На смерть Эмили Джейн Бронте

Ты никогда не будешь знать,

Что довелось нам испытать,

Оставшись без тебя,

Лишь это утешает нас

В отчаянный, в безумный час,

Когда молчим, скорбя.

 

Ты не узнаешь этой муки.

Реальность страшная разлуки

Не потрясет твой ум;

Не будет сердце звать на помощь –

Тебя не испугает в полночь

Его тоскливый шум.

 

Ты не узнаешь, что такое

Слепое бдение ночное,

Когда глаза пусты.

«Горе, горе, скорбь и горе.

Как переплыву я море

Грозящей пустоты?»

 

Не знай! Ты вышла из сраженья.

Спи – и не ведай пробужденья.

Жизнь – это грустный дом.

Лихое время в вечность канет,

И радость тихая настанет –

Когда к тебе придем.[81]

 

 

Глава XIX. Участь младшей сестры

 

Наступил новый 1849 год. Суровая зима сменилась приветливой теплой весною. Снег на вересковых пустошах сошел, и гавортские округи вскоре покрылись бархатно‑лиловым ковром пышно цветущего вереска. По узким тропинкам, весело журча, струились ручейки; с неба, разливая повсюду мягкие золотые лучи, ласково глядело солнце.

Обитателям гавортского пастората, однако, эта весна не доставила обычной для этого времени года отрады. Груз несчастий, неожиданно свалившийся на них в последние месяцы, навеки оставил свой мрачный след в сознании достопочтенного Патрика Бронте и двух его дочерей.

После смерти Эмили состояние Энн, уже давно внушавшее серьезные опасения всем домочадцам, резко ухудшилось. Кашель ее с каждым днем становился все глубже и продолжительнее. Лицо сильно осунулось и посерело. Лишь прелестные лучистые глаза, с неповторимо‑красивым разрезом, как у всех дочерей преподобного Патрика Бронте, по‑прежнему отражали естественную живость и ясный ум.

Дни напролет чуткая Шарлотта проводила подле сестры, ревностно помогая ей во всем и предугадывая каждое ее желание.

Энн старалась переносить свою болезнь со столь же мужественной безропотностью, какую ранее ей доводилось наблюдать у Эмили. Каждое утро Энн Бронте рано поднималась с постели и после утренней молитвы и легкого завтрака неизменно направлялась к письменному столу. Здесь, не щадя своих тающих с каждым мгновением сил, проводила она дни напролет, внося коррективы в увесистую рукопись своего последнего, уже изданного, романа о злоключениях прелестной таинственной незнакомки, странным образом поселившейся в родовом поместье с помпезным названием «Уайлдфелл‑Холл».

Но в настроении Энн, в самом отношении ее к своему недугу было нечто, говорившее о кардинальном различии в мировосприятии ее и Эмили: если Эмили всем своим существом жаждала смерти, то у Энн во всю свою мощь прорывалась не менее отчаянная, непреодолимая тяга к жизни. Хотя справедливости ради надо заметить, что в своем безропотнейшем смирении Энн была готова с достоинством встретить свою кончину. Неопровержимое свидетельство тому – стихотворение, созданное младшей пасторской дочерью в один из тяжких дней ее болезни:

 

 

Последние строки

Все ближе мрака черный край.

Готова я страдать.

Очисти от греха и дай

Терпеть и не роптать.

 

Сквозь мглу житейской суеты

Узреть Тебя дозволь.

Мне дашь ли утешенье Ты,

Мою утишишь боль?

 

От слабости мой дух храня,

О дай, молю, мне сил,

Чтоб Искуситель от меня

В досаде отступил.

 

Стремилась сердцем и душой

Восславить я Тебя.

И на алтарь сложила б Твой

Не часть, но всю себя.

 

Средь сильных мнила я найти

Сужденный мне урок,

Трудиться и вперед идти

По лучшей из дорог.

 

Назначил жребий ты другой,

Не тот, что я ждала.

Средь первых мук, что он – благой,

В слезах я поняла.

 

На жизнь надежду отнял прочь,

Взял радость у меня,

Велел в терзаниях всю ночь

Ждать тягостного дня.

 

Надежды, радостные дни

Ты дал, Ты взял назад,

Я забывала, что они

Не мне принадлежат.

 

Дано ли будет наконец

Блаженство мне познать,

За муки обрести венец

И тяжкий крест свой снять?

 

Терзания часов ночных

И тяготы суровых дней

Не тщетны, если я чрез них

Предамся милости Твоей.

 

Несчастный, что лежит без сил,

Истерзан болью и тоской,

Напрасно ль у Небес просил

О помощи в борьбе с собой?

 

В борьбе с грехом: ведь он всегда

В страданье затаившись ждет.

Чтоб нанести удар, когда

Минута слабости придет.

 

С терпением свой крест нести,

Иных же не искать заслуг

И в боли стойкость обрести –

Надежду, чистоту средь мук.

 

Дозволь хоть так Тебе служить,

Что мне ни суждено –

Дано ль еще мне будет жить

Иль вовсе не дано.

 

Угодно первое Тебе,

Смиренней стану я,

Мудрей и уповать в борьбе

Все боле на Тебя.

 

А если смерть совсем близка,

То так тому и быть.

В Твоей я воле, но пока

Дозволь Тебе служить.[82]

 

…Как‑то раз Энн, в благословенной задумчивости сидевшая в гостиной на софе – той самой, на которой умерла Эмили, – вдруг в каком‑то непостижимом страстном порыве воскликнула, обращаясь к Шарлотте:

– Ах, дорогая! Если бы только можно было выбраться к морскому побережью! Убеждена: такая поездка сказалась бы на моем состоянии самым благотворным образом.

– К морскому побережью?! – Шарлотта невольно вздрогнула и погрузилась в глубокие размышления.

Перед ее внутренним взором во всей своей непостижимой первозданности предстал тот день, когда ей довелось впервые увидеть море. Страшная картина, навеки запечатлевшаяся в ее сознании в годы юности в Истоне на морском побережье, с новой силой всколыхнула чуткое воображение Шарлотты Бронте. Миниатюрные дикие острова, разбросанные посреди необозримого водного пространства и распространявшие повсюду неистовый запредельный холод… Что это было? Почему Шарлотта остро почувствовала тогда внезапное вторжение чего‑то совершенно чужого, потустороннего? И, вместе с тем, ощутила, что на каждом из этих странных островов располагался кто‑то из близких людей?

Сейчас Шарлотта отчетливо вспомнила все, что в череде причудливого калейдоскопа промелькнуло тогда перед ее неискушенным взором: печальную улыбку матери, смиренные лица старших сестер – Марии и Элизабет, приветливо‑назидательный кивок тетушки, безмятежно блеснувшие рыжие вихры Патрика Брэнуэлла, величественный взор Эмили, отражавший поистине безграничное мужество и волю… Все умершие родственники предстали в этом таинственном видении Шарлотты сильными, здоровыми, полными жизни.

Только теперь ей вдруг пришло в голову, что все, кого она увидела тогда, уже почили с миром. В тот судьбоносный день на морском побережье в Истоне пасторская дочь попросту не могла вполне оценить ситуацию: ведь в то время многие из непосредственных участников этой странной мистерии еще были живы. Невероятно! Они ушли в мир иной как раз в том порядке, в каком представились тогда тайному взору Шарлотты. Тетушка… Патрик Брэнуэлл… Эмили…

И тут Шарлотту осенило: эти маленькие, со всех сторон омываемые регулярно вздымающимися ледяными волнами острова оказались чудовищными могильными плитами. Но это было еще не все. В том пророческом видении явно ощущалось нечто, неопровержимо подтверждающее, что в кругу безвременно ушедших родственников был кто‑то еще. Шарлотта вновь ощутила чье‑то легкое, словно безмятежный весенний ветерок, дыхание…

 

– Что с тобой?! – неожиданно прорвался сквозь потаенные недра сознания Шарлотты испуганный возглас Энн. Старшая дочь преподобного Патрика Бронте, очнувшись от страшного оцепенения, неожиданно почувствовала, что все ее тело сотрясается отвратительной мелкой дрожью.

– Нет… ничего… не обращай внимания, – словно сквозь мрачную завесу глубокого сна вымолвила Шарлотта. – Так о чем ты говорила, милая сестрица?

– Я сказала, что хорошо было бы выбраться к морю, – повторила Энн. – Думаю, это пошло бы на пользу нам обеим. Я хотела бы отправиться в Скарборо – прелестное живописное местечко на морском побережье Восточной Англии. Это там, где была летняя резиденция мистера и миссис Робинсон.

При упоминании о море Шарлотта снова в ужасе вздрогнула, но на этот раз быстро взяла себя в руки и ограничилась лишь тем, что озабочено произнесла:

– Боюсь, это слишком далеко, моя милая. Учитывая твое нынешнее состояние, предпринимать подобное путешествие было бы неразумно.

– Но я чувствую непреложную необходимость побывать там! – в глазах Энн появился совершенно не свойственный ей страстный блеск; из всех пасторских дочерей подобное было характерно лишь для почившей с миром Эмили Джейн.

– Ну, хорошо, – согласилась Шарлотта без особой охоты. – Мы поедем в Скарборо. Обещаю.

Она обняла Энн за хрупкие плечи, нежно прижала голову сестры к своей груди и мирно поцеловала ее в затылок.

 

…В связи с резким ухудшением погоды долгожданная для Энн поездка откладывалась со дня на день. К тому же в гавортский пасторат прибыла с визитом Эллен Нассей, и Шарлотте пришлось включить подругу в свои планы: Эллен должна была отбыть в Скарборо вместе с пасторскими дочерьми.

Наконец 24 мая сестры в сопровождении верной Эллен Нассей выехали из Гаворта. Энн было настолько скверно, что ее в полуобморочном состоянии пришлось выносить из дома на руках и помогать ей сесть в экипаж. Эту ответственную миссию взяли на себя Шарлотта и Эллен.

На следующий день путешественники были уже в Скарборо. Они сняли уютный двухэтажный особняк, располагавшийся неподалеку от морского побережья. Весь второй этаж был отведен для Энн, первый же заняли Шарлотта и Эллен. Впрочем, Шарлотта находилась возле сестры практически неотлучно. Эллен же, со свойственной ей деликатностью, охотно оставалась внизу одна, предоставляя сестрам, быть может, последнюю возможность вволю наслаждаться обществом друг друга. Иногда мисс Нассей наведывалась в верхнее крыло и, как могла, поддерживала своих любимых подруг, не жалея добрых слов и преданных рук.

На другой день Энн почувствовала себя немного лучше, и сестры в приятной компании мисс Нассей отправились к морскому побережью. Когда они поднялись на вздымавшийся ввысь гребень холма, с которого открывался великолепный вид на море, у пасторских дочерей невольно захватило дух.

– Как это красиво! – восторженно воскликнула Энн. Ей сразу же вспомнился фрагмент из созданного ею несколько лет назад романа «Агнес Грей». Тот восхитительный пейзаж, на который она, затаив дыхание, взирала теперь, полностью соответствовал тому природному образу, который столь живо был представлен в этом первом зрелом произведении Энн Бронте:

 

«Нет, мне не найти слов, чтобы описать ясную лазурь небес и моря, утреннее солнце, льющее лучи на полукруг отвесных обрывов и гряду зеленых холмов над ними, на ровный белый песок, на невысокие скалы в уборе из водорослей и мхов, точно поросшие травой островки, и главное – на сверкающие, рассыпающиеся искрами волны! А несказанная чистота и хрустальность воздуха! Солнце пригревало ровно настолько, чтобы сделать бриз приятным, а он дул лишь с такой силой, чтобы море танцевало и волны, пенясь, накатывались на песок, словно вне себя от восторга»[83].

 

С минуту Энн молча глядела на ослепительную морскую синеву, почти сливающуюся на горизонте с синевой неба, и из ее прекрасных глаз струились слезы.

Чтобы как‑то отвлечь и развеселить сестру, Шарлотта наняла прогулочную повозку, запряженную ослом, и до обеда Энн с удовольствием колесила на ней вдоль морского побережья.

К обеду пасторские дочери и мисс Нассей вернулись в особняк в самом благостном расположении духа. После мирной трапезы в приветливом обществе сестры и подруги, Энн отправилась к себе наверх. Шарлотта последовала за ней, оставив Эллен коротать день в одиночестве.

– Теперь я спокойна, – сказала Энн Шарлотте, – Я исполнила свой долг и могу без всякого страха и сожаления уйти в мир иной.

– О чем ты говоришь, Энни, милая? – испуганно спросила Шарлотта, ласково взяв сестру за руки, – Тебе ведь сегодня заметно полегчало! Или я не права?

– Успокойся, дорогая. Мне и в самом деле намного лучше, – улыбнулась Энн. – Но к чему тешить себя пустыми надеждами? Ведь обе мы знаем: это всего лишь временное улучшение – не более того.

– Но ты ведь так стремилась к выздоровлению! – отчаянно воскликнула Шарлотта.

– Это правда, – мягко отозвалась Энн. – Но я достаточно реально смотрю на вещи, чтобы понять, что в моем случае чудесное исцеление невозможно. И с этим убеждением мне пришлось смириться уже давно.

– Но разве мы приехали сюда не для того, чтобы поправить твое здоровье? – изумилась Шарлотта. – Разве не ты сама утверждала, что совершенно убеждена в целительной силе морского климата? Так в чем дело? Что изменилось с тех пор, как мы покинули Гаворт?

– Отчасти ты права, – признала Энн. – Мне действительно хотелось почувствовать себя лучше – и, благодарение Небу, это произошло. Но, как я уже говорила, надеяться на полное выздоровление было бы глупо. Я знаю: передо мною Вечность. И наш приезд в Скарборо этого не изменит.

– Так почему ты столь отчаянно стремилась сюда? Какими иными доводами ты могла руководствоваться, как не убеждением, что эта поездка спасет тебе жизнь?

– Отнюдь, – отозвалась Энн. – Поездка может лишь отсрочить неизбежное и укрепить мой дух для предстоящих испытаний. Но это не главное. Как бы то ни было, я удовлетворена. Я получила от этого путешествия именно то, чего желала.

– Чего же ты желала, милая сестрица? – нежно глядя на Энн, спросила Шарлотта.

– Я желала выбраться к морю, чтобы быть ближе к мятежному духу сэра Чарльза Лонгсборна: ведь именно это Северное море стало его последней обителью.

Услышав это страшное имя, Шарлотта невольно вздрогнула и в ужасе уставилась на сестру.

– Моей главной целью было умилостивить непокорный дух сего достопочтенного джентльмена, чтобы, по возможности, смягчить проклятие, ниспосланное на нашу семью.

– Ты полагаешь, – приглушенным шепотом проговорила Шарлотта, – что все наше несчастья каким‑то образом связаны с именем Чарльза Лонгсборна?

– Несомненно! – твердо ответила Энн. – Милая сестрица, сопоставив все известные нам факты из рода Лонгсборнов – и, главным образом, склонность сэра Чарльза к черной магии – с теми бесценными сведениями о странных взаимоотношениях семейств Лонгсборн и Бронте, которые столь любезно предоставила нам леди Хитернлин, нетрудно было догадаться, что все мы стали жертвами мощного магического действа, совершенного искуснейшим знатоком своего дела.

– Ты подозреваешь сэра Чарльза Лонгсборна? – недоверчиво спросила Шарлотта.

– Я убеждена в том, что это был он! – отозвалась Энн.

– Но ведь Кэти в том разговоре ни разу не упомянула фамилию Бронте! На наших же обычных предположениях нельзя основывать столь чудовищное обвинение.

Энн судорожно сглотнула и закашлялась. Затем она трясущимися руками аккуратно свернула залитый струйками крови платок и с необычным для ее натуры пафосом произнесла:

– Разве то, что происходит с нами теперь – не лучшее доказательство тому, что над нашим родом тяготеет страшное проклятие?

Шарлотта задумалась. По словам мисс Вулер, сэр Чарльз Лонгсборн таинственно скончался в 1820 году. И как раз с этого времени начались все злоключения достопочтенного рода Бронте. Сначала ушла в мир иной добрая мать семейства, вскоре после этого умерли две старшие сестры, затем настал черед тетушки и, наконец, последний год отнял жизни Патрика Брэнуэлла и Эмили. Теперь же на очереди младшая сестра, готовая стойко и безропотно принять свой жребий. «Если проклятие нашего рода и в самом деле имело место, то отчего так случилось?» – отчаянно размышляла Шарлотта.

– Я знаю, о чем ты думаешь, – тихо промолвила Энн. – Вспомни, о чем говорила леди Хитернлин в памятный день нашей лондонской встречи. Сын сэра Чарльза Ричард сделал предложение некой особе, которая любила другого… священника, и получил отказ. Ради этой дамы сэр Ричард Лонгсборн – наследный баронет – даже принял церковный сан и отказался от своей фамилии, титула и прочих сословных привилегий. Этот безумный поступок, разумеется, не мог встретить одобрения у почтенного сэра Чарльза. А тот, насколько нам известно, был в тесной дружбе с черной магией…

– И даму сердца сэра Ричарда Лонгсборна звали Лиззи, – ошеломленно прошептала Шарлотта. После той содержательной беседы с леди Хитернлин она снова и снова размышляла над этим злополучным совпадением имен возлюбленной сэра Ричарда и их дорогой тетушки Элизабет Брэнуэлл, но до сих пор не хотела верить в то, что теперь вдруг стало для нее очевидным, – Бедная, бедная наша тетушка! Я знала, я чувствовала, что это была она!.. Так ты полагаешь, что пресловутый ритуал черной магии и в самом деле был совершен в том исчезнувшем после этого страшного действа замке? И вся могущественная злая сила этого ритуала была направлена против нашей семьи?

– Несомненно, – ответила Энн с подлинным достоинством и непостижимым самообладанием.

Шарлотта почувствовала, как к ее горлу подступил внезапно накативший ком, в котором смешивалось все негативное, что за последнее время накипело в ее душе: не знающее границ отчаяние, мучительнейшая безысходность и яростная обида.

– Неужели это конец?! – порывисто заключая сестру в объятия, воскликнула она. – Неужели мы не в силах ничего сделать, чтобы переломить наконец эти проклятые черные чары?!

– К сожалению, ни переломить злые чары, ни переступить через них представителям нашего рода до сих пор не удавалось и вряд ли удастся. Но, по моему разумению, вполне возможен другой путь, заключающийся в том, чтобы противостоять этим чарам. Возможно, именно так удастся счастливо избежать их рокового действия.

– Но как это сделать, дорогая?! Как им противостоять?! – в иступленном отчаянии возгласила Шарлотта. – Я готова на все, слышишь – на все, чтобы спасти тебя.

– Меня уже не спасешь, – печально улыбнулась Энн. – Я обречена: на мне лежит страшная тень проклятия Лонгсборна… и уже давно. Так что речь не обо мне. Сейчас осталась лишь ты – единственная из всех нас, кто может спастись.

– Ради Бога, Энни, о чем ты говоришь? Твои слова пугают меня!

– В дни своей болезни я стала долго, мучительно размышлять над тем, как действует это проклятие. И, кажется, теперь я нашла заветный ключ к разгадке. Все дело в основной причине, породившей злополучные чары. Эта причина – Любовь. То самое горячее чувство, которое сэр Ричард Лонгсборн испытывал к нашей почтенной тетушке… Так вот, – продолжала Энн во власти внезапно нахлынувшего страстного порыва, – именно Любовь – подлинная Любовь – большая, чистая, беззаветная – и стала в проклятии Лонгсборна краеугольным камнем. Каждого представителя нашего рода, когда‑либо в жизни испытавшего это чувство, в конце концов настигали роковые чары проклятия! Наши бедные покойные мать и тетушка искренне любили отца. Мария и Элизабет были всецело и беззаветно преданы Богу. Патрик Брэнуэлл сходил с ума по хозяйке Торп‑Грина, миссис Робинсон. Злые чары коснулись их всех. Теперь пришел и мой черед – и это непременно должно было произойти – ведь я всеми силами души полюбила моего дорогого Уильяма и буду любить его до последнего вздоха!

– Все это просто невероятно! – произнесла потрясенная Шарлотта.

– На самом деле грозные силы проклятия должны были поразить меня много раньше – ведь я испытала счастье Любви уже давно. Но всемогущему Господу нашему было угодно отсрочить свершение рокового приговора, чтобы дать мне возможность закончить мой многодневный труд над «Незнакомкой из Уайлдфелл‑Холла». И эта вынужденная отсрочка далась мне самой дорогой ценой, какую только могло назначить Провидение, ибо в счет продления моей жизни грозные силы проклятия отняли жизнь у Уильяма. Теперь же я исполнила свой долг: «Незнакомка» увидела свет, и ничто уже не помешает свершиться тому, что предначертано Судьбою.

– Я думаю, ты представляешь все иначе, чем есть на самом деле, дорогая, – нежно взяв сестру за руки, сказала Шарлотта, успевшая уже прийти в себя и трезво оценить ситуацию. – Полагаю, ты преувеличиваешь роковую силу Любви в злополучной судьбе нашего рода. Взять хотя бы Эмили. Насколько я знаю, ей не довелось испытать в своей жизни настоящей Любви, но неумолимые чары проклятия ее все же настигли.

– Ты ошибаешься, сестрица, – спокойно пояснила Энн, – Наша дражайшая Эмили умела любить с такой яростною силой, какая не свойственна никому из представителей нашего семейства, – Энн едва заметно улыбнулась чрезвычайной помпезности своих речей, – а быть может, – убежденно продолжала она, – и никому на всем белом свете. Просто ее любовь обрела своеобразную, неподвластную обычному пониманию форму выражения. Это Любовь мистическая, вселенская, сметающая на своем пути все преграды!

– Но кто же, по‑твоему, был объектом этой Любви, милая Энни? – спросила Шарлотта в недоумении.

– Любовь Эмили была столь отчаянной и безграничной, что одного объекта для подобного всепоглощающего чувства было мало. Я могу назвать, по крайней мере, два ее направления. Одним из них стал наш бедный непутевый братец.

– ПАТРИК БРЭНУЭЛЛ?! – изумилась Шарлотта, – Ужели ты полагаешь, что наша милая Эмили была тайно влюблена в своего собственного брата?

– Успокойся, дорогая, – ободрила ее Энн, – Похоже, ты не совсем поняла то, в чем я пытаюсь тебя вразумить. Эмили, конечно же, не была влюблена в Патрика Брэнуэлла. Она его Любила. Больше, чем сестра может любить брата; больше, чем женщина способна любить мужчину. Она Любила его так, словно они были единым целым. Радовалась его радостью; страдала его страданием. Неудивительно, что разум и дух ее не в силах были выдержать долгой разлуки, и она так скоро последовала за ним в мир иной.

– Поразительно! – ошеломленно прошептала Шарлотта. – Но ты сказала, что у Эмили было, по меньшей мере, два объекта Любви. Если одним из них выступал Патрик Брэнуэлл, то кто же, по‑твоему, оказался вторым?

Энн немного помолчала, собравшись с мыслями, а затем тихонько произнесла:

– По‑видимому, горячее, любвеобильное сердце Эмили страстно пылало к героям ее романа – ХИТКЛИФУ И КЭТРИН. Она была как бы неотделима от них ни плотью, ни душой. Подобное фантастическое единение непостижимо для человеческого сознания и, следовательно, объяснить данное явление невозможно.

– Но как же тебе, моя милая Энни, удалось постичь таинственную сущность натуры Эмили? Понять те невообразимые страсти, что столь яростно бушевали в ее душе? – с неподдельным живым интересом спросила Шарлотта, жадно внимавшая каждому слову сестры.

– Я всегда подозревала, что в душе Эмили, вопреки ее видимому холодному безразличию ко всему, что могло пробуждать естественные чувства, на самом деле полыхали исполинские страсти. И вполне смогла убедиться в этом во время того памятного разговора, когда наша возлюбленная сестра с такой неподдельно‑отчаянной тревогой говорила о женщине, послужившей прототипом главной героини «Грозового Перевала». До сих пор в сознании моем отчетливо звучат слова Эмили, характеризующие эту даму: «Она – мое земное воплощение, моя Душа, моя Вечность».

– Я тоже прекрасно помню эти слова! – с благоговейной нежностью произнесла Шарлотта, и в глазах ее засверкали слезы, – Ты думаешь, – продолжала она с глубочайшей серьезностью, – Эмили имела тогда в виду…

– Леди Хитернлин? – договорила за сестру Энн, – Полагаю, что да. Хотя она и сама того не ведала. Эмили просила молиться за эту даму. Помни об этом, милая Шарлотта.

– Я буду молиться за Кэти от всей души! – горячо воскликнула Шарлотта. – Ведь такова была последняя воля Эмили!

На некоторое время воцарилось глубокое молчание. Первой благословенную тишину нарушила Шарлотта.

– Так, стало быть, все совпадает, – произнесла она с благородным смирением. – Эмили, так же, как и все прочие члены семьи, пострадала из‑за Любви.

– К величайшему сожалению, – смиренно ответила Энн и с внезапным воодушевлением проговорила: – Как бы то ни было, ты, дорогая Шарлотта, еще можешь противостоять злополучным чарам проклятия Лонгсборна.

– Но каким образом? – удивилась Шарлотта.

– Оберегай свое сердце! – назидательно произнесла Энн. – Следи, чтобы в нем не поселилась Любовь! Помни одно: Любовь погубит тебя, как погубила всех нас!

Энн поглядела на сестру и, мгновенно охваченная тревожным подозрением, уточнила:

– Надеюсь, тебе еще не довелось испытать этого чувства? Признайся, милая сестрица, любишь ли ты кого‑нибудь по‑настоящему?

– Я люблю тебя, моя дорогая! – мягко улыбнулась Шарлотта, – И Эмили, и Патрика Брэнуэлла, и отца и тетушку, и нашу добрую, давно почившую матушку, и безвременно ушедших в мир иной старших сестер!

– Я говорю серьезно, Шарлотта, – предупредила Энн, – Из всех нас лишь для Эмили подлинная Любовь не имела ничего общего с естественной природой человека. Я ведь тоже люблю тебя и всех своих близких. Люблю я и героев своих романов. Однако же моя любовь к Уильяму – и только она – оказалась для меня роковою!

Шарлотта глубоко задумалась. Довелось ли ей в жизни испытать всю полноту Любви? Любви, рвущей душу на части. Да, довелось. Никто из домочадцев гавортского пастората, кроме покойной Эмили Джейн, не имел ни малейшего представления о том, какие титанические страсти бушевали в душе Шарлотты.

– В чем дело, дорогая? – обеспокоенно спросила Энн, заметив явное замешательство сестры, – О, Господи! – возгласила она испуганно. – Только не говори мне, что и ты…

– Да, – едва слышно отозвалась Шарлотта. – И уже давно.

– Ради всего святого! Кто же он? – с жаром поинтересовалась Энн.

– Месье Эгер. Преподаватель французской словесности в брюссельском пансионе.

– Боже правый! – потрясенно возгласила Энн и, немного помолчав, спросила: – Но ты и в самом деле убеждена в том, что испытала к этому человеку истинную Любовь?

– Абсолютно! – ответила Шарлотта.

– Зачем?! – отчаянно воскликнула Энн, – Зачем этот злосчастный учитель встал на твоем пути?!

– Не говори так о месье Эгере, Энни! – горячо вступилась за Учителя Шарлотта.

– Но ведь чувство к нему, в конце концов, погубит тебя! Оно неизбежно приведет тебя к тому, что случилось со всем нашим родом!

– На все воля Божья! – неожиданно исполнившись подлинного смирения, произнесла Шарлотта, – До сих пор Он хранил меня от роковых сил. А значит, есть вероятность, что так будет и дальше, – старшая пасторская дочь мягко улыбнулась и степенно продолжала: – Ты ведь говорила, дорогая сестрица, что Господь оберегал тебя от злополучной напасти, давая тебе возможность закончить твою работу. Так вот, моя милая, рада тебе сообщить, что в настоящее время я тоже тружусь над новым романом. Более того, у меня есть и другие задумки, которые я надеюсь воплотить в жизнь.

– Ты пишешь роман? – с любопытством осведомилась Энн, которую эта неожиданная новость на время отвлекла от мрачных мыслей.

– Конечно, пишу! – в свой черед оживилась Шарлотта. – По правде говоря, я не представляю себе жизни без этого занятия.

– И какова его главная идея?

– О! – серьезно произнесла Шарлотта, – Кто же, как не ты, дорогая, знает, что во всех произведениях данного жанра множество идей, тесно переплетающихся друг с другом, и далеко не всегда можно точно определить, какая из них выступает на первый план. Произведение же, над которым я работаю в данный момент, можно считать криком моей души, направленным против всякого рода несправедливости, бунтов и угнетения. Кроме того, оно воспевает великую силу Любви.

При последних словах сестры Энн резко вздрогнула и тяжело вздохнула.

Шарлотта понимающе поглядела на нее и печально произнесла:

– Ничего не поделаешь, милая Энни. Любовь и только Любовь – будь она созидательна или губительна – правит миром. И ты это знаешь!

Она ненадолго замолчала, а затем вновь заговорила с невыразимою теплотою:

– Полагаю, любовь моя, тебе небезынтересно будет услышать о том, что в главных героинях моего нового творения – Шерли и Кэролайн – без труда можно узнать их реальные прототипы, а именно – моих милейших сестер. Признаюсь по секрету: литературный портрет Шерли в какой‑то мере списан с Эмили; Кэролайн же в отдельных проявлениях своего характера олицетворяет тебя.

– Я рада, что ты не забываешь о нас, – сказала Энн, улыбнувшись, – Но вернемся к месье Эгеру. Прости, что я спрашиваю о том, что тебе может быть неприятно, но мне важно это знать. Как ты полагаешь: испытывал ли к тебе этот господин ответное чувство?

– Едва ли, – печально ответила Шарлотта, – В то время он был слишком сильно увлечен своей коварной супругой.

– Ну что же, – проговорила Энн с нескрываемым облегчением, – хоть это дает какую‑то толику надежды, что вездесущие чары проклятия Лонгсборна не коснутся тебя.

– Но ведь я люблю его! Люблю всеми силами души! – горячо воскликнула Шарлотта.

– По всей видимости, проклятие Лонгсборна вступает в полную силу, если Любовь взаимна, как было со мною, а также нашей доброй матушкой, с Патриком Брэнуэллом и с подлинно возлюбленными невестами Господа Марией и Элизабет. Или, по крайней мере, тогда, когда при отсутствии взаимности есть подлинная Любовь со стороны другого субъекта, как в случае с милейшей тетушкой, самозабвенно любившей нашего отца и не менее горячо любимой сэром Ричардом Лонгсборном.

– А Эмили? – спросила Шарлотта.

– Эмили относится к особой категории, ты ведь знаешь, – ответила Энн, – Для нее Любовь – это не гармоничный союз двух сердец, но полное истинно мистическое единение души и плоти самой Эмили с душой и плотью избранных ею объектов Любви. Такую Любовь и должна была испытать наша славная Эмили, чтобы проклятие Лонгсборна вступило в силу.

– А как же наш дорогой отец? – с затаенным страхом спросила Шарлотта, – Он ведь, бесспорно, любил покойную матушку, а она любила его.

– Возможно, уничижительные чары проклятия настигнут его позже. Или же они проявятся в иной форме, нежели это случилось по отношению к нам. А может быть – и то и другое вместе. Это известно лишь одному Богу! – печально промолвила Энн. – Но, в любом случае, наш достопочтенный отец обречен. А вот у тебя еще есть шанс противодействовать проклятию – даже несмотря на твою губительную Любовь к месье Эгеру.

– Я не должна допускать в свою жизнь человека, который способен со всем возможным пылом и страстью меня полюбить? – с подлинным огорчением произнесла Шарлотта.

– Вот именно! – категорично ответила Энн. – Твоя Любовь к месье Эгеру – это полпути к свершению приговора; Любовь же к тебе со стороны этого ли господина, либо какого‑то другого человека – не важно – станет твоей верной погибелью! А посему умолю тебя, дорогая Шарлотта: избегай любого мужчину, в ком ты заподозришь хотя бы малейший намек опасности для себя. Обещаешь?

– Я всеми силами буду стараться, чтобы своевременно обнаружить и подавить малейшие побеги Любви ко мне в сердце какого бы то ни было мужчины, будь то хоть сам Аполлон Бельведерский!

– Вот и прекрасно, милая Шарлотта! Теперь я спокойна и счастлива! – испытывая явное облегчение, заключила Энн и умиротворенно откинула голову на подушку своей кровати.

Шарлотта же, оставив сестру почивать, в расстроенных чувствах спустилась к мисс Нассей. Изнуренная дальним переездом и утомленная нелегкой беседой, Энн отчаянно нуждалась в отдыхе, и чуткие Шарлотта и Эллен в течение всего оставшегося дня не беспокоили ее разговорами.

 

…Следующим утром на море поднялся внезапный шторм. Налетевший с востока неистовый ураган гнал к побережью огромные волны, которые со страшным грохотом разбивались о прибрежные скалы; сам же берег был мгновенно залит водой, с бешеным ревом накатывающей на его поверхность. Морская стихия бушевала весь день и всю ночь. Казалось, что вот‑вот вся местность Скарборо будет стерта с лица земли.

Лишь к утру следующего дня шторм стих, и буря улеглась. В то же утро, 28 мая, Энн стало значительно хуже. Начался приступ страшного кашля, отнявший у младшей пасторской дочери последние силы. Она лежала в постели, не шелохнувшись – бледная и смиренная. Лишь добрый, проникавший в самую душу взор ее по‑прежнему прекрасных, как у газели, глаз сохранял еще свою природную живость.

Все утро Шарлотта провела подле Энн, с невыразимой нежностью и неизбывной тоскою глядя на сестру.

Внезапно у Энн началась агония. Несчастная беспомощно металась на кровати, и из уст ее сквозь зловещие, учащавшиеся с каждым мгновением хрипы обильно хлестала кровь. Однако же стойкой, мужественной «малютке Энн» удалось сохранить ясность мыслей и верность духа до самого конца. Когда ее блуждавший взор уловил неистовый ужас, застывший на лице сестры, Энн Бронте из последних сил, судорожно глотая воздух, сипло прошептала:

– Мужайся, Шарлотта, мужайся…

После этих слов голова младшей из благословенного рода Бронте бессильно упала на подушку, чтобы более не подняться никогда.

 

Совершенно подавленная горем, Шарлотта не решилась перевезти тело сестры в Гаворт. Кроткую, смиренную Энн Бронте предали земле в Скарборо, вдали от родного города и милых ее сердцу людей.

В стихотворной тетради Шарлотты Бронте появились новые, пронизанные непостижимой отчаянной болью строки:

 

 

На смерть Энн Бронте

Меня как будто больше нет:

Смерть не страшна. Жизнь – не мила.

Она была мой день, мой свет.

Я жизнь мою пережила.

 

Я видела, как меркнул взгляд,

Как руки холодом свело;

Ждала, чтоб ласковый закат

Овеял бледное чело,

 

Чтоб ветер облако унес,

Чтоб солнце скрылось за холмом…

И Вседержителя без слез

Благодарила я потом;

 

И знала: мне нельзя помочь,

Я чашу выпила до дна.

В грохочущую бурей ночь

Теперь вступаю я одна.[84]

 

 

Глава XX. От мрака к свету

 

После похорон Энн Шарлотта Бронте возвратилась в Гаворт. Теперь опустевший пасторат казался ей чужим, суровым, неприветливым, походящим скорее на мрачную могилу, нежели на людское жилище. Гнетущие мысли о тех, кто ушел навсегда, неотступно преследовали старшую дочь пастора, отравляя ее существование самой мучительной неизбывной тоской. Дни напролет проводила она одна в своей комнате, и перед ее внутренним взором с устрашающей неотвратимостью представал весь леденящий ужас минувших месяцев.

С чувством невыразимой нежности, смешанной с горьким сожалением, вспоминала Шарлотта милых сестер и брата, представляла их здоровыми, цветущими, полными сил… Увы, все это осталось в далеком прошлом, на лоне фантастических живописных берегов Ангрии и Гондала. Теперь же в сознании Шарлотты поселилась страшная пустота, которая, подымаясь и ширясь с каждым мгновением, мучительно теснила грудь последней оставшейся в живых дочери преподобного Патрика Бронте.

Образы умерших преследовали несчастную Шарлотту долгими, проводимыми без сна, суровыми ночами. Ее отчаянно терзали доставляющие бесконечные страдания мысли об ушедших днях: сладкие ностальгические воспоминания детства, юности с совместными играми и фантазиями, общие прогулки по торфяным болотам, первые пьесы – яркие плоды объединенных усилий трех дочерей и сына достопочтенного Патрика Бронте, – разыгрываемые ими сообща… Все это казалось теперь далекой прекрасною сказкой, и чем больше предавалась Шарлотта этим мыслям, таящим в себе, как ей казалось, заветный эликсир жизни, тем страшнее нависали над нею невыносимые мрачные будни.

Единственным утешением, доступным Шарлотте в эти тяжелые дни, было ее творчество. Теперь она имела возможность продолжить начатую еще до внезапно ворвавшихся в ее жизнь трагических событий работу над романом, повеству