Спецсвязь, или Трудности перевода

 

– Мария, каким спецоборудованием вы пользовались для общения с господином Торшиным? – начал очередной допрос Кевин, когда все присутствующие были в сборе и стенографистка Анна раскрыла свой ноутбук, чтобы запечатлеть в истории каждое слово, сказанное мною в рамках беседы.

Этот вопрос меня очень удивил. Никаких знаний о спецоборудовании у меня не было, что уж говорить об использовании оного.

– Что вы имеете в виду, Кевин? – удивилась я.

– Ага, вот тут, смотрите, Торшин пишет вам, что недоволен работой спецоборудования, которое вы используете для связи. – сказал Кевин и протянул мне лист с распечаткой моих сообщений с Торшиным в Твиттере.

На листе действительно было написано: «Ah, this equipment drives me crazy!».

Что в дословном переводе на русский язык означает:

«Ах, это оборудование сводит меня с ума!».

– Кевин, а я могу увидеть текст этого сообщения в оригинале, на русском языке, пожалуйста? – попросила я.

Кевин кивнул и из толстой желтой папки вынул другой лист бумаги с оригиналом этой переписки на русском языке. Я уже, впрочем, догадалась, о чем идет речь. На листе красовалась фраза: «Ох, уж эта техника» применительно к прерывающейся регулярно связи с Интернетом, когда автомобиль Торшина въезжал в московский тоннель, где, как известно, такие перебои – не редкость.

Я пояснила, что имеется в виду в данном сообщении, и посетовала на непрофессионализм переводчиков Федерального бюро расследований.

– Что ж, допустим, – нехотя согласился Кевин. – Звучит убедительно. Но это не единственное упоминание попыток скрыть содержание ваших с Торшиным бесед. Посмотрите тогда вот это.

Из той же папки Кевин достал и протянул мне другой листок, где Торшин предлагал созвониться через мессенджер Вотсап.

– Зачем вам такие методы связи? – не унимался Кевин. – Вы обсуждали что-то секретное. Признавайтесь.

– Не в чем мне признаваться, Кевин, – парировала я. – У нас все в России давно используют Вотсап, потому что звонки через Интернет – бесплатные, а по обычному телефону это обойдется в копеечку. Я и с родителями, как вы, верно, заметили, читая содержимое моих телефонов, общаюсь таким же образом каждый день. Общалась, – поникшим голосом поправила себя я.

Такой знакомый гамбит

 

– Мария, ты спишь? – услышала я однажды вечером тихий голос Лючии – одной из заключенных в отделении, пожилой женщины из Эквадора. И в моем окошке для подачи еды появились два любопытных карих глаза, окруженных глубокими морщинами старости и усталости.

– Нет, Лючия, – я отложила сторону наполовину проверенную «домашнюю работу» Чикиты из небрежно нацарапанных столбиков цифр – операций деления и умножения. Девушка явно делала успехи.

Я ловко спрыгнула с бетонной кровати и присела на корточки у окошка.

– Что случилось? – прошептала я.

– Слушай, сегодня офицер Диаз на дежурстве. Я договорилась, чтобы тебе не закрывали окошко для еды до отбоя. Ты – русская, а значит, умеешь в шахматы играть. Я давно мечтала научиться. Может… – неуверенно продолжила она, – если ты, конечно, не сильно занята, ты меня научишь?

– Ничего от вас не скроешь, – улыбнулась я. – Тащи доску. Конечно, научу.

Не прошло и пяти минут, как Лючия вернулась с картонным бело-черным полем и коробочкой пластиковых шахматных фигур. Наша «доска» как раз влезла в окошко для еды. Когда мы играли, Лючия видела только периодически высовывающуюся из окошка руку и слышала мой голос. Должна отдать ей должное – она схватывала на лету. Так наши занятия стали регулярными. Лючия приходила с работы в прачечной, быстро принимала душ и подсаживалась к моему окошку для очередного урока.

До начала занятий с Лючией я не прикасалась к шахматам вот уже больше семи лет, с того самого дня, когда умер дедушка. Он обучал меня играть лет, наверное, с четырех, а его, в свою очередь, научил его дядя-фронтовик. Когда дедушки не стало, что-то во мне оборвалось, и я забросила шахматы, убрав с глаз долой многочисленные резные наборы фигур. Но один из них я все-таки привезла с собой в Америку и регулярно бережно стирала с него накапливающийся слой пыли.

Шахматы всегда ассоциировались у меня с одними из самых светлых периодов моей жизни. В эту игру в нашей семье играли все. Бывая в гостях у бабушки с дедушкой, мы периодически устраивали семейные турниры. Не скажу, что я всегда выходила победителем – за это приходилось побороться.

И все же мои любимые партии совершались при других обстоятельствах. От дедушки я унаследовала привычку просыпаться очень рано, едва забрезжил рассвет. К моменту моего пробуждения он уже сидел, окутанный клубами сигаретного дыма, на нашей просторной веранде за деревянным круглым столом, накрытом бледно-желтой хлопковой скатертью, и вовсю работал над своей книгой об электрификации Сибири, в которой принимал непосредственное участие. Писал он на большой советской печатной машинке «Спринтер».

Едва проснувшись, в ночной сорочке, я тихонько, на цыпочках, чтобы не разбудить бабушку, кралась на веранду, открывала тяжелую, обитую поролоновой набивкой дверь и тихонько спрашивала: «Деда, может, блиц?» Дедушка снимал тоненькие очки-половинки, смотрел на меня и нежно улыбался в ответ: «Неси доску. Расставляй и загадывай». Это означало, что мне нужно было расставить фигуры, взять две пластиковые пешки черного и белого цвета и зажать по одной в каждом кулачке. «Деда, не подглядывай!» – сердилась я и, несколько раз переложив фигурки из руки в руку за спиной, протягивала ему. Он всегда выбирал правую. «Белые начинают и проигрывают!» – весело смеялась я. И начиналась партия, за ней еще одна и так до того самого момента, пока из кухни не потянет запахом домашних блинчиков и бабушка не разгонит нас, шахматных заговорщиков, нависших над уже немного пожелтевшей от старости пластиковой доской из черно-белых квадратов. Многие из фигурок имели желтые ободочки от клея «Момент», которым их скрепляли после многочисленных поломок, причиненных детскими шалостями.

Сперва дедушка играл со мной без нескольких фигур, чтобы хоть немного уравнять наши шансы, а потом настал и тот момент, когда я стала играть по-взрослому против целой его шахматной армии. Когда дедушка видел, что партия мною неизбежно проиграна, он всегда предлагал мне ничью. Я же злилась и требовала играть до конца. Со временем партии становились сложнее, и я, увлекшись самим искусством шахматной войны, стала почитывать разные книги с комбинациями известных гроссмейстеров и смотреть по телевизору шахматные чемпионаты, которые всем, кроме меня, казались скучными.

Однажды, играя белыми, дедушка в самом начале партии вдруг «промазал» и отдал мне одну из своих пешек «под сруб». Я, обрадовавшись победе, быстро потянула руку, и раз – моя пешка «съела» фигуру.

– Подожди, Маша, – улыбнулся дедушка. – Не торопись. В шахматах нужно мыслить стратегически, на несколько шагов вперед. Всегда помни, что твоя задача не забрать все фигуры с доски, а поставить мат. Держи в голове конечную цель. Иногда даже стоит пожертвовать противнику незначительную фигуру в самом начале партии, чтобы получить выгодное положение. Это называется «гамбит».

Гамбиты мне нравились, хотя каждый раз было немного страшно отдавать в жертву пусть и незначительную фигуру. Но это стало хорошим жизненным уроком, пригодившимся мне, как ни странно, в тюрьме.

Кто такой господин Слуцкий?

 

– Привет, Мария! Боб просил тут показать тебе одну телепередачу, которую сняли в России о твоем деле. Он сказал, что это важно, – Альфред раскрыл на столе тонкий черный блестящий ноутбук. – Слушай, а кто такой мистер Слуцкий?

Вдруг в дверь постучали, и, не дожидаясь нашего ответа, в комнату для встреч с адвокатами заглянул надзиратель мистер Грей.

– Напоминаю вам, что она, – кивнул он в мою сторону, – не может касаться компьютера.

– Я помню, – резко ответил Альфред. – Закройте дверь, пожалуйста, встречи клиента и адвоката вообще-то конфиденциальны. Достаточно и того, что в углу висит камера.

– Она без звука, – в момент оправдал всю систему американского правосудия мистер Грей, но дверь закрыл.

Альфред нажал «плей». На экране заморгали буквы заставки давно знакомого мне популярного российского телешоу. Ведущий быстро ввел присутствующих в студии гостей и зрителей в курс моего дела, снабдив это видеорядом сделанных мною еще в бытность вольной студенткой записей дворика моей съемной квартиры неподалеку от университета, а также красочными нарисованными картинками моей одиночки, как они ее представляли. Реальность была, конечно, намного страшней, чем передавали яркие картинки, но винить создателей программы было сложно – они лишь изобразили то, что отвечало распространенному грамотной пропагандистской машиной США мифу о цивилизованности американских тюрем.

Наконец слово дали гостям в студии – на экране появилось знакомое любимое лицо отца. Только не такое, каким я видела его в последний раз перед отъездом в Штаты, а непривычно бледное, уставшее, с красными глазами. В волосах папы добавилось седины, в его голосе скользили грусть и беспокойство, но он держался. На моих глазах появились слезы. Это был первый раз, когда я из тюрьмы видела отца.

– Мария, я могу остановить видео, если тебе тяжело, – сказал Альфред, увидев, как я туго сжала в замок холодные бледные пальцы. – Можем досмотреть в следующий раз.

– Нет, Альфред. Все хорошо, – сдерживая слезы, ответила я.

Камера с папы переместилась на других присутствующих в студии людей, которые стали, перебивая друг друга, рассказывать, какая я была. Папа был единственным, кто говорил обо мне в настоящем времени, остальные же, будто на похоронах, говорили обо мне в прошедшем.

«Была? – про себя подумала я. – Господи, да я же еще здесь. Здесь! – хотелось прокричать вслух, пробив тяжелые многометровые серые стены камеры. – Я жива, слышите, я вернусь! Вот только когда… Может, через 5, 10 или 15 лет. А что будет с папой, мамой, бабушкой, увижу ли я их еще раз вообще?» Страшная пережитая трагедия, как я видела по папиным седым волосам, вытягивала капля за каплей жизнь моих родных.

* * *

 

Экран сменился картинкой с номером расчетного счета моего фонда, призывающей россиян помочь не словом, а рублем. Моя семья никогда ни у кого не просила взаймы – мы как-то всегда старались справляться сами. Папа всегда говорил, что нужно «жить по средствам», чтобы не попасть впросак. Но небольшие сбережения моей семьи, родственников и друзей были каплей в море сотен тысяч долларов, которые стоила моя защита. Такие уж там расценки. Боб и Альфред приняли решение остаться со мной, несмотря на то что никакой оплаты за их услуги давно не было и, наверное, никогда не могло бы быть. Они об этом хорошо знали.

Однажды оба адвоката пришли ко мне на свидание и сообщили о своем решении продолжить свою работу в качестве моих защитников, как это называют в Америке латинским словом, – «про боно», или бесплатно. «Нам просто стыдно за это судилище, которое устроила наша страна с тобой», – заявили они в унисон. Но надолго ли хватит этого энтузиазма, я не знала. Дело было сложным и занимало практически все их рабочее время, а ведь у них тоже были семьи, дети и платежи за ипотеку. Благородством долго сыт не будешь. Более того, адвокатская контора, в которой работали Боб и Альфред, давно начала угрожать им увольнением – какой толк от сотрудника, который не приносит прибыли? Да еще и замешанного в таком политически ядовитом деле – как на защиту человека, якобы приехавшего в США разрушать их страну, посмотрят их клиенты?

Созданный накануне фонд приносил гроши, и, хоть мы с адвокатами и радовались каждой копеечке, это были скорее эмоции, понимание, что я кому-то нужна, что соотечественники меня не бросили в беде, чем ощутимая помощь в оплате услуг моих защитников.

Камера снова вернулась в студию, и в кадре появилось доброе лицо женщины с короткой черной стрижкой:

– Российский фонд мира выделил Марии Бутиной 1 миллион рублей на оплату адвокатов, – спокойно сказала она.

Это был второй человек после папы, который не поставил на мне крест, а был готов биться за мою свободу до конца.

Я вздрогнула. Это была чувствительная сумма: она могла купить моим адвокатам время на продолжение работы по моему делу и дать защиту от претензий их фирмы на отсутствие оплаты их услуг.

О Российском фонде мира я никогда не слышала, как и впервые в жизни видела женщину, сделавшую заявление от имени этой организации. Только позже, посреди ночи, когда меня на пару часов выпустили из одиночки к телефону, отец сказал, что фонд возглавляет депутат Госдумы Леонид Эдуардович Слуцкий. Про него я слышала, но лично никогда не встречала, он не был ни моим оружейным единомышленником, ни земляком, так что никаких причин помогать мне у него не было.

– Почему же тогда он это сделал, Мария? – спросил Боб через пару дней, когда обещанные деньги уже поступили на счет.

– Знаете, Боб, у него, видимо, все же была одна причина: русские своих не бросают, – ответила я.

Это оказалось не единственное пожертвование от депутата Слуцкого. Он поддерживал меня и словом, и делом на протяжении всего срока заключения. Не знаю, что и кто говорит об этом человеке, я лично знаю одно: настоящий друг познается в беде.

Конец изоляции

 

Девочки иногда прокрадывались к моему окошку для еды в двери, чтобы поддержать меня. «Интересная штука – одиночное содержание, – думала я, – сперва, когда тебя только закрывают и изолируют от социума, становится очень плохо, потом – немного привыкаешь, строишь распорядок дня, и приступы удушающего страха становятся реже, но где-то через месяц все начинается заново – хочется барабанить в железную дверь и громко орать, что, мол, все, хватит, выпустите меня отсюда, я больше не могу». Но понимая, что этого моим мучителям-то и надо – на пороге отделения тут же возникнет Доктор Айболит с волшебными психотропными пилюлями, – я вела себя тихо, когда накрывали приступы страха, научилась глубоко дышать и, закрыв глаза, представляла, что сижу на берегу быстрой стремительной речушки где-то в алтайских горах. Тяжелые мысли я в своей голове превращала в осенние листья, которые пускала, будто детские бумажные кораблики из старых советских газет, в бурный поток, и они уносились вдаль, влекомые речным течением.

Мои адвокаты, российские консулы и правозащитники тем временем всеми доступными средствами боролись за перевод меня на общий режим содержания, осаждая гневными письмами и дипломатическими нотами руководство тюрьмы. Не знаю, помогло ли это или, быть может, администрация тюрьмы просто сдалась, видя, что, кажется, волшебные таблеточки я все равно принимать не стану, но спустя 38 дней меня, наконец, перевели на стандартный режим содержания, разрешив выходить из камеры в общий зал не только в одиночестве ночью на два часа «свободного времени», но и днем, когда все остальные заключенные также были вне своих камер. К тому моменту я уже стала «бывалым» в области изоляции, проведя в одиночных камерах 73 дня – сперва 35 дней в вашингтонской тюрьме, а потом еще 38 – в александрийской.

Я никогда не забуду тот день, когда перед ужином в окошке моей двери появилась начальник отделения и сообщила мне, что сейчас мою дверь откроют и я буду находиться на общем режиме. «Только без глупостей, заключенная Бутина», – добавила она.

В первый раз за два с хвостиком месяца я вышла из камеры днем в огромное, как мне показалось, и людное помещение. Хотя на самом деле отделение было маленьким залом, не больше обычного двухэтажного деревенского домика, и там было только 10 заключенных. Я сама спустилась по ступеням железной лестницы за своим подносом, аккуратно, будто крадучись, и озираясь по сторонам, как запуганный зверек, забрала еду и снова спряталась в своей камере с на этот раз полуоткрытой железной дверью. Девочки подбежали к моей камере и уставились на меня, а я на них – они казались мне великанами, я ведь никогда не видела их в полный рост, только иногда их глаза в окошке для еды.

Первые дни я быстро уставала от огромного пространства и человеческого общества и сразу после ужина отключалась и засыпала. В одиночке меня постоянно мучила тревога, так что сон был скорее исключением, чем правилом.

Обрадовавшись постоянному доступу, как говорится, к телу или, в моем случае, к моим мозгам, заключенные установили график общения со мной. Утро после завтрака безраздельно принадлежало мне: они знали, что я буду заниматься своей зарядкой, звонить родителям и писать дневник. После обеда мы с Хелен занимались итальянским – к тому времени уже освоив простейшие диалоги и отправляясь в воображаемые путешествия в Рим и Ватикан. Далее приходили мои ученики для подготовки к экзаменам по математике и обществознанию: когда они увидели успехи Чикиты, от клиентов не стало отбоя. А после ужина, когда все отправлялись смотреть телевизор, я, сидя поодаль от моей тюремной семьи, писала письма, чтобы не терять связь с людьми, которых слишком долго не видела.

Со временем даже мое личное время на спорт стало публичным. Девочки упросили меня стать местным тренером – на первом этаже после завтрака небольшая группа из трех-пяти человек, те, кто не отправился досыпать после овсяной каши, выстраивались напротив меня и повторяли в меру возможностей несложные движения моей тренировки – приседания, отжимания, выпады, элементы йоги и танцев. Благо опыт тренерской деятельности у меня в жизни был, так что проблем мне моя группа не доставляла, даже напротив, я радовалась их упорству и спортивным успехам. Для многих это была вообще первая в жизни практика занятий спортом, так что начинали мы, скажем прямо, с нуля. К утренним спортсменам позже добавились и вечерние – девушки, которые работали в прачечной, рано утром уходили на работу, а потому заниматься в это время не могли, так что они упросили меня выделить для занятий с ними еще полчаса вечером. Они себя называли «ночные девушки» и громко смеялись от собственной изобретательности.

– Бутина, давай мы тебя тоже научим, – говорили ночные девушки. – Смотри, как мы в прачечной складываем по 100 одеял в день. Это называется «прачечная тренировка», Бутина!

Я получила возможность регулярно звонить домой, два раза в неделю мне были положены встречи с посетителями – их у меня было только двое – Пол и Джим, по вечерам приходили адвокаты, раз в неделю проведывали российские консулы, а раз в месяц отец Виктор приносил мне книги.

Но главное, что занимало мою голову в это время, были, конечно, еженедельные допросы в маленьком гараже Александрийской тюрьмы.

Я звала его Солнце

 

– Мария, – когда все были в сборе, начал беседу, как всегда, Кевин, – в вашем компьютере мы обнаружили переписку с человеком, которого мы подозреваем в связи с российскими спецслужбами. Что вы можете сказать по этому поводу? – он, прищурившись, посмотрел на меня.

– Было б странно, если бы спецслужбам не была интересна моя организация с тысячами вооруженных членов, – хмыкнула в ответ я. – Можно подумать, у ФБР нет контактов с людьми в Национальной стрелковой ассоциации с ее 4,5 миллионами граждан.

– ФБР таким не занимается! – картинно возмутился Кевин. Мои адвокаты напротив агента сдавленно хихикнули. – И вообще, сейчас речь не о ФБР, – Кевин грозно посмотрел на мужчин напротив, и они вмиг притихли. – Рассказывайте давайте.

– Эх, – вздохнула я, – боюсь, это совсем не то, что вы хотите услышать. А дело было так…

* * *

 

Лето 2013 года, Москва

 

– Сразу предупреждаю: у меня мало времени, – заявила я, едва приземлившись в белое кожаное сиденье просторного японского ресторана в центре Москвы, оформленного в стиле модерн в бело-черной цветовой гамме. – А это еще зачем? – удивилась я, увидев на столе большой букет алых роз с ярко выраженными острыми шипами на темно-зеленых стеблях.

Мне редко дарили цветы, разве что в день рождения. В среде суровых владельцев оружия это было как-то не принято – романтические попытки я строго и быстро пресекала, придерживаясь исключительно профессиональных взаимоотношений с единомышленниками, подавляющее большинство из которых были, несомненно, мужчины. Свое нежелание принимать знаки внимания, за которые возникает некое пусть и непроизносимое обязательство и, как следствие, надежда на какое-то продолжение, я объясняла тем, что мне всегда было жаль сорванные цветы. «Это же трупики погибших растений!» – выражала я удивительный для руководителя оружейной организации и от случая к случаю охотника пацифизм. Но метод работал безотказно. Почти всегда.

– Здравствуйте, Мария Валерьевна! Я давно хотел с вами познакомиться… лично, – обезоруживающе искренне улыбнулся приятного вида блондин в обычной синей рубашке. Без особых примет и неопределенного возраста. Его выдавали только глаза, они были особенные – ярко-голубые, почти прозрачные, видящие все мои мысли и чувства насквозь, словно рентген.

– Взаимно. Спрашивать, как вас зовут, не стану. Правду вы все равно не скажете, такой уж у вас «фирменный стиль», – с колким сарказмом ответила я. – Как в телефоне записать?

– Мария Валерьевна, что ж вы сразу так? Я же просто познакомиться, пообщаться хотел, – продолжая улыбаться, сказал он. – Вон посмотрите лучше, как ярко светит солнышко.

– Вот и отлично. Назовем вас «Солнце», – я достала телефон и записала телефонный номер, назвав новый контакт в честь дневного светила. – Чем обязана? – спросила я, слегка поджав губы.

С «Солнцем» мы были уже несколько лет знакомы заочно. Он довольно долго приятельски общался с моим близким другом, с которым мы встречались с первого курса института, а потом вместе переехали в Москву. Я в какой-то момент узнала об этих дружеских посиделках «под пивко» и крайне рассердилась. «Что, нельзя было сразу ко мне прийти и поговорить? Зачем эти странные заходы с разных сторон? Я вроде никуда не скрывалась и никакой противоправной деятельности не вела», – вслух возмущалась я.

Несмотря на трудности первого контакта, со временем мы друг к другу притерлись, изредка общаясь сперва только на темы возглавляемого мной оружейного сообщества, а потом и вовсе сдружившись. «Солнце» ни о чем большем не просил, но щедро снабжал меня шутками и прибаутками армейского юмора в смс-сообщениях и никогда не забывал о предстоящих массовых акциях движения, держа руку на пульсе активности наших оружейных энтузиастов.

«Солнце» мне нравился своей доброжелательностью, которая так контрастировала со всеми страшными сказками про злобных кагэбэшников с маузерами, парашютами и всенепременно в кожанках. Я даже почему-то смирилась с неизменными букетами красных роз, но стойко держала оборону, строго очертив границы нашего общения парой встреч в месяц – кто их знает, этих бойцов невидимого фронта. «Все ж не цветочки разводим, – думала я. – Организация оружейная – это факт, но скрывать нам нечего – терактов мы не готовим, на власть покушений не замышляем, только в рамках правового поля заявляем о необходимости пересмотра закона о гражданском оружии. Пусть лучше знают все, так скажем, из первых рук, чем додумывают своим профессионально деформированным сознанием».

– Так, ясно, – прервал меня агент Хельсон. – Что вы вкладываете в понятие «сдружились»? Чему он вас учил? Инструктировал?

– Вы чертовски правы, Кевин, – улыбнулась я, – учил, конечно, и даже кое-чему научился у меня.

Все присутствующие замерли в ожидании.

– Еще больше сырной пиццы, которую вы обнаружили в моей переписке с Полом, я люблю суши, а потому мы с «Солнцем» всегда встречались в японских ресторанах. Однажды я заметила, что он никогда не заказывает, собственно, ни суши, ни роллы. Тогда я поинтересовалась у него – почему. Так вот, как оказалось, он не умел есть палочками. Немало усилий у меня ушло на то, чтобы убедить его попробовать, а потом и научить этому древнему искусству. «Солнце», в свою очередь, заставил меня клятвенно пообещать научиться есть бутерброды по-солдатски с килькой и самогонкой. А еще танцевать с медведем и балалайкой, – еле сдерживалась, чтобы не засмеяться, видя серьезные лица агентов, продолжала я. – Ладно, если серьезно, он поражался моей наивности в отношениях с людьми и идеалистическому видению мира. Он всегда говорил, что мне не стоит уезжать и я нужна своей стране. Я же его никогда не слушала, а зря.

– Так, с вами все ясно, – разочарованно вздохнул агент Хельсон, снова перебив меня на самом интересном месте. – Как его звали-то? Есть у «Солнца» имя, фамилия?

– Я забыла. Хотя, может, Женя или нет, постойте, Сережа, а может, и нет… Но, впрочем, они не особо называют свои имена-то, – пожала плечами я, глядя Кевину прямо в глаза.

– Мария, что вы нам тут рассказываете? – возмутился агент. – А что это за стихи, которые он вам регулярно шлет? Это явно какой-то шифр. Смотрите, вот тут, – и агент протянул мне распечатку моей переписки с «Солнцем»:

Учитесь видеть красоту в лучах рассвета и заката…
Считая грустною утратой ее малейшую черту,
И смелость замысла цените выше результата,
Красивости витиеватой предпочитайте простоту!

 

– Я вас разочарую, господа, – это не шифр. Это русская поэзия.

– Погодите, секундочку, Мария, – внимательно посмотрел на меня Кевин, – у вас с ним что, роман, что ли?!

– Агент Хельсон, – строго посмотрела я на агента, – у вас одни романы в голове. Нет, конечно. Как вы могли такое подумать?!

– Одно совершенно точно: он к вам неравнодушен. Все эти стихи и цветы. Если это действительно не шифр, то вы ему нравились, что ли? Впрочем, неудивительно, – хмыкнул Кевин, посмотрев на меня. – Пусть так, ладно. Идем дальше. В вашем компьютере мы обнаружили зашифрованный файл в рамках переписки с этим «Солнцем». Черт возьми, почему вы его так называете?! Дикость какая! – недовольно хмыкнул Кевин.

– На моем компьютере нет зашифрованных файлов, Кевин, – упиралась я. – Что такое шифрование, я впервые узнала только недавно на занятиях по кибербезопасности в американском университете.

– Но файл-то есть. Вот, смотрите, – Мишель протянула мне страницу из невнятного набора цифр и букв, напечатанных мелким шрифтом.

– Я не понимаю, что это, Мишель, – уверенно ответила я.

– Ладно, продолжим в следующий раз, – вмешался Кевин. – Посмотрим, что смогут сделать наши специалисты.

Вернувшись в одиночную камеру, я еще долго не могла заснуть. Когда, наконец, от усталости мой мозг погрузился в дремоту, я вспомнила наш последний разговор с «Солнцем».

– Маша, пожалуйста, давай встретимся, – просил он по телефону, – мне нужно тебе кое-что отдать перед вылетом. Мы, может быть, больше никогда не увидимся. Жизнь – такая штука.

– Не буду я с тобой встречаться, – резко отрезала я, – я уже все решила. Я уезжаю. Все кончено.

– Пожалуйста, Маша. Нам просто надо поговорить, – не сдавался он.

– Я все сказала. До свидания, Игорь, – я положила трубку.

На следующее утро самолет унес меня в Америку через Атлантический океан.

Я, вздрогнув, открыла глаза в холодной камере. Теперь я точно знала, что он хотел передать мне на прощанье: это был букет красных роз.

* * *

 

Через неделю выяснилось, что «зашифрованный» файл оказался обычным zip-архивом. Американская спецслужба героически справилась со взломом пароля, и их взгляду предстал список вопросов, касаемых организации «Право на оружие». Каким же было удивление агентов, когда выяснилось, что единственное, что интересовало «Солнце», были попытки американских оружейных компаний предложить своим российским собратьям по оружию деньги за лоббизм их интересов. Ничего про американские выборы, хакеров, шпионаж или политиков в файле не нашлось. Впрочем, даже этот вопрос так и остался без ответа, ведь никакой реакции с моей стороны на письмо не последовало ввиду абсолютного отсутствия коммерческого интереса со стороны американских оружейников к российскому рынку, поскольку по объему он даже меньше, чем у одного из самых маленьких штатов США – Северной Дакоты. И это без учета бюрократических проволочек на таможне, финансовой несостоятельности россиян в приобретении американских ружей из-за курсовой разницы и, наконец, полной невозможности поставок оружия в Россию в условиях санкций.

К тому самому имени «Солнца» агенты возвращались еще много раз, не думаю, что для них это действительно имело какое-то значение, скорее, это был вопрос принципа. Впрочем, не только для них: как я ни «старалась» вспомнить его имя, каждый раз оно вылетало из моей головы. Это была моя собственность, то, что я ни за что не хотела отдавать. Это имя было мне слишком дорого. Так «Солнце» и остался под тем именем, каким я назвала его при первой нашей встрече.