весело, если бы, как говорится, не было так грустно, что этот мир настолько сурово обошелся с талантливой девушкой, совсем ребенком. У нее не было даже шанса на новую жизнь… Хотя надежда у меня все-таки есть до сих пор. Аманде дали три с половиной года федеральной тюрьмы, и перед тем, как ее этапировали в место отбытия наказания, она пообещала, что продолжит заниматься математикой и попробует поступить в вуз – ей очень хотелось стать учительницей, как я. Кстати, экзамен она все-таки сдала, став моей седьмой студенткой в тюрьме, прошедшей этот тест.

Тина и бег

 

Кроме вынужденных занятий с Амандой, на которые надзиратели закрывали глаза, проникнувшись симпатией к этому богоугодному жесту доброй воли, я честно соблюдала условия тюремного обета молчания. Максимум, что от меня слышали женщины, было «С добрым утром» и «Приятного аппетита».

Дважды в неделю нашему отделению полагалось часовое

посещение обычного, похожего на школьный, пустого спортивного зала. В помещении имелось одно баскетбольное кольцо и много пыли. Иногда по милости надзирателя можно было получить пару спущенных мячей. Время для спортивных занятий было выделено поздно вечером, перед самым отбоем, или ранним утром. Это были мои любимые дни. До ареста я уже пять лет как занималась бегом, так что и спортивный зал я приспособила под место для пробежек, просто нарезая круги в отведенный час времени, стараясь побить свой собственный рекорд. Сперва в час удавалось уместить только 80 кругов, а потом это число выросло до 135. Однажды я успела пробежать даже 154 круга до того, как надзиратель забрал меня обратно в отделение. Я не оговорилась – идти в спортзал, как правило, желающая была только я одна, что меня совершенно устраивало. В тишине зала можно было наслаждаться свободой и погружаться в недра сознания, чему хорошо способствуют монотонные пробежки.

Но однажды в мой мир вторглась еще одна заключенная из нашего отделения. Ее называли Тина – никто не знал ее настоящего имени, впрочем, так в тюрьме бывает часто. Крупная чернокожая молодая женщина с тяжелым лицом, глазами навыкате и массивным подбородком, она бы прекрасно смотрелась в качестве вратаря мужской сборной по футболу, уже одним своим видом отпугивая мяч. Тина, как и я, была молчалива. С остальными заключенными она особо не общалась, предпочитая, открыв дверь своей камеры на первом этаже, смотреть телевизор, спать и громко храпеть. Единственное, что выманивало ее с койки, – это приемы пищи и походы в спортивный зал. Когда она в первый раз увязалась за мной, моему молчаливому негодованию не было предела. «Ничего, – думала я про себя, – надолго ее не хватит». Бродить по пустому пыльному спортзалу было невесело. Все заключенные, ранее предпринимавшие попытки сходить туда и развеяться, это занятие быстро бросали, отдавая предпочтение телевизору. «И эту ждет такая же участь», – была уверена я. Но раз за разом она продолжала приходить в зал и просто молча гуляла, отвлекая меня от моего погружения в недра сознания.

Мое возмущение возросло еще больше, когда она в один из дней увязалась бегать за мной, топая тяжелыми ногами. «Наваждение какое, – думала я, – что же ей нужно?!» Но ей было ничего не нужно, она просто каждый раз исправно пристраивалась и хвостиком бегала за мной. Обет молчания я нарушать не собиралась, Тина и не претендовала на беседу, так что мы пару месяцев пробегали в полной тишине. Сперва она сильно отставала, но со временем практически выдерживала всю 120-круговую дистанцию. Мое отношение к Тине стало тихонько меняться: я уважала людей, которые не сдаются и продолжают тренировки. Я стала немного замедлять бег, видя, что она устает, чтобы Тина могла поддерживать мой ритм.

Было еще одно кое-что, объединяющее меня с Тиной, кроме молчания и бега. Нас вместе водили в комнату для посещений. Ко мне исправно приходил Джим, а к ней – никто. Заключенная просто приходила в камеру свиданий и сидела на бетонном пенечке, через стекло уставившись в стенку. «Странная, – думала я, – может, она с ума сошла?»

Так прошло несколько недель.

Однажды в спортзале я решила ее испытать и «вжарила» в полную силу, думая, что она быстро отстанет. Тина тяжело дышала, но не сдавалась и круг за кругом из последних сил бежала за мной. Наконец мне стало ее жаль, и я чуть замедлила бег, позволяя ей немного передохнуть, но, видимо, было уже слишком поздно – она вконец устала и остановилась.

– Не сдавайся, – впервые за несколько месяцев вслух произнесла я, вздрогнув от эха собственного голоса, – еще пять кругов. Ты сможешь.

Она выпучила на меня и без того огромные коровьи глаза, но сделала шаг, потом еще шаг и тихонько побежала за мной.

– Еще четыре, – подбадривала ее я, – теперь три. Еще парочку! Давай-давай.

Я поравнялась с ней, и мы тихонько, почти пешком, домучили последние два круга.

– Спасибо, – тихо сказала она, – я бы не смогла.

– Куда б ты делась, – рассмеялась я.

В зал вошла надзиратель, показывая на наручные часы. Наше время вышло. Когда мы вернулись в отделение, и она отправилась в душ, я влетела в свою камеру и нарисовала ей маленькую открыточку со словами: «Тина! Ты супер! 120 кругов! Поздравляю!» и с яблочком, запасенным с обеда, оставила на пороге ее камеры, благо та была соседней с моей. Тина вышла из душа, наверное, нашла мой сюрприз, но ничего не сказала. Впрочем, благодарности я и не ждала, будучи просто искренне рада за девушку, которая не сдалась и сделала это!

В следующий раз мы снова встретились в комнате для посещений, но неожиданно в тюрьме что-то произошло, и всех заперли по камерам, а мы вдвоем «застряли» там. Прошло, наверное, с полчаса молчания, пока она, наконец, сказала:

– Как ты делаешь это?

– Что? – удивилась я.

– Как ты справляешься с «локдаунами», когда нас запирают в одиночках? Мне становится очень страшно. Стены будто норовят придавить, – дрожащим голосом сказала Тина. – Знаешь, я рада, что мы сейчас заперты здесь вдвоем. Это хотя бы не так страшно.

– Я не справляюсь, – со вздохом призналась я. – Я просто переживаю одну минуту, потом другую, дышу, иногда пробую читать.

– А я не могу читать, мне просто страшно, – чуть не плача прошептала она.

– Не бойся, Тина, – я в первый раз назвала ее по имени, – ты просто помни, что все проходит и это тоже пройдет. Ты кого