В которой на борту «Мечты» едва не происходит очередное смертоубийство

 

Волны набегают друг на друга, качают корабль.

Океан – не цвета серой мглы, а синий. Бирюзовый, сапфировый (странно, что для сравнения на ум приходят только драгоценные камни).

Кольцо с сапфиром… У мадам Эрмелин было одно такое. Где‑то оно теперь?

Океан стонет.

– А‑ма…

Разумеется. Океан живой, и у него есть голос.

– А‑ма…

Глупости все это. Она в багажном отделении, а перед ней, подбоченясь, стоит огромная, в рост человека, серая мышь.

– Хотите послушать, мадемуазель, как я играю на рояле? Не хуже Леона Шенье, смею вас уверить!

Мышь во фраке, в белых перчатках, с галстуком‑бабочкой. Рояль шевелит затекшими ножками, выбирается из‑под сетки, приседает, гремя струнами, и бежит вразвалочку к мыши. На ходу он умудряется почесать бок задней ножкой.

Амалия хочет возразить мыши, что на рояле нельзя играть в перчатках, однако мышь в обнимку с инструментом пускается в пляс.

– А‑ма… АМАЛИЯ!

Нет, это просто ужасно. Конечно, океан видел корабли Дрейка, Колумба и Магеллана… но зачем же так вопить?

– Амалия, проснитесь, проснитесь!

Но проснуться невозможно. Невозможно даже разлепить веки – к каждому из них словно привесили пудовую гирю.

– Амалия! Кузина! Очнитесь, умоляю вас!

Нет, это сон, это сон… Волны… волны…

– Амалия, черт вас дери! – океан говорит рассерженно.

– Мышь играет на рояле, – бормочет Амалия.

– А? – Океан, похоже, растерялся.

– Это все беременность, – произносит где‑то в вышине над нею неуверенный голос. Голос, как две капли воды похожий на голос миссис Рейнольдс.

– Бере… – Океан выходит из берегов, захлебывается гневом. – Если вы еще раз при мне произнесете это слово…

– Не надо так орать… – слабо возражает Амалия и с гигантским усилием открывает глаза.

Все плывет. Пятна… пятна…

– Мы тонем? – спрашивает Амалия с любопытством.

– Какое там, – грохочет океан где‑то совсем рядом. – Гораздо хуже… Амалия! Не смейте закрывать глаза!

Ужас, до чего хочется спать. Амалия сладко зевает. Нет, это не океан… это всего‑навсего кузен Рудольф.

– Амалия! – рявкает он. – Вставайте!

– Женщины и дети в первую очередь? – бормочет она в полусне, пытаясь понять, что происходит. – Да что такое?

Лицо Рудольфа – все в красных пятнах, миссис Рейнольдс смотрит на нее умоляюще. Но тут подбегает кто‑то маленький, и в нос ей ударяет острый запах нашатыря.

– Вот… Лучшее средство, чтобы прийти в себя, – говорит Ортега, держа флакон у лица Амалии.

Амалия подскакивает, едва не выбив склянку из рук почтенного эскулапа. Из глаз ее текут слезы. Дело в том, что у нее довольно тонкое обоняние, и поэтому нашатырное благоухание для нее все равно что удар дубинкой.

– Видите, – говорит Ортега довольно, – теперь мадам будет в полном порядке.

Амалия яростно чихает и начинает лихорадочно соображать. Никакой мыши‑пианистки, конечно, не было, все это сон. Она лежит в своей постели в каюте номер семнадцать. Но Рудольф? Зачем тут Рудольф? И миссис Рейнольдс? И почему так пахнет палеными перьями?

– Что случилось? – спрашивает девушка. – Что такое?

Рудольф не удостаивает ее ответом, а сразу же обрушивается на маленького доктора:

– Вы мерзавец! Держите свои склянки у всех на виду, нас с моей кузиной чуть не отравили вашими дрянными ядами!

– Это не яд, – протестует маленький доктор, – а всего лишь снотворное, очень хорошее снотворное.

– Кому вы его давали?

– Никому, клянусь вам! Его украли!

– Допустим, я вам верю, – неохотно прорычал Рудольф. – Но кто…

Он обернулся к Амалии, которая, сидя в постели, яростно терла кулаками глаза, и заговорил с ней по‑немецки:

– Простите, кузина, за этот бедлам. Вы… как вы себя чувствуете?

– Хорошо, – сказала Амалия, удивленно вскидывая тонкие высокие брови. – А в чем дело, собственно? И почему, – она наморщила носик, – так несет жжеными перьями?

– Это я, – объяснила миссис Рейнольдс, – пыталась привести вас в чувство.

– Нас с вами, – горько сказал Рудольф, – усыпили дрянью, которую этот… – он так сверкнул глазами на маленького доктора, что тот почел за благо исчезнуть поскорее из каюты, – …сеньор возит с собой. Меня еле‑еле добудились в одиннадцать, а вы… Я уж боялся, что вы никогда не проснетесь.

Амалия подскочила на месте.

– Картина! – простонала она.

Рудольф поник головой.

– Именно картина, – признался он. Горькие складки легли у его губ. – «Леда» похищена.

– А… а… – Амалия с удивительным проворством сбросила одеяло и, как была, в ночной рубашке спрыгнула с постели.

Она сразу же заметила, что в ее вещах кто‑то рылся. Холсты были извлечены из футляра и перепутаны: Грез закатился за комод, «Одалиска» лежала на ковре лицевой стороной вниз. Амалия подобрала ее, достала из‑за комода упавший туда холст и пересчитала имеющиеся в наличии картины. Боттичелли… Арчимбольдо… Портрет Валерии Висконти… Картина Себастьяна Секунда по‑прежнему висела на стене, но маленький портрет женщины работы Тициана с подписью художника исчез бесследно. Амалия побледнела.

– Кузен, у меня украли Тициана, – хрипло сказала она.

– Не плачьте, – попросил Рудольф. – Рафаэля они не нашли, и я с радостью отдам его вам.

– Боже! Голая женщина! – заголосила миссис Рейнольдс, только что увидевшая «Одалиску». – Какое бесстыдство!

– Это не женщина, мадам, а картина, – с достоинством отозвалась Амалия.

– Чудовищно! – взвыла гадалка. – Совсем без одежды, совсем! Невероятно!

Рудольф сделал пальцами такое движение, словно намеревался схватить почтенную австралийку за горло. Амалия поняла, что необходимо срочно вмешаться.

– Мы с кузеном, – объяснила она серьезно, – собираем копии знаменитых картин. Эту зовут «Ева», оригинал кисти Караваджо стоит восемьдесят пять тысяч фунтов и находится в галерее ее величества королевы Виктории.

Миссис Рейнольдс прекратила верещать и изумленно распахнула глаза, которые у нее, кстати, оказались младенчески голубого цвета.

– Восемьдесят пять ты… – Казалось, ей не хватает дыхания.

– Да, – подтвердила Амалия кротко. – Но это, к сожалению, лишь копия.

– Оно и видно, – пробормотала миссис Рейнольдс, которая все еще не могла оправиться. Она с благоговейным ужасом взирала на голую (совершенно то есть без одежды!) одалиску и наконец спросила, тыча в картину пальцем: – Восемьдесят пять тысяч – за… такое? О боже! Но зачем? Она же нарисованная, а вокруг столько живых женщин…

Надо признать, что миссис Рейнольдс нельзя было отказать в определенной логике. Рудольф прыснул и поспешно зажал себе рот рукой.

– Именно потому, что нарисованная, мадам, – подтвердила Амалия с горестным видом. – Люди такие чудаки!

– Невероятно! – пробормотала миссис Рейнольдс. – И что в ней хорошего? – Она укоризненно покачала головой и обратилась к Амалии: – Вы уверены, что с вами все хорошо?

– Да, – отозвалась Амалия. – И я ужасно хочу есть. Скажите, если вам нетрудно, месье Марешалю…

– Да‑да, непременно. – Миссис Рейнольдс в последний раз обернулась на картину, недоуменно пожала плечами и вышла, бормоча себе под нос: – Восемьдесят пять тысяч… Кто бы мог подумать! Да я бы и пенни за нее не дала.

Когда дверь за ней затворилась, кузены взглянули друг на друга и расхохотались. Неожиданно германский агент помрачнел и умолк.

– Так, теперь, когда вы в безопасности, мне осталось одно дело.

Тон Рудольфа поразил Амалию.

– Что за дело, кузен?

– Так, кузина, пустяк. Я должен убить Вернера, – заявил Рудольф решительно и ринулся к выходу.

– Кузен, куда вы? – закричала Амалия.

– Вы не можете понять, что я испытал, – отозвался Рудольф, оборачиваясь, – когда проснулся сегодня на полу и увидел, что все подушки и перины вспороты!

– На полу? – переспросила Амалия ошеломленно.

– Я хранил картину под матрацем, – объяснил Рудольф. – Ночью дверь взломали и, пользуясь тем, что я усыплен, унесли «Леду». А у вас, как я вижу, украли Тициана. Не скрою, сначала я подумал на вас, фея летающего канделябра, но когда я пришел и увидел, в каком вы состоянии… Ну ничего, – добавил он зловеще, – Вернер заплатит мне за это. – И он широкими шагами снова направился к двери.

– Кузен! – отчаянно закричала Амалия. – Кузен… Да погодите же!

Хлопнувшая дверь была ей ответом. Вспомнив, в каком она виде, Амалия спешно бросилась переодеваться. Хоть она и являлась довольно свободомыслящей барышней, все же негоже было выскакивать на палубу в одной сорочке.

Наспех заколов волосы и облачившись, Амалия побежала искать разъяренного Рудольфа. За прошедшие дни девушка успела хорошо изучить своенравного кузена и вполне отдавала себе отчет в том, что, когда его самолюбие столь жестоко уязвлено, он ни с кем не станет церемониться, тем более с каким‑то австрийским агентом, посмевшим стать ему поперек дороги.

Из малого салона доносились истошные вопли, и Амалия, сообразив, что именно там Рудольф чинит расправу, ринулась туда.

– Господи, только бы он его не убил!

Она застала весьма любопытную картину. Ортанс и Эжени Армантель с ошалевшими лицами жались к стенам, а Рудольф фон Лихтенштейн, прихватив здоровяка Вернера за глотку, волок его к выходу. Вернер был на полголовы выше его и значительно плотнее, но ничего не мог поделать с рассвирепевшим немцем. Вокруг Рудольфа бегала «фрау Кляйн» и норовила стукнуть его зонтиком по голове, что оказывало примерно такое же действие, как укус комара на тушу кита.

– Оставьте, оставьте моего мужа в покое! – кричала «фрау Кляйн».

– Ха! Мужа, говорите? – с кровожадным блеском в глазах бросил ей Рудольф, на всякий случай стискивая Вернера покрепче. – Когда я последний раз видел вас в Вене, вы были братом и сестрой, а еще раньше, в Страсбурге, вдовцом и экономкой!

– Мерзавец! Хам! – кричала «фрау Кляйн» в слезах. – Отпустите, отпустите моего Людвига, не смейте его трогать!

– Еще как посмею! – сипел Рудольф, багровея от натуги.

В отчаянии Вернер вцепился в створку дверей, но Рудольф разок ударил его лбом в лицо, применив прием, который бандиты называют «взять на кумпол», и австрийский агент обмяк, разжав руки.

– Ку‑узен… – челюсти Амалии раздирала неудержимая зевота, – что вы такое творите?

– Не мешайте, Амалия, прошу вас! – огрызнулся Рудольф.

Он лягнул «фрау Кляйн», чтобы не путалась под ногами, вытащил Вернера на палубу и легко, как перышко, перекинул его через борт.

– My God![18] – вскричал маркиз Мерримейд, ставший невольным свидетелем этой сцены, и в ужасе выронил монокль из глаза.

– Он сошел с ума! – вторила ему жена.

– Кузен, кузен! – кричала Амалия.

Рудольф, не отвечая, тряс Вернера, которого держал за шиворот над пучиной.

– Отвечай, мерзавец, где «Леда»?

– Людвиг! – причитала «фрау Кляйн», заливаясь слезами. – Он тебя убьет!

– Что ты сделал с картиной? Отвечай, мерзавец!

– С какой… картиной? – Ноги бедняги Вернера болтались над океаном, жесткий воротник впился в горло.

– Сам знаешь!

– Не знаю!

– Нет, знаешь! Не зря же ты околачиваешься здесь!

– Ку… узен… а‑ах! Перестаньте, умоляю вас!

– Кузина, прекратите зевать, вы меня проглотите!

– Людвиг! Чего он от тебя хочет? – лопотала «фрау Кляйн» в совершенном изнеможении.

– Я не нашел ее! – вопил Вернер. – Я вообще ее не искал!

– Врешь!

– Говорю вам: не нужна мне ваша «Леда»! И вообще, Рудольф, я больше не служу! Оставьте меня в покое!

– Кузен… а‑ах! Будьте осторожны, не упадите за борт, прошу вас!

– Я все про тебя знаю! Это ты подлил мне снотворное, когда…

– Снотворное? Зачем?

– Сам знаешь!

– Да не знаю я ничего! Рудольф, прекратите, я боюсь высоты. Не знаю, что вы там себе вбили в голову, но я вам говорю: я ушел со службы!

– Ага! А что ты делаешь на «Мечте», да еще под чужим именем? Отвечай!

– Да потому что в Вене меня достали с этим треклятым Леонардо! – пропыхтел Вернер, барахтаясь в воздухе. – А мне уже сорок три! И тут я узнал, что мой дядя Отто умер в Америке и оставил мне наследство…

– Что ты такое плетешь?

– Дядя Отто, – хрипел Вернер из последних сил, – был паршивой овцой в нашей семье. Его никто не принимал всерьез. Тогда он уехал в Америку и разбогател. Поймите, Рудольф, я устал играть в эти игры! Я женился на Герде и сел на корабль, но вовсе не из‑за проклятой «Леды», а чтобы востребовать наследство. – Воротник в руках Рудольфа предательски треснул, и германский агент ухватил коллегу из Вены половчее. – Надоело мне все! Решил, что из Америки пошлю этому надутому болвану, князю Аренбергу, письмецо, что, дескать, увольняюсь, а заодно выскажу все, что о нем думаю. Он‑то уверен, что я напал на след Леонардо. Чихать я на него хотел! – Одежда Вернера затрещала еще сильнее. – Рудольф! Не губите меня, будьте человеком! Не знаю, отчего вы так на меня взъелись, но я ничего не нашел, клянусь!

– Ничего?

– Ничего!

– Рудольф, перестаньте, – сквозь зевоту проговорила Амалия, – он же сорвется… Немедленно отпустите его!

– Отпустить? Хорошо. – Рудольф сделал вид, что разжимает руки.

– Держите его, держите! – завопила насмерть перепуганная «фрау Кляйн».

– Вас не понять, – язвительно заметил германский агент. – То держите, то отпустите…

– Рудольф! Перестаньте!

– Ладно, – нехотя буркнул кузен Амалии и стал втаскивать экс‑агента венской секретной службы обратно на палубу.

Подбежавшая «фрау Кляйн» помогала ему, обнаружив при этом отнюдь не женскую силу. Слезы еще не высохли на ее щеках.

– Не знаю, что вы там о себе думаете, – заявила она, – но, Рудольф фон Лихтенштейн, вы – негодяй!

– Еще какой! – хмыкнул, согласно кивнув, Рудольф. – Думаете, я поверил вашему вранью? Я вижу вас вместе уже лет восемь, и все эти годы вы то женаты, то не женаты…

Вернер лежал на палубе, тяжело дыша.

– Герда!

– Да? – Она с готовностью поднялась.

– Принеси ему письмо от адвоката и наше свидетельство о браке. Может, тогда он поверит!

– Хорошо, Людвиг.

Хлюпая носом, супруга Вернера удалилась, а тот, держась рукой за грудь, с ненавистью косился на немца.

– Врет, конечно, – снисходительно сказал Рудольф Амалии. – Еще немного, и я вытряс бы из него за милую душу, куда он дел моего Леонардо и вашего Тициана.

– А я не думаю, что он лжет, – отозвалась Амалия. – По‑моему, он говорит правду.

– Это почему же?

– Вы невнимательно его слушали, кузен. Помните, что он кричал? «Я не нашел ее». Если бы он украл картину, то, вися над океаном, он бы в панике крикнул что‑то вроде «я не брал ее» или «я не крал ее». Держу пари, он даже не знает, что мы ее уже нашли и у нас ее украли. Вы сказали об этом Деламару?

– Я? – Рудольф взъерошил свои короткие светлые волосы. – И как бы это выглядело, интересно? «Дорогой месье, мы случайно нашли шедевр Леонардо, который у нас изъяли неизвестные злоумышленники»? Нет, так не годится. Он, конечно, видел, что у меня все перерыли и что‑то искали, но правды я ему не сказал.

– Правильно, – кивнула Амалия. – Я думаю, мы сами должны разобраться с этим делом.

– Я бы уже с ним разобрался, если бы не ваше мягкосердечие, – пробурчал Рудольф. Он снял с себя сюртук и накинул на ее плечи. – Держите. Здесь прохладно.

Вернулась фрау Кляйн.

– Вот, – сказала она, протягивая Рудольфу конверт и лист, сложенный вчетверо.

Это было свидетельство о браке Людвига Вернера, сорока трех лет, и девицы Герды фон Лош, тридцати пяти лет. Все подписи и печати стояли на своих местах. Рудольф презрительно скривил губы.

– Очень правдоподобно, – фыркнул он. – Отличная работа, Вернер!

– Говорю вам, – сердито возразил тот, с трудом поднимаясь на ноги (от пережитого потрясения его все еще пошатывало), – она моя жена. – Вернер взял «фрау Кляйн» за руку и поглядел ей в глаза. Любому, кто видел это, стало бы ясно, что он не лукавит.

Рудольф продолжил знакомиться с принесенными женщиной документами. В конверте обнаружилось письмо от адвоката, уведомлявшего г‑на Людвига Вернера о кончине его дяди Отто Вернера, каковой оставил ему все свое состояние в благодарность за то, что племянник относился к нему лучше всех прочих членов семьи. Рудольф изучил письмо, осмотрел марку, конверт и штамп на нем, уже признавая, что если он и держит в руках подделку, то она чертовски походит на подлинник.

– Сдаюсь, – сказал Рудольф, возвращая австрийскому агенту его бумаги. – Ну что же, выходит, я малость погорячился.

Вернера аж передернуло от его слов.

– Вы могли бы извиниться, – просипела «фрау Кляйн», она же госпожа Вернер.

– Дорогая Герда, – ответил ей Рудольф, передразнивая ее голос, – вы с вашим Людвигом столько раз пытались меня надуть, что у меня больше нет никакого доверия к человеческому роду.

– Вы так говорите, Рудольф, словно вас и в самом деле можно обмануть, – возразила смертельно обиженная австриячка.

– Один раз вам это едва не удалось, – напомнил немец. – В Неаполе, в таверне «Лев», если не ошибаюсь.

– Где, где? – недоверчиво переспросил Вернер.

– Я тогда упек тебя в тюрьму по обвинению в сводничестве, – пустился в объяснения Рудольф, – а твоя половина явилась, чтобы соблазнить меня и заставить тебя освободить. Первое ей удалось, а вот во втором она не преуспела.

Амалия открыла рот. Вернер побагровел.

– Герда! – взревел он.

– Людвиг, – стонала его жена, – ты ведь знаешь, это только ради блага Австрийской империи! Не горячись, любимый!

– Ты… с этим… – Вернер сжал кулаки. – С этим тевтонским отродьем? Я не верю своим ушам!

– Зря, – сказал Рудольф, пожимая плечами. – Мы тогда здорово повеселились, верно, старушка?

Вернер не дал ему закончить. Как разъяренный бык, он ринулся на немца, и два секретных агента сцепились не на жизнь, а на смерть.

– Людвиг! – кричала «фрау Кляйн». – Помни, что тебе вредно волноваться!

Амалия тоже забеспокоилась. Австриец не помнил себя от ярости, и, если бы ненароком прикончил ее кузена, она бы ввек не утешилась. Но вскоре наша героиня убедилась, что Рудольф умеет постоять за себя. Он двинул правой, двинул левой, боднул Вернера головой в живот, и бывший агент венской секретной службы отлетел назад и шлепнулся на палубу. Когда он поднялся, под глазом у него сиял здоровенный фонарь, скула распухла, а от сюртука остались одни воспоминания. Рудольф сплюнул за борт. Он схлопотал пару раз в живот и в челюсть. В общем, ему тоже здорово досталось.

– Рудольф, – прорычал Вернер, – ты – самая мерзкая скотина, которую я когда‑либо видел!

– Я поражен, Вернер! – весело крикнул Рудольф в ответ. – Неужели ты никогда не смотришься в зеркало?

– Людвиг, дорогой, умоляю тебя! – лепетала со слезами на глазах супруга Вернера и тихонько подталкивала его к лесенке.

Перед тем как уйти, Вернер обернулся к Рудольфу:

– Мне бы очень хотелось надеяться, что я больше никогда вас не увижу, но, кажется, моя мечта несбыточна. Прощайте.

Он коротко поклонился Амалии и, хромая, покинул палубу. Супруга заботливо поддерживала его под руку.

– Голубки! – фыркнул Рудольф.

– Не будьте грубым, кузен! – одернула его Амалия.

– Вы видели, как я ему врезал? – весело спросил Рудольф. – Черт! У меня аж все костяшки на руке заныли.

Амалия насупилась.

– Скажите, кузен, а вы говорили правду? Про вас и про эту… эту даму?

– Разумеется, – пожал плечами Рудольф. – С какой стати я стал бы врать?

Амалия тяжело вздохнула. Секретная служба представлялась ей все более грязным и унылым занятием.

– А насчет «Леды»? Вы им поверили? – спросил ее кузен.

– Я – да.

– Я опозорен… – простонал Рудольф. – Но если ее украли не они, то кто? Вы работаете на императора Александра, я – на кайзера, австрийцы вышли из игры, по их словам. Из тех, кто охотился за картиной, остаются только англичане. – Он покосился на маркиза Мерримейда, стоявшего в нескольких шагах от них. – Что вы думаете насчет вон того длинноносого огурца? Как, по‑вашему, он может работать в секретной службе королевы?

– Кузен, – примирительно сказала Амалия, – что толку гадать? Лучше пойдем выпьем чего‑нибудь горячего.

– Горячительного, – поправил ее германский агент. – Теперь я точно напьюсь!

Однако он не сдержал данного слова, потому что ему помешали совершенно непредвиденные обстоятельства.

 

Глава двадцатая,

в которой выясняется, что смертоубийство все‑таки произошло

 

– Вы слышали? – спросила Амалия.

Рудольф озадаченно покосился на нее.

– Кто‑то кричит, – решительно сказала она. – Скорее, Рудольф!

И настолько быстро, насколько позволял ей трен тяжелого платья, двинулась туда, откуда уже несколько мгновений доносились истерические женские крики.

– Наверняка опять кого‑то из Эрмелинов пристукнули, – фыркнул Рудольф. – Не корабль, а ладья Харона какая‑то. Что ни день, то труп! Лично меня куда больше волнует пропавший Леонардо. Если я доберусь до того, кто украл картину…

Амалия, запыхавшись, остановилась. Она повернулась к кузену и отбросила со лба прядь волос, которая свешивалась ей на правый глаз.

– Кузен, – промолвила она, – еще не все потеряно. Пока мы плывем, картина не может покинуть корабль, верно? Обещаю вам, вы ее получите обратно. Как – я еще не знаю, но получите.

И, улыбнувшись Рудольфу, Амалия двинулась дальше. Они миновали коридор и у каюты номер четырнадцать столкнулись с Марешалем. Он сконфуженно покосился на них.

– Похоже, несчастливый рейс, – пробормотал он.

Амалия, а за ней и мужчины шагнули в каюту. В первой комнате никого не было, но из спальни доносились чьи‑то сдавленные всхлипы.

Амалия переступила через порог. Уразумев, что произошло, она резко повернулась к Марешалю.

– Деламара сюда, немедленно! И священника! Живо!

Они находились в изящной, со вкусом обставленной спальне. На стене висела небольшая картина, изображавшая корабль в бурю, но ее Амалия заметила только потом. Пока же взор ее был прикован к человеку, лежащему на кровати. От двери могло показаться, что он спит, но широко раскрытые глаза и кровавая дырочка чуть ниже глаза утверждали совсем иное. На полу неподалеку от кровати валялась простреленная подушка, и белые перья из нее разлетелись по всей комнате.

«Так вот, значит, как он использовал револьвер Боваллона!» – мелькнуло в голове у Амалии.

Одна рука убитого была вытянута поверх одеяла, другую сжимала в своих ладонях женщина, которая стояла на коленях возле смертного ложа. Это была Надин Коломбье. Не сводя взгляда с убитого, она причитала на одной и той же заунывной ноте:

– Проспер! Ах, Проспер! Как же ты мог? Что же со мной теперь будет?

Рудольф тронул Амалию за рукав и глазами указал на столик у изголовья. Посмотрев туда, Амалия увидела белый листок. Выведенный уже знакомыми ровными печатными буквами текст гласил: «Ты умрешь третьим. Л.».

Надин Коломбье поникла головой и тихо заплакала. За дверью послышались быстрые шаги, и в комнату вошел, потирая руки, Деламар.

– Мне сказали, что… – начал он и потрясенно умолк. – Черт возьми! Он убил Проспера Коломбье?

– Как видите, – мрачно отозвался Рудольф. – Что‑то у вас сияющий вид. Нашли что‑нибудь интересное?

– Нашел, но, увы, не драгоценности. – Деламар поморщился.

– А что?

– Значительный контрабандный груз опиума, спрятанный в тайнике между каютами матросов. Капитан в ярости, он просто рвет и мечет.

Германский агент присвистнул.

– Ого! Не думаю, конечно, что находка имеет отношение к нашему делу, но – уже хорошо. Хоть какой результат от всей нашей суеты есть.

Деламар сделал вид, что не заметил сарказма.

– Марешаль! – крикнул он второму помощнику, который привел его. – Будьте добры, позовите сюда доктора Ортегу. – Марешаль кивнул и скрылся в дверях. – Мадемуазель, – мягко сказал сыщик Надин Коломбье, – прошу вас, встаньте… Все равно ему уже ничем нельзя помочь.

Он помог сестре управляющего подняться, но та не держалась на ногах. Шатаясь, она вцепилась в его одежду. Ее глаза горели лихорадочным блеском.

– Он убил его! Убил! О господи, за что же мне такое наказание? Как же я буду жить? – Она зарыдала, ломая руки.

Рудольф отвернулся.

– Прошу вас, мадемуазель, – твердил Деламар, ведя Надин к креслу в глубине комнаты, – не плачьте… Обещаю вам, мы найдем того, кто это сделал.

Усадив всхлипывающую Надин, которая никак не могла успокоиться, Деламар вернулся к кровати. По пути он подобрал простреленную подушку.

– Должно быть, мерзавец воспользовался револьвером Боваллона… Надо будет спросить, не слышал ли кто выстрела ночью.

– Никто ничего не слышал, – вмешался Рудольф.

Деламар удивленно вскинул на него глаза.

– Откуда такая уверенность, господин граф?

– Он стрелял сквозь подушку, – пояснил Рудольф, подбородком указав на предмет, который держал в руках сыщик. – В таком случае слышен только негромкий хлопок, и все.

Деламар раздумчиво поглядел на него.

– А вы, как я вижу, разбираетесь в оружии, месье, – заметил он. – Можно спросить, где вы так этому научились?

– Можно. При осаде Парижа, – спокойно ответил Рудольф.

Поскольку Париж был осажден во время недавней Франко‑прусской войны, которая закончилась для французов самым позорным и унизительным образом, то нет ничего удивительного, что при одном напоминании о ней Деламар потемнел лицом.

– Кстати, – не удержался сыщик, – до меня дошли слухи, что с вами, сударь, и с вами, мадам, ночью тоже приключилось нечто странное. Будто бы кто‑то подмешал вам в еду снотворное. – Он прищурился. – У вас есть какое‑нибудь объяснение данному случаю?

– Есть, – на удивление покладисто согласился Рудольф. – Однако оно не имеет никакого отношения ни к пропавшим драгоценностям, ни к Леонару Тернону.

– Хотелось бы верить, – пробормотал сыщик. – А, доктор, вот и вы, наконец!

 

* * *

 

– И все‑таки между ними что‑то есть, – сказала сеньора Кристобаль со значением.

– Между графом и мадам Дюпон? – оживилась миссис Рейнольдс. – Разумеется. Не зря же господин фон Лихтенштейн был так невежлив с тем полным джентльменом.

Собеседник дам, которым был Роберт П. Ричардсон, реагировал на это заявление как‑то странно. Он передернул плечами, скривился, как от зубной боли, а затем достал платок и громко высморкался.

– Я уверена, – добавила миссис Рейнольдс, – мистер Кляйн подал графу… э… повод для ревности.

Американец мрачно покосился на нее.

– Вы имеете в виду того малого, которого чуть не выкинули за борт? – сипло осведомился он.

Миссис Рейнольдс в изумлении воззрилась на него. Мало того, что американцы говорят на столь чудовищно искореженном английском, зачем‑то произнося все немые «р» и употребляя вместо некоторых слов жуткие американизмы, они еще вдобавок и потрясающе непосредственны. Ну разве можно сказать про родовитого джентльмена, едущего в первом классе, что он собирался поступить с кем‑то столь бесцеремонным образом? Куда учтивее, находясь в хорошем обществе, было бы заметить, что немецкий граф немного погорячился.

– Я бы не сказала, что мистер Лихтенштейн и в самом деле… – начала миссис Рейнольдс.

– То есть как это? – вытаращился на нее американец. – Он же чуть не кокнул того толстяка!

Оказавшись в трудной ситуации, миссис Рейнольдс незамедлительно призвала на помощь дочь.

– Мэри, дорогая, разве что‑то подобное и в самом деле имело место?

– Конечно, – ровным голосом подтвердила Мэри, разглаживая складки на платье и словно не замечая тех взглядов, которые бросала на нее мать. – Он чуть не убил беднягу. Хорошо еще, что вовремя одумался. А потом тот тоже захотел его прикончить, но просчитался.

– Мэри! – В тоне матери слышалось явственное неодобрение.

– Ну что такого я сказала? – фыркнула Мэри. – Все же видели: и маркиз, и художник, и даже та французская миссис с физиономией блюдечком…

– Мэри!

– У которой куча денег и ни на грош обаяния, – хладнокровно закончила Мэри начатую фразу.

Миссис Рейнольдс, судя по всему, была близка к тому, чтобы утратить дар речи. Зато Ричардсон был в полном восторге.

– Ей‑богу, мисс, – заявил он, – вы совершенно правы!

– Честно говоря, я не понимаю, что граф мог найти в мадам Дюпон, – не замедлила подлить свою ложку дегтя сеньора Кристобаль. – Какая‑то она чересчур тощая, вы не находите, сеньоры?

– Увы, мужчины ничего не смыслят в женщинах, – вздохнула миссис Рейнольдс.

– Совершенно с вами согласна! – поддакнула оперная прима.

Роберт П. Ричардсон скрипнул зубами и отвернулся, а дамы взахлеб принялись обсуждать новое убийство, произошедшее на борту корабля.

– Какой ужас! Бедный сеньор Просперо! И бедная его сестра! Похоже, убийца не остановится, пока не перебьет их всех. Ах, как это печально! – И, повздыхав, сеньора Кристобаль принялась за фруктовый шербет.

– Мама, она идет сюда! – встрепенулась Мэри.

– Кто? – Но миссис Рейнольдс уже и сама заметила вошедшую в салон мадам Дюпон, за которой шагал ее помятый кузен.

– Между прочим, чертов американец опять на вас пялится, – механически заметил Рудольф Амалии.

Агенты сели за стол, в углу которого лежала колода карт.

– Что это? – спросила Амалия у стюарда, кивая на них.

Тот замялся.

– Вчера месье Кристиан, месье Армантель и покойный месье Коломбье играли здесь до позднего вечера, – пояснил он наконец.

– А, – вяло отозвалась Амалия. – Тогда все в порядке.

Она взяла карты и принялась медленно тасовать их. Кузен перегнулся к ней через стол.

– Мадам Эрмелин, Боваллон, затем управляющий… Как вы думаете, кузина, кого прикончат следующим?

Амалия с укоризной взглянула на него.

– Не стоит шутить такими вещами, кузен.

– А я и не шучу, – возразил Рудольф, откидываясь на спинку стула. – Мне просто любопытно узнать ваше мнение. Их осталось всего восемь человек. Кристиан Эрмелин, его жена, Эжени и Феликс Армантель, Гюстав, кузина Луиза и Надин Коломбье.

– Вы забыли сыщика, – заметила Амалия.

– Да, и еще Деламар. – Рудольф хохотнул. – Хотелось бы, чтобы жертвой оказался именно он. Он так неистово рыщет по кораблю, что, не приведи бог, найдет что‑нибудь.

Амалия расхохоталась.

– Кузен, я вас обожаю, честное слово… Миссис Рейнольдс! Вы мне не погадаете?

Гадалка оживилась, встала с места и пересела за стол Амалии.

– С удовольствием, моя дорогая! Я была так счастлива узнать, что с вами ничего не случилось!

– Надеюсь, эти карты подойдут, – заметила Амалия, придвигая к ней колоду. – Правда, ими вчера играли, но, я думаю, ничего страшного.

Миссис Рейнольдс весьма ловко разложила пасьянс, из которого неоспоримо следовало, что Амалию ждут богатство, любовь, дальняя дорога и неприятности в казенном доме. Не исключено также скорое прибавление в семействе, объявила раскрасневшаяся миссис Рейнольдс.

– Ну, это вряд ли, – лучезарно улыбаясь, сказала Амалия.

– То есть как? – Миссис Рейнольдс подпрыгнула на месте. – Но ведь вы же говорили…

– Это была ложная тревога, – отозвалась Амалия. – Большое спасибо, миссис Рейнольдс, ваши предсказания меня чрезвычайно утешили… Сколько я вам должна?

– Ах, оставьте, право, мадам Дюпон! Такие пустяки!

Новость о том, что мадам Дюпон вовсе не в положении, облетела корабль в мгновение ока. За обедом, когда Рудольф, изнывая от тоски, тайком подливал вина собачке маркизы, вокруг его кузины собрались Феликс Армантель, доктор Ортега, Роберт П. Ричардсон, дипломат де Бриссак и сыщик Деламар. Американец отчего‑то сиял и в порыве чувств долго тискал ее руку, а месье Армантель отпускал двусмысленные шуточки, способные вогнать в краску даже ледяной айсберг. К чести Амалии надо признать, что она отвечала потрепанному хищнику с самым невинным видом, но глубокомысленные замечания, которые она изрекала, могли бы заставить покраснеть добрую дюжину айсбергов и монастырь кармелиток в придачу, – хотя в них, замечу мимоходом, не было абсолютно ничего неприличного, если не принимать в расчет тон, каким они были произнесены.

После обеда Амалия отозвала сыщика в сторону.

– Как успехи, месье Деламар? Все то же самое – никто ничего не видел и не слышал?

Сыщик усмехнулся:

– Похоже, ваш кузен оказался совершенно прав насчет подушки. Никто и в самом деле ничего не заметил.

– Жаль, – вздохнула Амалия. – Вы говорили с Надин? Какая могла быть причина у Леонара сводить счеты с ее братом?

– Говорил, – поколебавшись, признался Деламар. – Но она молчит.

Амалия нахмурилась:

– Где она сейчас?

– Сидит с отцом Рене у тела брата.

Амалия немного подумала:

– Когда его хоронят?

– Сегодня вечером. Так распорядился капитан.

– Я попытаюсь поговорить с ней, – решилась Амалия.

Надин Коломбье, вся опухшая от слез, действительно сидела в каюте брата. Проспер Коломбье, одетый в лучший свой костюм, покоился на кровати со скрещенными на груди руками. Возле него отец Рене вполголоса читал молитвы.

– Надин, – тихо сказала Амалия, касаясь рукою плеча измученной женщины, – вы целый день ничего не ели. Вам нужно подкрепиться.

Сестра управляющего ничего не отвечала. Помедлив, Амалия села возле нее.

– Надин, – настойчиво промолвила Амалия, – нам нужно поговорить.

Веки женщины дрогнули. Она перевела взгляд на Амалию.

– Поговорить? О чем? – Она закрыла лицо рукой. – Мой брат мертв, мадам! Словами его не воскресить. – Она повернулась к священнику. – Святой отец, велите ей уйти.

– Да как вы не понимаете! – выкрикнула Амалия. – Ведь, может быть, именно вы станете следующей жертвой Тернона! Если бы вы только сказали нам…

– Уходите! – пронзительно закричала Надин, отворачиваясь. – Вон!

Амалия поднялась и побрела к двери. На пороге она остановилась.

– Неужели вам и в самом деле все равно? – с горечью спросила она. – Ведь ваши слова помогли бы спасти людей… невинных людей! – Надин всхлипнула, но упорно не поднимала глаз. – Объясните ей это, отец Рене. Пожалуйста.

Так и не дождавшись ответа, Амалия прикрыла дверь. На душе у нее была осень.

 

* * *

 

Из дневника Амалии Тамариной.

«26 ноября. Пятый день плавания. Видела дельфинов. Небольшие осложнения – у Рудольфа исчезла «Леда», у меня – Тициан. Все это, однако, мелочи по сравнению с тем, что творится на корабле. Убийство управляющего Коломбье породило новые вопросы. Почему именно он? Каким образом он связан с Леонаром? Видела Надин Коломбье на похоронах, но пока она не проронила ни слова. Будем надеяться на то, что завтра она разговорится. Кстати, завтра день рождения мамы. Как грустно в такой момент находиться далеко от своих».

 

* * *

 

Утирая слезы, Надин Коломбье вошла в свою каюту и огляделась. Ничего не изменилось. Все здесь было так же, как прежде, – но тогда откуда появилось у нее чувство, что все вещи словно осиротели? Может быть, оттого, что сегодня осиротела она сама?

Она вспомнила своего брата Проспера. Какой он был сильный, ловкий, веселый! И надежный. На него всегда можно было положиться, да. Ведь они так рано остались без родителей, и неизвестно, что бы их ждало, если бы не Проспер. Он трудился не покладая рук и не чурался никакой работы. Копил деньги и учил ее всему, что знал, ведь она была на целых восемь лет младше его. С ним она всегда чувствовала себя как за каменной стеной. Он опекал ее, заботился о ней, был строг, но справедлив. И неудивительно, в конце концов, что за всю свою жизнь она не сумела найти другого мужчину, равного ему, и так и не вышла замуж. Что бы ни говорили о Проспере Эрмелины, он всегда был настоящим человеком, не то что они сами, просто… насекомые.

Ах, Проспер, Проспер! Кто бы мог подумать, что все так обернется! Надин скорбно покачала головой. Даже могилы у него не будет. Его тело принял холодный океан, и теперь он там, рядом с бедной Констанс… Что ж, хоть в смерти им довелось соединиться так, как они хотели.

Надин развязала черную косынку на шее. Сзади послышался какой‑то шорох, и невольно женщина насторожилась.

<