Первое знакомство в отделении для «особо опасных»

 

Спустя несколько дней моего пребывания в изоляции в отделении для особо опасных преступников в моем дверном окошке для наблюдения появилось худое, со впалыми щеками, лицо пожилой чернокожей женщины. Она внимательно разглядывала меня и ничего не говорила. Я тоже посмотрела на нее и робко улыбнулась. Мои наблюдения за «особо опасными» вот уже больше недели не выявили никаких различий между ними и женщинами из моего прошлого отделения «для белых воротничков», как его называли. Этот термин используется для обозначения заключенных, преступления которых носят ненасильственный характер – мошенничество или хищение собственности, например.

В моем новом отделении были люди, арестованные по подозрению в убийствах, насилии, проституции, распространении наркотиков, торговле людьми, детской порнографии и тому подобных насильственных действиях. Несмотря на то что я сидела в одиночной камере и мой непосредственный контакт с этими заключенными был исключен, опасения у меня все равно были – среди них была, например, работница отделения, которая приносила мне поднос с едой, пусть и под постоянным контролем стоящего рядом надзирателя. Мало ли что можно ожидать от этих людей, думала про себя я, а потому держалась настороже. Впрочем, наблюдение за передвижением и общением заключенных в отделении через маленькое окошко позволяло хоть как-то сохранить ощущение присутствия в социуме, пусть и только в качестве безмолвных глаз через стекло. Моя улыбка женщине была попыткой установить дружеский контакт, показать, что я ей не угрожаю, в надежде на то, что и встречных угроз мне не будет.

В ответ на мою улыбку лицо заключенной осталось каменным, не выразив никаких эмоций, оно через секунду исчезло, а под дверь влетела маленькая записка на бумаге в линию.

Я подошла к двери, подняла листочек и развернула. В нем печатными буквами, будто только-только научившимся писать маленьким ребенком, с ошибками было написано:

«Можишь Гари с тортам?»

Я недоуменно заглянула в окошко двери, не понимая, чего хочет от меня женщина, и вопросительно посмотрела в ее неподвижное лицо. Пожилая заключенная сложила руки вместе перед собой, будто в молитве, и я догадалась, что она просит меня что-то сделать для нее. «Хорошо», – кивнула я, все еще не понимая, что от меня требуется. Под дверь влетело несколько цветных карандашей и чистый конверт. А! – догадалась я, – она, наверное, видела мои рисунки на оборотной стороне конвертов, которые я каждую ночь оставляю в углу столешницы у самой двери, чтобы надзирательница утром забрала их для отправки. Я снова улыбнулась женщине и показала большой палец: договорились. Заключенная ушла, а я бросилась рисовать ей полученными цветными карандашами Гарри Поттера с праздничным тортом со свечкой.

Через пару часов безмолвное лицо снова появилось в моем окошке, женщина вопросительно, чуть наклонив голову, глядела на меня. Я улыбнулась, подошла к двери и, немного переживая, что ей не понравится моя работа, просунула конверт с цветным изображением Гарри Поттера с тортом на обороте. Конверт тут же исчез, а за ним и женщина. Может, я не справилась? Обидела ее? – ломала голову я, не увидев никакой реакции на свою работу.

На следующий день старушка вернулась, и под дверь влетела маленькая мятная конфетка, а за ней – новый чистый конверт и записка: «Можишь Вини?»

Так случился мой первый контакт с «особо опасными» заключенными. Каждый день, а то и по нескольку раз на дню, я стала получать заказы на разных мультяшных персонажей, которых требовалось рисовать на конвертах или сложенных пополам в форме открыток листочках. Иногда меня просили написать на них чьи-нибудь имена моим ровным учительским почерком и, нередко, признания в вечной любви. Особой популярностью, конечно, пользовались цветы и сердечки. Навык рисования подобных простейших схематических картинок у меня был со школьных лет, как и у любой девочки-ученицы. Мои работы в классе пользовались огромным спросом, правда, рисовала я в основном, к своему стыду, не сердечки и цветочки, а карикатурные сценки на учителей. Многие из этих рисунков как раз в это время находились под грифом «секретно» в здании им. Дж. Э. Гувера, штаб-квартире ФБР в Вашингтоне, и тщательно изучались на предмет наличия тайного шифра.

Я до сих пор не знаю, кому эти рисунки для детей и мужей «особо опасных» женщин были нужней – им, отправлявшим весточки домой, или все-таки мне, когда я видела, что приношу им радость, которую, кстати, они, со временем отогревшись, научились выражать искренними улыбками в моем окошке.

Страшные преступницы оказались просто измотанными жизнью заключенными, словно дети, радовавшимися цветной картинке. Обычными людьми, такими же, как все, только, может быть, немного громче и яростней сражавшимися за пульт от телевизора в тюремном зале.

Лилиана

Еду в одиночку, раз в двери не было даже окошка для этой цели, передавали так: надзиратель открывал мою дверь с помощью ключа и стоял рядом, наблюдая, как в секунду-две работница отделения, тоже заключенная, передаст мне поднос, а потом дверь моментально закрывалась. У меня было минут 5 –10, чтобы покушать, потом надзиратель открывал дверь снова, и все происходило в обратном порядке: я отдавала поднос работнице и снова оставалась одна.

Однажды в отделении дежурил очень ленивый надзиратель, которому не хотелось стоять рядом с работницей, передающей еду, а потому он просто открыл мою дверь с центрального пункта. На меня с порога камеры смотрела стройная, с будто точеной фигурой, латиноамериканка лет 50ти с суровым, каменным лицом. Ее ледяной взгляд, казалось, еще больше остудил и без того холодную камеру. В руках она держала поднос с ужином. Я однажды видела издалека эту женщину в коридоре у моего прежнего отделения и испугалась ее грозного вида. Девочки через переписку под дверью рассказали мне, что заключенную зовут Лилиана, и она мотает срок за торговлю людьми.

В чужую камеру заключенным заходить было запрещено, потому она просто стояла на пороге с подносом в руках. Я аккуратно подошла и, взяв еду из ее рук, быстро вернулась обратно в угол бетонной кровати. Лилиана не ушла и лишь внимательно смотрела на меня с безопасного расстояния.

– Извините, – начала я, – вам что-то нужно?

Женщина удивленно посмотрела на меня и осталась стоять на пороге. Есть под ее пристальным взглядом я не могла.

– Извините, – снова попробовала я, – что-то не так?

Лилиана слегка наклонила голову набок и снова удивленно уставилась на меня. Спустя секунду она что-то быстро затараторила на испанском.

«А! – догадалась я! – Она, видимо, не говорит по-английски».

Помня несколько фраз, разученных с Хелен на итальянском, я решила попробовать. Девочки-латиноамериканки в моем предыдущем месте проживания говорили, что эти языки похожи.

– Пардон, коза вуойи? Что ты хочешь? – громко спросила я.

Ее каменное лицо внезапно преобразилось, растянувшись в доброжелательной улыбке:

– Агуа калиенте? – произнесла Лилиана и кивнула на коричневую пластиковую кружку, покоившуюся на уголке железной раковины.

– Си! Си! Грасиас! – я спрыгнула с бетонной кровати, набрала воды из крана и протянула ей. «Господи, – подумала я про себя. – Спасибо тебе! Может, я хоть чуть-чуть согреюсь».

Заключенная исчезла за дверью с моей кружкой. Через пару минут она появилась снова с коричневым стаканом, над которым клубился пар от горячей воды. Я протянула руку за стаканом. Лилиана вдруг отступила на шаг назад и энергично замотала головой:

– Мы калиенте!

«Калиенте» значит «горячий», может быть, она пытается уберечь меня от ожога», – подумала я. И, схватив с кровати маленькое грязно-желтое тюремное полотенце, протянула заключенной.

Она снова улыбнулась. Взяла полотенце и, обернув стенки кружки, подала безопасный сосуд мне.

– Грасиас, грасиас, – повторяла я. Руки моментально согрелись.

Она ушла, и через минуту надзиратель, войдя в отделение, наглухо захлопнул мою дверь.

С этого дня, когда охранник открывал дверь, чтобы я получила еду, она начинала громко, с явным возмущением, тараторить ему что-то на испанском. Я, уже догадавшись, что так Лилиана пытается убедить его позволить разогреть мне воды, стала подыгрывать, по-английски объясняя, чего просит женщина. Так работница отделения изредка, в зависимости от милости надзирателя смены, помогала мне сначала получать только горячую воду, потом даже приносила откуда-то дополнительную порцию вареной моркови, а иногда даже зеленое яблочко.

Я заметила, что, если просто позволить ей много говорить, внимательно вглядываясь в ее лицо и жесты, со временем придет понимание общей сути сказанного, даже если не знаешь ни слова на иностранном языке. Действительно, больше 90 % смысла речи собеседника мы получаем по так называемым невербальным каналам из, например, экспрессивно-выразительных движений лица и тела – мимики и пантомимики, а также акустически, оценивая вокальные качества голоса, его тембр, диапазон и тональность.

Признание

 

День за днем проходили в однообразии холодных бетонных стен моей новой одиночной камеры. Я построила новый график, как учила Кассандра, «ночной жизни». Она всегда говорила, что в одиночке, когда «свободное время» дают только ночью, нужно переходить на новое расписание, приучая свой организм спать днем и бодрствовать ночью, потому что так время идет быстрее. Бодрствовать ночью у меня получалось, а вот спать из-за постоянного холода и нервов – совершенно нет.

Несмотря на редкое общение с «особо опасными» при помощи детских рисунков, одиночное содержание и лишь ночные два часа «свободного времени» сказывались на мне не лучшим образом. Постоянное нервное напряжение от неизвестности будущего, очень редкие разговоры с родителями, в которых я слышала, как тяжело им дается мое отсутствие, хронический недосып и недоедание – от переживаний сильно не поспишь и не поешь, а также полное отсутствие свежего воздуха делали свое дело – я очень ослабела. Альфред и Боб, видя, как я, хоть и всеми силами цепляясь за жизнь, таю день за днем, в какой-то момент не могли больше смотреть на эти издевательства.

Для человека, который никогда не был насильно изолирован от общества, пребывание в одиночной камере 22 часа в сутки с перерывом на душ и пару звонков по далеко не всегда срабатывающему телефону-автомату в середине ночи, может показаться простым. Казалось бы, действительно, что тут такого: сидишь себе один, читаешь книги, пишешь письма, думаешь, мечтаешь, спишь, в конце концов, еще и еду приносят по часам. На самом же деле одиночное содержание не зря считается самым страшным наказанием, кроме смертной казни, и его разрешается применять к заключенным не дольше 15 дней. Бетонные стены камеры, изоляция от сенсорных стимулов вроде звука, света, запаха и, конечно же, человеческого общения с каждым днем медленно сводят тебя с ума. Уже через пару дней одиночки начинают мерещиться несуществующие звуки – звон ключей или шаги охранника, который, может быть, придет и заберет тебя на встречу с адвокатом. Ты сидишь и думаешь, что сейчас может происходить с твоей семьей – вдруг кто-нибудь уже при смерти, попал в аварию, болеет, страдает, а ты не можешь помочь и даже узнать, что и как. Заставить себя читать, а уж тем более спать при наличии таких мыслей невозможно. Ты постоянно думаешь о том, что тебя ждет. Может быть, ты пробудешь в этой одиночной камере из бетонных стен и такой же бетонной койки еще месяц, а может, год, может, пять лет, а может, и навсегда. Я отчаянно боролась с этими мыслями и помешательством от одиночества, по-прежнему стойко отвергая любые попытки накормить меня психотропными препаратами. Я построила себе четкий распорядок дня: подъем, уборка комнаты, тренировка, чтение, обед, тренировка, чтение, письма родным и Джиму, чтение, сон, ночной подъем – душ, телефон, чтение, сон – и все начиналось заново.

К тому времени я уже прекрасно понимала, что никаких сдерживающих факторов у американских карателей в отношении меня нет – им безразличны доказательства, они и так прекрасно знают, что я ни в чем не виновата. Меня брали не для того, чтобы выяснить правду, и не для того, чтобы потом признаться в своей неправоте и отпустить. Весь этот спектакль демонизации России и меня в ее лице стоил огромных денег, титанических усилий, и они желали любой ценой довести это дело до конца – публичной казни. Самое страшное в этой ситуации было то, что ни я, ни мои адвокаты ничего не могли с этим поделать. Суд присяжных для нас был самым наихудшим развитием ситуации – я буду однозначно признана виновной, приговор международным сообществом западофилов будет признан легитимным, мне дадут 15 лет лишения свободы. К тому моменту, когда я выйду на волю, история уже забудется и любые попытки отыграть время назад и рассказать всему миру, как на самом деле было «сшито» это дело, будут никому не интересны за давностью лет.

– Мария, я больше не могу на это смотреть. Это же бесчеловечно, – сказал однажды в маленькой камере для встреч подзащитных с адвокатами Альфред. – Они тебя так заживо похоронят в этом бетонном мешке. Я пойду разговаривать с ними о сделке со следствием. Решение принимать тебе, но я хоть спрошу, что они предлагают.

Я только пожала плечами в ответ. Я не вполне понимала, что такое «сделка со следствием», но своим адвокатам верила безгранично. Они уже неоднократно доказали свою верность мне и моей невиновности.

* * *

 

– Мария, мы решили озвучить вам наше предложение по сделке со следствием, – начал прокурор Эрик Кенерсон, стоило мне сесть на «почетный стул» во главе стола для допросов в тюремном гараже. – Наши условия таковы: мы исключим из вашего дела одну из статей обвинения, о деятельности иностранным агентом без регистрации в пользу России на территории Соединенных Штатов Америки, по которой, как вы, вероятно, помните, вас ожидает наказание в виде десяти лет лишения свободы.

Я кивнула. Такое не забудешь.

– Таким образом, на вас останется только статья за сговор в попытке деятельности иноагентом без регистрации, а это всего до 5 лет лишения свободы и, возможно, штраф. Но это на усмотрение суда. Ничего обещать мы вам не можем. Взамен вы подпишете признание вины в сговоре и выступите перед судом с соответствующим заявлением.

Мы продолжим встречаться с вами несколько раз в месяц. Если вы по-прежнему будете правдивы, мы готовы предоставить судье специальный документ под названием «5K1.1.». Это означает, если говорить по-простому, что мы вам поверили. Суд, как правило, принимает это во внимание при определении наказания. Если же вы попробуете нас обмануть или намеренно сокрыть правду, мы имеем право отозвать наше предложение, и мы снова вернемся в точку отсчета: вы будете обвиняемой по двум статьям с возможным наказанием в 15 лет лишения свободы, и судить вас будут 12 присяжных. Вам также потребуется выступить в качестве свидетеля по вопросу ваших взаимоотношений с Полом Эриксоном. Опять же, мы хотим услышать только правду. Все остальное – не ваша забота. Вы имеете право отказаться, взять время подумать и обсудить это предложение с вашими адвокатами. Текст признательных показаний мы подготовим сами.

В моей голове мгновенно встали на места все детали этой мозаики: вот, оказывается, зачем им нужны были показания Хелен, которые стали предлогом для очередной пытки одиночным содержанием! Именно в этих условиях мне хотели предложить признание вины или суд присяжных заседателей. К этому моменту я уже знала, что выбора у меня нет: или я подписываю сочиненный прокуратурой документ, или в следующий раз я увижу своих родителей через 15 лет, если они доживут, конечно. И вот почему.

Согласно статистике за 2018 год, если человек стал обвиняемым по любому уголовному делу в США и отдал свою судьбу на откуп двенадцати присяжным, его шансы на оправдание составляют 0,3 %. Для вынесения оправдательного вердикта требуется единогласное решение всех 12 присяжных в пользу обвиняемого. Если же хоть один из них усомнится в невиновности, дело отправляется на доработку еще на полгода–год, а человек остается в СИЗО. В моем случае – в одиночной камере без связи с внешним миром. Потом – новый суд, и опять одного несогласного достаточно для продолжения расследования, и так далее.

А судьи кто? Кто будет присяжными? Их, согласно закону, отберут случайной выборкой из числа граждан США, проживающих в штате, где рассматривается дело. Присяжным полагается быть объективными и независимыми.

В моем случае дело будут рассматривать присяжные политической столицы страны – города Вашингтона. В это самое время во всех средствах массовой информации США обсуждают вмешательство злобных россиян в американские выборы и меня, единственную арестованную гражданку России, ужасного и страшного «кремлевского сексшпиона», хладнокровного преступника, связанного с российскими спецслужбами. Мои адвокаты по решению суда не имеют права выступать в СМИ в мою защиту.

Можно, конечно, предположить, что из 50-миллионного населения округа Колумбия найдется 12 человек, которые за последний год ни разу не включали телевизор или радиоприемник, не пользовались социальными сетями, не общались со знакомыми и не выходили на улицу, будучи, таким образом, полностью изолированы от влияния средств массовой информации. Можно также допустить, что каждого из них вывезут тайком из дома в замурованном автомобиле, не нарушая девственной чистоты незнания обстановки в стране. Положим, присяжного молча довезут до здания суда. Но стоит ему услышать прокурора по моему делу, в голове всплывут сформированные годами стереотипы о «красной угрозе» – и все встанет на свои места. Достаточно будет просто показать обложку моего паспорта с двуглавым орлом российского герба, и суд закончится, даже не начавшись. Я отправлюсь в тюрьму на 15 лет.

Но предположим на секундочку, что я слишком плохого мнения о людях, а на самом деле в зале суда чудом окажутся 12 совершенно объективных присяжных и решат заслушать аргументы сторон.

Согласно статье о деятельности иностранным агентом в США, прокурору не нужно доказывать, что целью моей деятельности был вред или влияние на американскую демократию, напротив, сторона обвинения охотно согласится, что мои помыслы были направлены на построение мира между двумя державами. Это не имеет значения.

Им также не нужно будет доказывать факт моей связи с российскими спецслужбами, закон этого не требует.

Деятельность иноагентом не требует и факта получения каких-либо финансовых средств, прокуратура с легкостью согласится, что мною никогда не было получено ни копейки.

Им не нужно будет доказывать, что я обладала доступом к какой-либо секретной информации, они охотно признают, что никакой информации я не собирала и никому не передавала.

В сговоре не нужны будут заговорщики, достаточно будет указать потенциальное наличие оных, что прокуратура, собственно, и сделает.

Единственное, что требует закон о деятельности иностранным агентом, – это наличие у человека иностранного паспорта и знакомого чиновника, по просьбе которого было сделано хоть что-нибудь, не обязательно политическое или вообще значимое, например, покупки билета на самолет будет достаточно. Это в моем деле имелось. Это отрицать было бесполезно. Дело сделано. Вышло, как в известном изречении из американского сериала «Друзья»: «Орел – я выиграл, решка – ты проиграл».

* * *

 

– Понятно, господин Кенерсон, – немного помолчав, ответила я. – По закону демократической Америки, который вы приняли больше 50 лет назад и с тех пор практически никогда и ни к кому не применяли, я действительно иноагент. Думаю, что про существование этого закона знаете только вы сами и используете его по своему усмотрению, избирательно, против тех, кто вам по причине гражданства, скажем так… несимпатичен. У меня и моих адвокатов была возможность немного почитать про эти случаи – вы никогда не привлекаете западноевропейцев, например, так что, будь я гражданкой дружественной, по вашему мнению, страны, например Швейцарии, мы бы сейчас в комнате для допросов не сидели. В черном списке ваших иноагентов граждане Кубы, России, Ирана. И это называется равенство? И вы называете вашу страну свободной от расовых предрассудков? Что ж, давайте вашу бумагу. Единственное, напоследок, я все-таки скажу, что, осудив меня по вашему закону, вы уничтожите на корню любые попытки гражданской дипломатии со стороны граждан тех стран, с которыми она действительно важна, потому что так вы покажете им истинное лицо Америки. Если бы я знала это лицо раньше, я бы обязательно зарегистрировалась, а еще лучше – никогда бы сюда не приехала. Ведь если я – иностранный агент, то ни один иностранец из неприятной вам страны никогда не сможет чувствовать себя в безопасности в свободной стране Америке.

Это был тот самый дедушкин «гамбит». «Пускай меня распнут, меня проклянет и возненавидит весь мир, – подумала я, – но зато, когда я выйду, у меня будет возможность рассказать правду о произошедшем. Мой голос сквозь бетонные стены и железные решетки все равно никто не услышит. Пусть я буду той самой и единственной пешкой, которую принесут в жертву охоте на русских, зато это прекратит дальнейшие спекуляции, поиск виновных и предъявление обвинений».

Мой гамбит сработал: больше никому объявлений по моему делу так и не предъявили.

Сам текст признания вины вдумчивому читателю покажется странным. Если отбросить передергивания, обвинительную нагнетающую страсти риторику и ауру секретности, то окажется, что моя настоящая цель пребывания в США – образование в университете, а моя иноагентская деятельность – попытка добровольной и бесплатной реализации придуманного мною же проекта «Дипломатия», направленного на укрепление отношений двух стран через близость взглядов обычных людей и единомышленников. Это мое посещение в США открытых для всех желающих оружейных выставок и конвенций, приглашение в Россию сторонников прав на оружие и самооборону, организация поездок россиян на Национальный молитвенный завтрак в США, который для объединения людей разных национальностей и религиозных конфессий собирается каждый год вот уже на протяжении 70 лет, а также присутствие на «российско-американских дружеских ужинах», созванных по инициативе американцев, где философы и интеллектуалы обсуждали возможные пути этого сотрудничества двух государств.

– И да, Мария, – замявшись, добавил прокурор Кенерсон. – Мы признаем, что неверно интерпретировали ваши сообщения – вы не предлагали секс за доступ к власти. Извините.

– Ничего, бывает, мистер Кенерсон, – ответила я. – Ваше неумение, правда, стоило мне разрушенной жизни. Вы стерли в порошок доброе имя моей семьи. Представляю тот момент, когда однажды я вернусь к работе по профессии в каком-нибудь университете, вы же меня, собственно, забрали,= прямо с кафедры, где я работала помощником профессора, и посадили в тюрьму, навесив мне смачный ярлык «кремлевской проститутки». И вот мои ученики достанут свои смартфоны и посмотрят, кто перед ними. Спасибо вам большое.