Собрать информацию и доложить в Центр

 

– Читайте, Мария, – резко сказал Кевин и сунул мне листок бумаги, где на английском языке красовалось одно-единственное предложение:

«Собрать информацию и доложить в Центр»

– Что это, Кевин? – спросила я, пробежав глазами по бумажке, но вслух не произнеся ни слова из написанного. Каждый шорох в маленькой комнатке для допросов в тюремном гараже наверняка записывался, и, произнеси я хоть слово с листа, это наверняка было бы приписано мне как признание.

– Мы это нашли. Читайте, – упирался Кевин.

– Не буду я это читать. Вы это на моем компьютере нашли?

– Нет, не на вашем, – разочарованно вздохнул Кевин. – Это было на компьютере Анны Чапман.

– Поздравляю вас с находкой, Кевин. А я-то тут причем? У нас с Чапман только три сходства – пол, гражданство и цвет волос, зато есть одно, но ключевое различие: я – не шпион, – и я внимательно посмотрела в грустные глаза агента ФБР.

– Окей, – сдался он. – Положим, так. Нам пора.

Уже в машине, по пути из одного тюремного гаража в другой, Кевин вдруг спросил:

– А почему вы такая грустная сегодня, Мария?

– А отчего мне веселиться? – удивилась вопросу я. – Впрочем, знаете, Кевин, причина есть – мне уже больше трех месяцев не доходили письма. Зачем они вам? Копирование и все положенные процедуры в XXI веке не должны же занимать столько времени.

– Это не мы, – замотал головой Кевин. – Я обещаю вам разобраться. Думаю, в тюрьме просто не хватает сотрудников на проверку корреспонденции. Вокруг живут в основном состоятельные люди, это же элитный район максимум в получасе езды от центра Вашингтона, так что, думаю, надзиратели просто не могут позволить себе жить рядом с работой, а немногие готовы тратить на дорогу пару часов – отсюда текучка кадров и постоянная нехватка персонала. Некому, наверное, проверять ваши письма.

– Наверное, – тяжело вздохнула я. – Но спасибо за попытку, в любом случае.

Агент Хельсон не обманул: письма мне действительно принесли следующим вечером.

Снова одиночная камера

 

Калифа провела с нами две недели. Я продолжала подкармливать ее будущего малыша, а она вместе с Кассандрой учила меня уличному сленгу. Судья действительно приняла решение в ее пользу, и однажды утром Калифе приказали выйти с вещами на выход. Так в чернокожем гетто появился, надеюсь, маленький Ми-ха-ил Лермонтов.

Тем же утром у двери моей камеры возник надзиратель:

– Бутина! Униформу надеть – и за мной! – резко сказал он и остался стоять у двери камеры, чтобы проводить меня через отделение, исключив любые попытки заключенных контактировать со мной.

«Это плохой знак, – подумала про себя я. – Случилось что-то нехорошее». Этот надзиратель никогда не провожал меня от двери до двери, а обычно ждал на входе в отделение, открыв мою дверь с контрольного пульта. Все внутри будто сжалось в комочек от страха.

– Офицер Браун, что случилось? – аккуратно спросила я, но он в ответ только кивнул головой в сторону двери. Это было совсем плохо.

Я надела тюремные тапочки и послушно пошла вперед, как полагалось заключенной, а он проследовал за мной. Мы вышли из отделения и завернули в учебный класс, где меня ждал за партой консилиум из трех женщин: начальника распределительного отдела администрации тюрьмы мисс Хилтон – расплывшейся блондинки с немытыми волосами, свисающими сосульками на полные щеки, в узком, явно не по размеру синем пиджаке, начальника женского отделения – рыжеволосой мисс Спэрроу и психолога тюрьмы – мисс Сан Педро (единственное приятное лицо во всей этой компании).

– Садись, Бутина! – сказала мисс Спэрроу, кивком указав мне на стул напротив группы женщин-начальниц. – У нас есть разговор.

Я тихонько присела на краешек стула. Сердце, казалось, хотело выпрыгнуть из груди. Я посмотрела в глаза мисс Сан Педро, но она опустила глаза. Дело было очень-очень плохо.

– Бутина, вот на этом листке есть два номера телефона, – мисс Хилтон протянула мне белый лист бумаги с цифрами. – Узнаете?

– Да, мисс Хилтон. Это телефоны моих адвокатов, – ответила я, все еще не понимая, к чему она ведет.

– Вы давали кому-нибудь из вашего отделения телефоны ваших адвокатов, Бутина? – вмешалась в разговор мисс Спэрроу.

– Да, мисс Спэрроу. Одной девушке из отделения я написала телефоны моих адвокатов. Ее отпустили вчера, – ответила я, вспомнив, что пару дней назад написала эти цифры моей беременной чернокожей подруге-заключенной Калифе.

– А зачем вы пытались подкупить мисс Калифу? – продолжила мисс Хилтон, забрав из моих рук листок.

– Я?! Подкупить? Зачем? Что вы такое говорите?

– Вы пытались ее подкупить, чтобы она врала в суде в вашу защиту. Вы предлагали ей одежду, дорогую косметику и личный автомобиль, – ухмыльнулась мисс Хилтон.

– Конечно, нет, мисс Хилтон, – я смотрела на консилиум круглыми от удивления глазами. – Калифа сказала мне, что хотела бы рассказать всему миру про то, как мы поддерживаем друг друга в тюрьме, как важно сообщество, чтобы исправиться и стать лучше на свободе, вот я и дала ей номера моих адвокатов. Они могли бы помочь ей найти журналистов, которые будут готовы с ней разговаривать. Вы же понимаете, что только что вышедшую из тюрьмы беременную чернокожую женщину вряд ли ждут с распростертыми объятьями на CNN. Калифа просто хотела рассказать о нашей помощи друг другу, чтобы, быть может, такая же, как и она, бедная чернокожая женщина, оставшись беременной одна и услышав это, получила надежду на то, что везде есть хорошие люди, и она не одинока.

– Нет, Бутина. Вы пытались ее подкупить, чтобы она в суде сказала, что вы не шпионка, – не сдавалась мисс Хилтон.

– Мисс Хилтон, вы вообще о чем? Во-первых, сами подумайте – какой вес могло бы иметь в суде мнение заключенной, которую я едва знала пару недель? А во-вторых, у меня и денег-то нет, вы же в курсе, что мои адвокаты работают бесплатно, а мои родители в России пытаются собрать хоть какие-нибудь гроши через мой фонд. Так что я…

– Так, пытались подкупить – и точка, – оборвала меня на полуслове мисс Спэрроу. – Далее, Бутина, – это ваш почерк? – и она протянула мне другой листок бумаги с моими заметками для одной из заключенных моего отделения.

– Мой. Ее адвокат не приходил уже много месяцев, а у нее скоро суд. Она просто хотела понять, что написано в ее обвинительном заключении – она же почти не умеет читать, так что я помогала ей, выделяя и объясняя значимые моменты обвинения. В этом же нет ничего противоправного.

– Так, пытались влиять на суд, – утвердительно кивнула своим коллегам мисс Спэрроу, забрав из моих ослабевших рук листок бумаги. – Далее, Бутина, российские консулы и ваши друзья пытались передать вам книги.

– Побойтесь Бога, мисс Спэрроу, – в отчаянии сказала я, – они просто передали книги на русском в вашу библиотеку. Там ведь практически нет книг на моем языке. Я вовсе не претендую на то, чтобы быть их получателем. Их может прочесть любой, в порядке очереди, когда они появляются на нашей книжной тележке по вторникам.

– Так, пытались передавать секретные материалы, – продолжила мисс Спэрроу. – Все с вами ясно, Бутина. Вы не оставляете нам выбора. Офицер проводит вас в камеру. Вы будете переведены в режим «административной сегрегации».

– За что? Ведь я не нарушила ни один из пунктов правил. Я хорошо их знаю, вы же сами нам их выдали в голубой книжечке! – пыталась апеллировать я.

– А не все правила, Бутина, написаны в правилах! – громко и довольно улыбаясь, сказала мисс Хилтон. – Офицер Браун, уведите ее, – позвала она надзирателя.

– Мисс Сан Педро, так же нельзя. Вы же знаете, сколько я была в одиночке – больше двух с половиной месяцев. Вы же сами говорили, что это пытка, это бесчеловечно. Я больше не могу там, – взмолилась я, пытаясь найти поддержку у единственного доброго человека в этой компании.

– Мария, – строго начала мисс Сан Педро, немного помолчав, и подняла на меня красные заплаканные глаза, – я должна вас спросить: вы планируете пытаться убить себя? – она слегка, почти незаметно помотала головой, давая мне подсказку, как нужно отвечать на предстоящую череду вопросов. Это было единственное, чем она могла мне помочь. Мы обе знали, что ответь я утвердительно, к моему уже явно неизбежному режиму «административной сегрегации» добавили бы 24 часа в сутки смирительную рубашку и, быть может, даже смирительный стул, к которому исключительно для «собственной безопасности» привязывали тех, кто вел себя неправильно.

– Нет, мисс Сан Педро, – ответила я, собрав в себе все остатки жизненных сил.

– Хорошо, – выдохнула она.

Вошел офицер Браун и проводил меня в камеру, замуровав меня снова одну на неизвестное количество дней или месяцев.

Увидев это, девчонки всполошились и стали пытаться узнать у надзирателя, что могла нарушить та, кто меньше всего на свете могла нарушить хоть что-нибудь. Но офицер молча вышел из отделения и закрыл дверь.

Ситуация прояснилась к вечеру, когда Кассандра смогла долгими мольбами упросить только что заступившую на ночную смену мисс Диаз «забыть» закрыть мое окошко для еды на пару минут. Вся черно-латиноамериканская стая слетелась к моей двери. Разговор начала Кассандра:

– Так, Бутина. У нас мало времени. Слушай, они разговаривали со всеми нами про тебя, пытались заставить нас придумать, что ты сделала что-то плохое, и обещали помочь скостить сроки. Мы сказали, чтобы они шли в жопу. Слышишь, бро, мы все послали их в жопу. Мы, может, и черные преступницы, но помогать этим белым задницам упрятать тебя в изоляцию мы не будем. Ты ничего не сделала ни сейчас, ни там, на воле, – это был первый раз, когда К

ассандра сказала мне, что верит в мою невиновность. – И не думай на Калифу, бро, она ничего тоже не сказала про телефоны. Когда вы разговаривали, все это видела Хелен. Она сама пошла к мисс Спэрроу и все про тебя придумала. Ты ж знаешь, что у меня свои источники, – хитро улыбнулась она. – К Хелен вчера приходили ФБР и все записали, а взамен пообещали свою помощь.

В отделение вошла на очередной обход офицер Диаз и знаком показала, что всем пора расходиться.

– Офицер Диаз, разрешите нам с ней в последний раз прочитать молитву. Пожалуйста, – попросила надзирательницу Кассандра.

Офицер тяжело вздохнула.

– Ты же знаешь правила? Ей нельзя с вами общаться. Заключенная Бутина на сегрегации. Но, черт возьми, должно же быть хоть что-то святое в этом Богом забытом месте! Только быстро. Я пока обход второго этажа сделаю. Тщательный обход.

– Бегом, Бутина, просовывай руки в окошко, – поторопила меня Кассандра.

Я осторожно высунула ладони в окошко для еды. Я никого не видела, перед глазами была только железная серая дверь. Вдруг я почувствовала, как мои холодные тонкие пальцы правой руки бережно сжала теплая шершавая рука Кассандры, а левой – маленькая детская ручка моей новой ученицы Джудит. Девочки замкнули круг. И сперва тихо, а потом все громче, так, что вибрировали стены в бетонно-железном помещении, Кассандра запела свою любимую песню, афроамериканскую госпел-молитву: Cece Winans – Tomorrow…

Завтра
Я жизнь отдам
И положу к твоим ногам
Весь мир.
Поверь, я для тебя сумею это сделать
Завтра.

Не уходи.
Не надо завтра, мир.
Всего лишь руку протянуть прошу сегодня,
Слова любви и нежности сказать довольно,
Не опоздай, пожалуйста, произнеси…

 

Последние слова Кассандры утонули в наших рыданиях:

– Мы семья теперь. Навсегда. Ты – черная, как мы. Слышишь? А мы своих не бросаем, еще повоюем за тебя… – сквозь всхлипывания прошептала она.

Я слышала, но не смогла проронить не слова, подавляя рыдания. Только кивала головой и сжимала пальцы, но этого они, конечно, сквозь непроницаемую железную дверь не увидели.

Девушки свое слово сдержали. Той же ночью они нацарапали, как могли, коллективное письмо в мою защиту, где изложили всю суть моего разговора с Калифой, который они тоже слышали. Женщины написали, как я помогла бедной беременной девушке едой и теплой одеждой, как я помогала каждой из них понять документы их обвинений, которые они не могли прочесть, как я организовывала для них спортивные пятиминутки, возвращая им волю к жизни, учила их чтению и письму. Они просили выпустить меня в общий режим, потому что основания для моего наказания – ложь.

Тут важно сделать небольшое отступление, чтобы рассказать, что писала то письмо женщина, которая сама находилась на сегрегации уже больше ста дней. Ее должны были вот-вот перевести в общий режим. Она знала, что это письмо будет для нее означать еще минимум месяц одиночки.

Я видела эту бумагу, мне ее подсунули под дверь, прежде чем отправить.

Письмо возымело обратный эффект. Этот акт глубоко возмутил администрацию тюрьмы, и следующей ночью меня перевели в отделение для особо опасных преступников – в одиночную камеру, в двери которой не было даже окошка для еды, а только маленькое окно для наблюдений охранника за заключенным, чтобы исключить любой контакт со мной окружающих. Двух девочек отправили на изоляцию. Показания Хелен приобщили к материалам моего дела, указав, что я пыталась подкупить заключенную по указанию моих адвокатов. В отношении последних возбудили отдельное делопроизводство, поставив под сомнение профессиональную этику моих защитников, а мне назначили госзащитника, пока ситуация не разрешится. Дело слушали за закрытыми дверями в суде. Обвинения были настолько абсурдными, что даже моя судья была вынуждена отложить дело в сторону, сказав, что не видит оснований в вотуме недоверия Бобу и Альфреду.

А Хелен сократили срок.