Л. Н. Толстой и А. И. Сумбатов

28 октября 1910 года на рассвете в неизвестном направлении ушел из дома Лев Николаевич Толстой.

Весть мгновенно распространилась по всей России. Вскоре стало известно, что тяжело больного великого писателя сняли с поезда на станции Астапово и поместили в доме начальника станции. Болезнь Толстого вызвала смятение и в семье Сумбатовых.

7 ноября Толстой скончался.

Казалось, вся Россия от мала до велика направилась к Ясной Поляне, где 10 ноября должны были хоронить Толстого. На Курском вокзале в Москве собралось столько народу, что не хватило бы и десятка пассажирских составов. Городские власти делали все возможное, чтобы на похороны Толстого попало как можно меньше людей, поэтому поезд в направлении станции Засека был отправлен почти пустым. Администрация станции не уважила даже просьбу писательской делегации и представителей Литературно-художественного кружка, которым руководил Южин. Им пришлось нанять автомобиль, чтобы доехать до Ясной Поляны.

Утром 10 ноября огромная толпа провожала прах Толстого из Засеки в Ясную Поляну. Южин встречал процессию у дома Толстого в Ясной Поляне. В 11 часов началась панихида, длившаяся до 3 часов дня. К вечеру Толстого похоронили.

Проводить друга своего народа собрались почти все представители интеллигенции и студенчества грузинской колонии в Москве, благодарные Толстому за его заботу о них и за {256} теплое отношение к ним, выраженное в словах: «Это милейший народ, эти грузины и умные, и кроткие, и добрые…»[303]

Южин потерял великого учителя, духовного наставника? «Когда невольно схватываешься за голову от пляски литературных макбетовских ведьм, — писал он в статье “Что дает Толстой театру”, — и начинаешь проверять себя — не сошел ли ты с ума, не во сне ли мерещатся дикие, безобразные фигуры, которые сплошь да рядом лезут на тебя со страниц всевозможных сборников, — одна мысль о том, что жив Толстой, является тем же, чем бывает пробуждение после мучительного кошмара»[304].

С Л. Н. Толстым Южин был связан деятельностью Литературно-художественного кружка, организованного при участии московских писателей, актеров, художников, журналистов. Приводим письмо Южина к Толстому от 12 апреля 1896 года: «Милостивый государь, Высокоуважаемый граф Лев Николаевич! Среди московских литераторов и художников всех отраслей изящных искусств зародилась мысль об основании “Кружка”, который бы, постоянно развиваясь, мог рано или поздно стать центром литературной и художественной жизни и сыграть известную роль в развитии умственных и художественных интересов. Эта цель — отдаленная и слишком общевыраженная; более близкие и конкретные цели указаны в “Проекте устава”. Комиссия, избранная для разработки нового “Кружка”, поручила мне, как своему председателю, обратиться к Вам с покорнейшей просьбой отнестись с участием к нашему делу…

Мне кажется, что такие дела зависят всегда от тех лиц, которые положат ему начало. Если взяться с любовью и доверием к будущему значению единственного в Москве учреждения, которое собирало бы людей, призванных посильно служить мысли и искусству, то это учреждение может разрастись в большое и важное дело. Это-то и дает мне смелость обратиться к Вам, прилагая к этому письму и текст “Проекта”.

Говорить нечего о том, что все без исключения учредители придают интересующее значение Вашему взгляду на их предприятие и степени Вашего участия в его организации»[305].

Ответ Толстого на это письмо не найден, однако хорошо известно об участии великого писателя в деятельности кружка.

Второе письмо Южина датировано 14 октября 1904 года. Южин пишет: «Высокоуважаемый граф Лев Николаевич! Московский {257} Литературно-художественный кружок имеет только копии с Ваших портретов. Между тем общее мнение всех членов иметь художественное воспроизведение дорогих нам черт лица нашего величайшего писателя. Вследствие этого я беру на себя смелость… просить Вас дать несколько сеансов скульптору Николаю Андреевичу Андрееву, которого, как выдающегося художника, Кружок избрал для исполнения Вашего бюста…»[306]

В ответном письме Южину Л. Н. Толстой писал: «Я очень напряженно занят и, как все старые люди, с трудом отступаю от заведенного порядка жизни, и, кроме того, моих бюстов так много, что лестное для меня желание Кружка может быть исполнено и без нового бюста»[307].

Большой интерес представляет статья Южина «Три встречи». В ней автор рассказывает о своих встречах с Толстым, которые оставили неизгладимый след в его памяти. «Я помню, как он ходил, говорил, как будто он сейчас перед моими глазами ходит, останавливается, задумывается, улыбается, помню звук его голоса…

Но передать словами все обаяние его существа не могу. Еще меньше могу связно рассказать то, о чем он говорил.

Общее впечатление у меня от моих трех встреч с ним такое: точно я попадал в ярко освещенное место, и этот свет моментально, без всякого усилия со стороны Льва Николаевича вдруг при каком-нибудь его слове, взгляде, улыбке — разрастался в ослепительное сияние, наполнявшее меня непередаваемым, бессознательным счастьем…

Купаясь случайно в этих светлых лучах, я сначала старался вспомнить слова Льва Николаевича — и ничего не выходило. Он сам был сильнее того, что он говорил, и не теми мыслями, которые он высказывал, а всем, чем он мыслил и говорил, он неотразимо и властно охватывал мое внимание…»[308]

По воспоминаниям Южина, первый раз он поехал к Толстым, получив приглашение Софьи Андреевны, которой очень понравилась одна из его пьес, поставленная в Малом театре[309]. Софьи Андреевны не оказалось дома. Южин собирался было уже ретироваться, но вышел удивительно легкой походкой, совершенно не соответствовавшей его возрасту, сам Лев Николаевич. Он узнал Южина, улыбнулся, пожал ему руку и вернул в дом.

{258} Их беседа продолжалась не менее часа. Толстой задавал вопросы. Южин отвечал. Он не сразу решился даже спросить Толстого о чем-либо.

«Глядя на это дорогое лицо, эту бесконечно любимую и близкую мне в душе голову, на всю его простую, полную настоящей человеческой жизни фигуру, я чувствовал, что всем этим своим целым он уже отвечал мне на большинство моих вопросов.

И я его не спрашивал, а любил. И эта любовь мне на многое ответила.

Но кое-что я все-таки помню из его слов. Он тогда начинал писать “Хаджи-Мурата” и просил меня прислать ему книг о Кавказе. Я, конечно, все исполнил»[310].

В эту встречу Толстой высказал Южину свое отношение к искусству. На вопрос Южина, какая из пьес мировой литературы больше всего ему нравится, великий писатель назвал «Разбойников» Шиллера. «Театру нужно то, что просто и сильно, без завитушек…», — сказал Толстой.

Воспользовавшись случаем, Южин спросил Толстого относительно его статьи об искусстве, о которой он знал со слов Н. И. Стороженко.

«Это не статья, — ответил Лев Николаевич, — это все, что мне приходило последовательно в голову по поводу такой отрасли жизни, из которой всеми силами хотят делать одни — забаву, другие — ремесло. А между тем это так важно. Искусство по силе своего влияния почти равно религии (Лев Николаевич остановился в своих мягких валенках, устремив на меня из-под густых бровей ни с чем не сравнимый взгляд, и в голосе его послышалась властная и почти суровая нота). — А религия служит только вере, значит, самому высокому, что есть в душе. И как те религии, которые служат не вере, не душе, а чему-то другому, теряют свое значение, так и искусство, если оно преследует цели забавы для тех, кто им пользуется, становится неизбежно для тех, кто ему служит, ремеслом, требующим только технического совершенствования. И тогда оно является уже не благом, а злом…

Мне показалось тогда, что великий художник слишком {259} низко ценит человечество, особенно культурное, полагая, что на его душу можно влиять только прямолинейными воздействиями добра и зла, между тем как красота сама по себе есть могучее оружие духа. Кажется, я тогда это и высказал, не зная еще, во что выродится искусство, и не предвидя того течения, которое оно приняло десять лет спустя после этой встречи. Теперь я не сказал бы Льву Николаевичу того, что сказал тогда. И я решился указать ему на огромное значение чистой красоты в его собственных творениях, выразил надежду, всех тогда томившую, получить его новое свободно-художественное произведение.

— Вы охотник? — спросил Лев Николаевич улыбаясь.

— Был когда-то, — ответил я.

— Так вы должны знать, что утром охотник обходит все кочки и болота в поисках, нет ли дичи. К вечеру же идет только в те места, где наверное может найти ее…

У меня сжалось сердце. Неужели уже наступил вечер этого охотника?»[311]

Второй раз Южин встретился с Л. Н. Толстым в своей гримерной, во время репетиции «Власти тьмы»[312]. В антракте Толстой поднялся на сцену к О. О. Садовской, которая, по словам великого писателя, «изумительно» исполняла роль Матрены. В этом спектакле Южин не участвовал, гримерная его была свободна, и Толстого решили провести туда. Южин, «не ожидая такого посещения… замер от неожиданности, случайно заглянув к себе. При появлении Южина Л. Н. Толстой встал и спросил его: “Я не мешаю?”»

«Что я ему отвечал, тоже не помню, — писал Южин. — Но его милая, светлая улыбка до сих пор у меня перед глазами. Помню еще, что он как-то сурово вглядывался в большую гравюру, висевшую на стене. На ней была изображена сцена из “Гамлета”. Перед уходом Лев Николаевич подошел ближе, вгляделся в Гамлета и обернулся ко мне.

— Какое тут злое лицо у Гамлета, — сказал он.

— Да, мне тоже кажется, — ответил я.

— А ведь Гамлет действительно зол, — сказал Лев Николаевич. — Ему кажется, что все мало, и все он себя за это упрекает, и все мучается тем, что не может убить, кого решил. А сколько он людей перебил зря!..»[313]

В третий раз, как вспоминал Южин, он встретился с Л. Н. Толстым весной 1899 года у Чехова (об этой встрече упоминалось выше). Воспоминания писались в начале 900‑х годов, и потому в них оказалась не отраженной последняя {260} встреча Сумбатова-Южина с Толстым в Ясной Поляне, в январе 1910 года.

Весьма интересна статья Южина «Что дает Толстой театру», хотя некоторые ее положения представляются спорными.

Читая статью, нельзя не видеть, сколь велики любовь и уважение автора к Льву Николаевичу Толстому. Южин был уверен, что наследие Толстого сыграет огромную роль в развитии русской литературы.

Он сравнивает Толстого с солнцем, без света и тепла которого нет жизни на земле.

Южин знал, что Толстого не удовлетворял существующий художественный уровень театра. Великий писатель считал, что в современном театре гораздо больше лицемерия и фальши, чем истинного искусства.

В то же время Толстой высоко оценивал творчество таких мастеров русской сцены, как Щепкин, Садовский, Ленский, Южин, Савина, Давыдов, Станиславский. Он не посвящал специальных работ вопросам театральной эстетики, однако в его многочисленных статьях и, в первую очередь, в его творчестве нашли отражение важнейшие проблемы современного сценического искусства. И в этом направлении творчество Толстого имело огромное значение для развития художественной культуры и критической мысли России.

Южин видит особое значение эстетики Толстого в том, что «спасение… театра как самодовлеющего художественного целого и как слуги своего народа» — в национальном народном творчестве и в реализме. В художественном творчестве он всем своим существом противостоял как декадентскому, формалистическому искусству, так и натурализму. В то же время эстетика Толстого необычно сложна, противоречива. С одной стороны, он считал, что истинное искусство должно опираться на традиции народности и реализма, а с другой стороны, в своих суждениях о произведениях искусства он исходил из религиозно-нравственных позиций. Эти противоречия нашли свое отражение и в драматургическом творчестве великого писателя. Во второй период творчества, охватывающий 20 лет, Толстой создал около десяти драматургических произведений. Ромен Роллан отмечал, что не только драматургические произведения, но и проза Толстого этого периода испытывает на себе влияние театральных канонов. Говоря это, он имел в виду острый внутренний драматизм, психологическую насыщенность конфликтов прозы Толстого. Знаменательно, что Толстой считал театр самой высокой кафедрой современности, а драматургию — самым действенным и массовым жанром литературы.

«Голова кружится, когда захочешь только перечислить, {261} только перечислить — что объял этот океан! — пишет Сумбатов. — Детство, отрочество, войну, мир, женскую любовь и ее отрицание… полноту смерти и полноту жизни… Этот военный, школьный учитель, мировой посредник и мировой художник, этот граф в лаптях — великий символ русского всечеловечества»[314].

По мнению Южина, в творчестве Толстого полноценно отразились все стороны жизни. Русская театральная культура должна быть бесконечно благодарна ему за два драматургических произведения — «Плоды просвещения» и «Власть тьмы»[315]. Русский театр многим обязан творческому наследию Толстого, самой его личности, так как в его творчестве он нашел источник не только морального, но и художественного возрождения театра.

Статья Сумбатова была написана в 1908 году, в тот период, когда велась борьба за сохранение традиций реализма в русском театре. Естественно, что и творчество Толстого Сумбатов рассматривал главным образом именно с этих позиций. Зарождение символизма в русском театральном искусстве он объяснял в первую очередь тем, что оно не нашло в себе силы следовать традициям русского реализма, как следовал им Толстой. Истинно живую реальность, имеющую все три измерения, модернисты перевели в одну плоскость. Конкретного человека они превратили в фикцию, призрак; модернистский театр решал свои задачи настолько беспомощно, что в глазах непредвзятой публики не мог оправдать своего существования. Южин утверждал, что формализм, пришедший в русское искусство с Запада, не мог отразить российской действительности, ответить на вопросы, поставленные временем. Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Тургенев, Достоевский, Островский, Чехов и Л. Н. Толстой «чутко прислушивались к мировой поэзии», прозе и драматургии, они рассматривали западное искусство под критическим углом зрения, перерабатывая общечеловеческие проблемы и задачи в соответствии с требованиями своей страны, своего народа, подчиняя их интересам развития национальной культуры. Южин правильно истолковывает проблему художественного влияния культуры иных наций и эпох, проблему их критического осмысления. Он резко критикует тех, кто видит единственный путь развития искусства в символизме: «… только тогда символ или идея получают художественное воплощение, когда они выражены в живом и конкретном человеке. Там, где писатель не в силах создать образа, его символы {262} и идеи только философские положения, мысли о жизни, а не жизнь»[316], — писал Южин в этой статье.

В творчестве Л. Н. Толстого Южин отмечал «торжество настоящего художественного синтеза, потому что каждая его мысль, каждый его символ — в образе, каждый его образ — живой, полный красоты и движения символ, — и везде дивная гармония души и тела, великая симметрия Микеланджело»[317].