Глава XIII. Поэтический дар Эмили Бронте

 

 

«<…> Однажды осенью 1845 года я случайно обнаружила тетрадь со стихами, написанными рукой своей сестры Эмили. Конечно, я не удивилась, что она могла писать и писала стихи. Я просмотрела их, и уже нечто большее, чем удивление, овладело мной, а именно – глубокое убеждение, что эти стихи не были ни обыкновенными виршами, ни походили на обычную женскую поэзию. Они были лаконичны и жестки, живы и искренни. А для меня они звучали особой музыкой – дикой, меланхолической и возвышенной»[47].

 

Шарлотта отложила в сторону перо и глубоко задумалась. К чему писать о стихах Эмили? Разве каждая строфа, каждая фраза в них, овеянная неподдельным живым дыханием, не говорит сама за себя? Шарлотта еще раз пробежала глазами свои собственные только что выведенные строки и, горько усмехнувшись, подумала: «Воистину, нет на свете более глупого и праздного занятия, чем то, которому предаюсь сейчас я, пытаясь подыскать определения и характеристики для того, чтобы выразить невыразимое! Любые слова здесь бессмысленны и бессильны. Стихи Эмили – это ее Душа, ее Бездонность! В них таится великая и могучая первозданная сила – сила, которую я безжалостно сокрушаю своими блеклыми аттестатами. Кощунство! Подлое надругательство над величественной бессмертной поэзией Эмили! Да и вообще делать любые нелепые попытки дать оценку подлинной Поэзии – значит накинуть суровые оковы на ее Бездонность, погубить на корню самый естественный и непостижимый принцип Жизни, таящийся в Ее недрах!»

Шарлотта порывисто схватила тетрадь со стихами Эмили, лежавшую тут же, на столе, рядом с чернильницей и пером и в сладострастном упоении погрузилась в восхитительный, неповторимый мир звуков и образов, заключающих в себе, казалось бы, всю грандиознейшую магию мироздания:

 

 

* * *

Ветра неистовство, вереск в смятенье.

Лунная, звездная полночь горит;

Тьмы и рассеянных светов сближенье,

Взлеты Земли и небес нисхожденье;

Дух покидает свое заточенье –

Путы срывает, оковы крушит.

 

Диких лесов стоголосое пенье

С гор долетает, как дальний прибой.

Реки ломают брега в исступленье,

Прочь безрассудное гонят теченье,

Новые долы приняв во владенье,

Бросив пустынную глушь за собой.

 

Блеска и сумрака, всплеска и спада

Чередование ночь напролет.

Шорохов робость, раскатов бравада;

Теней несметных летит кавалькада;

Искры прозрений над теменью ада,

Взмыв на мгновенье, падут в свой черед[48].

 

* * *

Мне тем светлей, чем дальше прочь

Увожу мою душу из плоти в ночь,–

Где ветра свистят и огни горят,

И в пространстве света гуляет взгляд –

 

Где нет меня, где больше нет

Земли и моря, звезд, планет.

Лишь дух гуляет – все смелей

В неизмеримости своей.

 

Шарлотта отвела от тетради застланный слезами взор. И в этом подлинный, неукротимый дух ее сестры – упрямой и своевольной красавицы Эмили! Эмили, буквально чахнувшей на глазах в условиях даже самой либеральной школьной дисциплины и жизни вне дома! Эмили, каким‑то непостижимым образом впитавшей в себя всю заповедную мрачность Гаворта и как бы принявшей на себя его первозданную суровую стихию, став ее подлинной носительницей.

Бесстрашная и нелюдимая, она олицетворяла собой буйный, неукротимый дух величественной, дикой природы Гаворта. За исключением досадного эпизода побега Эмили из школы мисс Вулер Шарлотта не помнила случая, когда бы самообладание и решимость изменили ее прелестной сестре. Из всех благословенных обитателей пастората лишь Эмили достало мужества и силы самостоятельно, без посторонней помощи потушить пожар в комнате Патрика Брэнуэлла, в то время как сам виновник бедствия валялся без сознания в пьяном угаре, а сестры наблюдали за отважной девушкой в полной растерянности.

Да, скромная дочь провинциального английского пастора, прелестная дикая горянка Эмили Джейн Бронте обладала поистине фантастической неустрашимостью.

Однажды, заметив пробегавшую мимо крыльца пастората большую облезлую собаку с понурой головой и высунутым языком, Эмили пошла ей навстречу с чашкой воды, чтобы дать несчастной псине напиться; но собака, по‑видимому, оказалась бешеной и укусила девушку за руку. Не растерявшись ни на мгновение, храбрая страдалица поспешила на кухню, схватила с плиты утюг и сама прижгла рану каленым железом, не обмолвившись ни словом о случившемся ни с кем из близких, покуда угроза для ее жизни не миновала.

Несомненно, непостижимая храбрость и мужество были свойственны Эмили от природы; природа же наделила ее живым и искрометным даром к поэзии.

Шарлотта вновь обратилась к стихам сестры, и уже иная грань образа Эмили предстала пред ее тайным взором. Эмили в пору ее благословенного восемнадцатилетия – юная и одинокая прелестная затворница гавортских пустошей.

 

 

* * *

Ни любопытства, ни тоски

Ни в ком не вызвал мой удел.

Никто не подал мне руки,

Никто в глаза не поглядел.

 

Мир тайных грез и тайных бед

Не озаботил никого.

Промчалось восемнадцать лет

Со дня рожденья моего.

 

Случалось: забывая спесь.

Душа молила об одном –

Чтоб душу любящую здесь,

Здесь, на земле, найти свой дом.

 

То было время страстных снов,

Но чувство не вошло в зенит.

И после долгих вечеров

Огонь зари почти забыт.

 

Иссяк фантазий дивный пыл,

Надежда обратилась в прах,

И дальше опыт мне открыл,

Что правды нет в людских сердцах.

 

О жизнь – как страшно было в ней

Зреть лицемерье, фальшь, разврат;

Бежать в себя и – что страшней –

В себе найти весь этот ад.

 

Шарлотта печально улыбнулась. Бедная Эмили! Она и впрямь была одинока в этом жестоком, суетном мире. Страстная, бунтующая воительница, гордая весталка буйного, всепоглощающего Божественного Огня, незримо полыхавшего в ее собственном сердце – пламенном и чистом, свободном от ничтожных светских условностей и предрассудков, с негодованием отвергающем все плотское, всю внешнюю фальшь и таящем в своих глубинных недрах заветную немеркнущую частичку самой Вечности. Если в таком сердце и могла зародиться любовь – то было бы особое чувство, а вернее – особое состояние – Любовь высокая, пылкая, подымающаяся над повседневной обыденностью и возносящая душу в непостижимые заповедные дали. Может ли какой‑либо простой смертный, бродящий по исхоженным исстари мирским тропам, стать объектом подобного чувства? Суждено ли Эмили встретить родственную душу на этой земле?

Как бы то ни было, ясно одно: покуда этого не произошло, Эмили возьмет на себя роль смиренной жрицы искусства и красоты. Она будет суровой, властной госпожой и одновременно – безропотной покорной слугою своего собственного неиссякаемого источника богатейших сокровищ – благодатного Воображения.

Шарлотта поправила фитиль догоравшей свечи, снова вернулась к заветной тетради Эмили и в порыве исступленного восторга принялась con spirite [49] декламировать вслух:

 

 

О, бог видений

Пускай порывы прошлых лет

Рассудок высмеет, как бред,–

Твой взор горящий даст ответ,

Расскажет голос неземной:

Зачем, зачем ты избран мной.

 

Суровый Разум правит суд

В одеждах темных, строг и крут.

Защитник мой, смолчишь ли тут?

Пусть речь поведает твоя

О том, что свет отвергла я,

 

Что отказалась я идти.

Как все, по торному пути,

Чтоб дикою тропой брести,

Презрев соблазн богатства, власти,

Гордыню славы, сладость счастья.

 

Когда‑то я их приняла

За божества – я им дала

Обет и жертву принесла…

Но дар неискренний не мил

Богам – и он отвергнут был.

 

О, я их не могла любить,

И я их поклялась забыть,

И одному тебе служить,

Фантом, меня пленивший встарь,

Мой раб, товарищ мой и царь.

 

Ты раб мой, мне подчинено

Твое влиянье – мной оно

К добру, не к злу обращено!

Товарищ одиноких дней,

Ты – ключ от радости моей,

 

Ты – боль, что ранит и грызет,

И благость слез, и духа взлет

К вершинам от мирских забот.

Ты – царь, хоть трезвый разум мой

Велит мне восставать порой.

 

И как же не молиться там,

Где веры столп, надежды храм,

Душе, приверженной к мечтам?

Будь мой защитник, светлый Гений,

Избранник мой, о, Бог видений![50]

 

Какой стремительный вдохновенный полет мысли и чувства! Какой яркий, оригинальный, одухотворенный могучим, первозданным дыханием непостижимой мятежной Стихии мир образов и идей!

«И этот поистине неиссякаемый кладезь редчайших, богатейших сокровищ, хранящийся в заветных закутках благословенной Души, сокрыт от людского взора и тайно сгорает в своем неприступном жертвенном алтаре! Жестокая несправедливость! Мир непременно должен узнать об этих творениях! И я добьюсь этого во что бы то ни стало!» – решила Шарлотта.

Она убрала тетрадь со стихами Эмили в потайной ящичек изящного соснового бюро, сложила в стопку бумаги, содержащие рукописи Энн, а также ее собственные рукописи, водрузив их сверху в тот же ящик. Состояние иступленного восторга по‑прежнему безраздельно владело всем ее существом. Девушка явно медлила расстаться со своими бесценнейшими сокровищами. Она окинула любовным прощальным взглядом внушительную груду бумаг и с глубоким печальным вздохом задвинула ящичек в стол, заперев конторку на ключ. Затем схватила мерцавший тусклым светом огарок свечи и отправилась спать.

В эту ночь забыться спокойным, безмятежным сном Шарлотте не удалось. Живые, яркие образы из стихотворений сестры неотступно вставали перед ее тайным взором, поражая ее воображение своим естественным первозданным величием…

Несколько дней назад, когда Шарлотта Бронте только‑только обнаружила заветную тетрадь, в голове ее тотчас созрел блистательный, дерзновенный план. А что если все три сестры объединят свои творческие усилия и попытаются издать совместный сборник стихов? Эта случайно мелькнувшая мысль настолько прочно втесалась в сознание пасторской дочери, что она вскоре решилась поделиться своей задумкой с сестрами.

Энн заинтересовала идея Шарлотты, и она с радостью предложила сестре свои стихи, дабы та отобрала из них те, что могли бы подойти для предполагаемого сборника. Эмили же, не на шутку возмутившись тем, что кто‑то посмел вторгнуться в ее личный мир (пусть даже это была ее возлюбленная сестра – не важно), категорически воспротивилась новому плану. Шарлотте понадобилась целая неделя самых настойчивых и пылких уговоров, чтобы выудить из Эмили неохотное: «Делай, как тебе угодно». И затем: «Но все же мне не нравится эта мысль. Мои бредовые стишки определенно не заслуживают столь высокой чести… Попасть в печать, не стоя того – право же – вот предел мечтаний истинного поэта!» Сказав это, Эмили звонко рассмеялась и, почтив своих сестер великолепным реверансом, вернулась к своим делам.

«Как бы то ни было, – размышляла Шарлотта, – Эмили все же дала согласие. А это главное!»

И Шарлотта Бронте безотлагательно взялась за осуществление своего плана. Для начала надлежало скрыть свое имя, а также имена сестер за надежной ширмой псевдонимов. Девушка прекрасно помнила о резком отзыве Роберта Саути – ярого противника женской поэзии – и понимала, что к пишущим женщинам в литературном мире относятся с известной долей предубеждения, выдвигая в качестве главного принципиального довода своей патриархальной поэзии «природную ограниченность женского ума». Исходя из этих рациональных соображений было очевидно, что псевдонимами сестер должны непременно стать звучные и выразительные мужские имена. «Например – Каррер, Эллис и Эктон Белл», – размышляла Шарлотта.

Она задумалась. «Поэзия Каррера, Эллиса и Эктона Беллов… Звучит красиво… заманчиво… интригующе…

К тому же это наиболее правдивый для нас вариант: ведь мы, таким образом, сохраним свои подлинные инициалы[51]. Имя Каррера Белла идеально подходит для меня; Эллисом мы назовем Эмили; а Эктоном станет малютка Энн. Ни одна живая душа не узнает о том, что мы – женщины. Мы должны стать неким мистическим символом – олицетворением Тайны, Загадки, Непостижимости в нашем благословеннейшем триединстве».

Далее следовало уладить все формальности, касательные непосредственно публикации книги. Шарлотта взяла на примету несколько достойных издательств и обратилась в адвокатскую контору Чемберс в Эдинбурге за советом о том, как следует писать избранным ею издателям, чтобы получить от них ответ.

Вскоре из эдинбургской конторы прибыло надлежащее руководство, согласно которому она и стала действовать.

В короткие сроки Шарлотте удалось договориться с представителями одного весьма солидного лондонского издательства, господами Эйлотом и Джонсоном, любезно согласившимися опубликовать предложенную книгу стихов за счет их авторов, включая и дополнительные расходы на рекламу.

В мае 1846 года поэтический сборник Каррера, Эллиса и Эктона Беллов увидел свет, а в июле в литературно‑критическом журнале «Атенеум» появилась заметка, представляющая собой довольно благосклонный отзыв на стихотворения трех «братьев». Самой высокой похвалы удостоилась поэзия Эллиса Белла.

 

Глава XIV. На пути к славе

 

Тем временем пасторские дочери решили испытать свои творческие силы в области крупной прозы. Пока подготовка к изданию поэтического сборника еще шла полным ходом, все три сестры в страстном, безудержном порыве подлинного Вдохновения созидали новые творения.

Это были романы, очертившие своим появлением на свет первые значительные вехи на благодатном творческом пути каждой из сестер.

– Мы на верном пути, мои дорогие, – говаривала Шарлотта сестрам, когда они бывало вместе собирались в ее комнате, чтобы поделиться друг с другом сокровенными мыслями и обсудить планы на будущее, – Наш поэтический сборник вот‑вот выйдет в свет, полагаю – это неплохое начало. Но, как мы знаем, этого недостаточно, чтобы привлечь внимание широкого круга читателей. К сожалению, к стихам восприимчивы лишь поэтические натуры, а потому на них низкий спрос.

– Поэтому вслед за стихотворным сборником ты предлагаешь уговорить господ Эйлота и Джонса издать том крупной прозы Каррера, Эллиса и Эктона Беллов, не так ли, сестрица? – как‑то раз поинтересовалась Энн.

– Ты права, моя милая, – отозвалась Шарлотта. – Я и в самом деле серьезно думаю об этом. Сегодня роман – один из самых популярных и перспективных светских жанров передовой английской литературы. Это наш величайший шанс пробить себе дорогу в литературном мире. Мы должны уцепиться за эту возможность всеми своими силами; упустить ее было бы грешно.

– Когда же ты намерена обратиться к издателям по столь деликатному делу, дорогая? – спросила Энн.

– Думаю, я подниму этот вопрос, как только будут улажены все формальности относительно публикации поэтического сборника. Хотелось бы, чтобы это произошло как можно скорее.

– Но, дорогая, – робко заметила Энн, мгновенно опустив взор, – моя «Агнес Грей»[52] еще не завершена. Если с изданием стихов особых проблем не возникнет, я боюсь, что не поспею к сроку.

– Не беспокойся, прелесть моя, – улыбнулась Шарлотта. – В таких делах спешить нельзя. Я и сама не вполне завершила работу над своим «Учителем»[53].

– «Учителем»? – переспросила Энн, – А как же та вещь, над которой ты работала лет пять назад? Ну, помнишь – та, где ты вела повествование о семье богатых землевладельцев?

– Ты, верно, имеешь в виду повесть «Эшворт»[54]? О, дорогая сестрица! С чего вдруг она тебе вспомнилась? Кажется, это было сто лет назад! Я уже давно оставила работу над ней. И, надо сказать, не испытала при этом особых сожалений.

– Так, стало быть, она не завершена? – на лице Энн застыло встревоженное выражение.

– Успокойся, моя дорогая, – ободряюще подмигнула Шарлотта. – Уверяю тебя, я ничуть не огорчена, что так получилось. Право же, в этом многообещающем зачатке поистине монументального творения на манер Ричардсона не было ровным счетом ничего интересного – во всяком случае, такого, о чем следовало бы горевать.

Энн глядела на сестру с нескрываемым изумлением. Уж она‑то догадывалась, какую яростную схватку с самой собой выдержала Шарлотта, чтобы заставить себя прервать работу на полпути.

– Все в порядке, дорогая, забудем об этом, – молвила Шарлотта, обворожительно улыбнувшись.

– Ты очень храбрая, Шарлотта, – заметила Энн серьезно. – Не думаю, чтобы мне когда‑либо достало мужества повторить твой подвиг и оставить свою вещь незавершенной.

– Скажем так, – ответила Шарлотта, продолжая по‑прежнему загадочно улыбаться, – мне не достало мужества завершить свою вещь. Скажи лучше: каково тебе приходится – работать в новом жанре? Если возникают трудности, я всегда рада оказать…

– О, дорогая, в этом нет надобности, уверяю тебя! – торопливо вставила Энн и, мягко улыбнувшись, добавила: – Сюжет «Агнес Грей» настолько зауряден, что я полагаю… я льщу себя надеждой, что справлюсь сама. Описывать привычный уклад жизни юной гувернантки со всеми соответствующими тяготами и лишениями на ее тернистом пути – не бог весть какая сложность. А для меня эта тема – все равно, что кувшин чистой воды и добрая порция свежей пищи для Тантала: ведь как‑никак у меня на этом поприще довольно богатый личный опыт, на который я и опираюсь. И, кроме того… – девушка на мгновение смолкла, устремив отстраненный, застланный слезами взор куда‑то вдаль; когда же она заговорила вновь, ее голос зазвучал по‑особому: тихо и торжественно, исполнившись невыразимой нежности: – Я ощущаю подлинную тайную радость во всей ее неповторимой полноте, когда пишу свой роман – ведь в лице его главного героя Эдварда Уэстона – ах, Шарлотта! – в нем словно бы наяву оживает мой милый Уильям!

– Вот как? – Шарлотта с интересом взглянула на сестру.

– Описывая характер своего героя, я все время думала об Уильяме. Впрочем, это неудивительно, ибо лишь восхитительные воспоминания о тех коротких мгновениях, когда он был со мной, поддерживают мой дух… даже в самые тягостные минуты моей жизни. Так вот, постоянно думая о бедном Уильяме, я постаралась наделить мистера Уэстона лучшими душевными качествами моего возлюбленного: бесконечной добротою, постоянством, непоколебимой верой и самым чутким и чистым сердцем на всем белом свете! Ах, Шарлотта! – Энн в упоении подняла глаза к потолку и мгновенно воздела руки. – Если бы только наша повседневная жизнь была похожа на роман! О, как это несправедливо, что Уильям ушел от нас во цвете лет!

– Ничто не совершенно в этом мире, моя дорогая, – промолвила Шарлотта с печальным вздохом. – И ты ошибаешься, полагая, что в романе что‑нибудь должно быть иначе. Настоящий романист должен уметь правдиво, без всяких ложных прикрас, передавать в своих творениях реальную жизнь со всеми ее коллизиями.

– Мне казалось, что Happy End для влюбленных – один из непреложных законов жанра романа, – печально улыбнулась Энн, – Равно, как непременное торжество Добра над Злом. Так было, почитай, во всех романах, которые мне довелось перечесть, к примеру, у Ричардсона, Филдинга, Диккенса, Вальтера Скотта и, конечно же, у моей любимой Джейн Остен.

– Не слишком удачные примеры, моя дорогая, – Шарлотта поглядела на сестру и снисходительно улыбнулась. – По правде говоря, я всех их недолюбливаю, за исключением, пожалуй, Диккенса и, разумеется, сэра Вальтера Скотта, перед высоким художественным мастерством которого я всегда преклонялась. Что же до остальных… мне кажется, у Ричардсона, к примеру, слишком много слащавой помпезности, изливаемой нескончаемым потоком в высокопарных речах; Филдинг не в меру язвителен; ну, а что касается твоей любимой Джейн Остен, то, на мой взгляд, ее романам явно недостает оригинальности; они начисто лишены поэтичности, яркости образного мышления… Впрочем, нужно отдать должное всем этим авторам, – добавила Шарлотта после недолгого молчания, – Они мыслили рационально и были достойными выразителями идей и стремлений своей эпохи.

Энн сидела неподалеку от Шарлотты на низкой сосновой табуретке, погрузившись в глубокое раздумье. По ее прекрасному нежному лицу разливалась нездоровая бледность; в глазах стояли слезы.

– Нет, нет, – судорожно шептала она, – я не могу сделать этого, не могу! Лишить его жизни… во второй раз! О, нет! Это выше моих сил!

– Что ты, что ты, моя прелесть, успокойся, – Шарлотта быстро встала, подошла к сестре и нежно обняла ее за плечи, – Ну что за нелепые мысли, скажи на милость? «Лишить его жизни»… Ты, должно быть, имеешь в виду достопочтенного мистера… – как бишь его? Мистера Уэстона?

– Да… – рассеянно подтвердила Энн. – То есть нет: моего дорогого Уильяма в лице преподобного Эдварда Уэстона. Я так старалась воскресить его… не для того, чтобы убить снова.

– Конечно же, нет! – горячо поддержала сестру Шарлотта. – Разве кто‑нибудь возражает?

– Но ведь ты сказала…

– Я только говорила о том, что Happy End – не обязательное условие для жанра романа, однако это вовсе не означает, что он исключается! – Шарлотта подмигнула сестре. – Для истинного художника не существует никаких законов – он должен следовать зову сердца. И, конечно же, твоя доброжелательная и трудолюбивая Агнес Грей – а я ничуть не сомневаюсь, что она именно такова (Шарлотта нежно взглянула на Энн), – так вот, она во что бы то ни стало должна заполучить в мужья этого Уэстона. Она это вполне заслужила!

– А главное – он будет жить! – пылко воскликнула Энн, и ее глаза радостно заблестели, – Он будет жить вечно – пусть даже на страницах книги!

– Так же, как и месье Эгер, – добавила Шарлотта, загадочно улыбнувшись.

– Месье Эгер? – удивилась Энн, – Ваш бельгийский учитель – супруг хозяйки пансиона в Брюсселе?

– Совершенно верно, дорогая. Мой роман «Учитель» во многом опирается на опыт, полученный мною в стенах брюссельского пансиона. Существенная часть действия разворачивается в аналогичном учебном заведении. Впрочем, – добавила она поспешно, поймав насмешливый взгляд Энн, – месье Эгер не служил подлинным прототипом для создания кого‑либо из моих героев. Я, в отличие от тебя, сестрица, не прибегала к методу полной портретной зарисовки. Я – как бы это сказать – «распределила» внешний облик и свойства натуры месье Эгера по разным персонажам своего романа. Внешность и отдельные черты характера достались директору пансиона для мальчиков – изысканному французу Пеле; остальное перенял главный герой романа – молодой англичанин, некоторое время занимавшийся преподаванием в Бельгии – мистер Кримсворт.

Прекрасное лицо Энн тронула едва заметная улыбка.

– А главная героиня? Она похожа на тебя?

– Отчасти, – уклончиво ответила Шарлотта, – Кстати, что касается развязки моего романа, то, боюсь, что в данном случае я не буду оригинальной и предпочту традиционный Happy End. Моих героев, так же, как и твоих, ожидает счастливое воссоединение.

В дальнем конце комнаты, откинувшись на высокую спинку кресла, сидела Эмили. Все это время она внимательно прислушивалась к разговору сестер, но явно не собиралась вступать в столь увлекательную беседу. Лицо ее, как обычно, выражало непреклонную волю, по тонким губам то и дело скользила едкая ироничная улыбка.

– Ну, дорогая Эмили, – осторожно обратилась к ней Шарлотта, памятуя ее реакцию на предложение публикации поэтического сборника, – что ты скажешь о нашем плане?

– Мне он не по нраву, – неохотно отозвалась Эмили, – Но, похоже, в этом доме не учитывают моего мнения. Так что, по‑видимому, мне придется смиренно подчиниться большинству.

– По‑видимому, придется, – улыбнулась Шарлотта, – Поверь, моя милая, я с большим удовольствием представлю твою рукопись издателям! Ну‑ну, не хмурься, любовь моя! Ты ведь прекрасно знаешь, что я права, хотя и не подаешь виду. Ну да ладно: я все равно до тебя доберусь, как бы ты не отпиралась. Ты еще будешь купаться в лучах славы, моя упрямая дикарка! Весь мир узнает Эллиса Белла – помяни мое слово!

Щеки Эмили гневно вспыхнули.

– Ты ошибаешься, если думаешь, что я пишу роман, чтобы потешить собственное тщеславие или же чтобы развлечь скучающую светскую публику! – заявила она, полыхая негодованием. – Я скорее сожгу свою рукопись, чем позволю, чтобы мой роман стал средством для потехи глупцов!

– Эмили, дорогая, – мягко проговорила Шарлотта, – ты несправедлива по отношению к читателям. Жестоко называть их глупцами… даже тех из них, чей ум и в самом деле весьма ограничен… Но, может быть, ты все же окажешь мне любезность и позволишь ознакомить издателей с твоим творением?

– Делай, как знаешь, – сухо ответила Эмили. – Мне все равно.

– Мне казалось, милая Эмили, – робко вмешалась Энн, – что ты была счастлива, когда взялась за роман!

– О, да! – воскликнула Эмили в упоении, словно мгновенно позабыв обо всем на свете; глаза ее, еще минуту назад полыхавшие гневом, теперь светились невыразимою теплотой, – Я была счастлива! Бесконечно счастлива! Так же, как и теперь! Я всегда счастлива, когда пишу!

Она встала и, небрежно откинув назад копну роскошных густых локонов, величественно направилась к выходу. У двери она остановилась и повернулась к сестрам.

– Надеюсь, я могу уйти? – осведомилась она тоном, не допускающим возражения.

– Конечно, дорогая, – ответила Шарлотта, – Эмили! – поспешно окликнула она сестру, когда та уже открывала дверь, – Будь добра, загляни на кухню и скажи Марте, чтобы она приготовила свежего мятного чая для отца и Брэнуэлла.

– Непременно, – коротко бросила Эмили через плечо и тут же скрылась за дверью.

– Похоже, она не на шутку рассердилась, – молвила Шарлотта, обреченно вздохнув.

– Ты ведь знаешь: она всегда так! – тихо ответила Энн, – Эмили не одобряет наш план, и я ее понимаю: ей нелегко смириться с тем, что посторонние люди могут вторгнуться в мир ее грез. Но ведь, в конце концов, она согласилась – а это не так уж и мало, верно, дорогая? – Энн ободряюще кивнула сестре.

– Да уж! – отозвалась Шарлотта. Она на мгновение задумалась, воззрившись на дверь, из которой совсем недавно вышла Эмили, с опаской и восхищением. – Хотелось бы мне знать, что именно она сейчас создает!

Энн внезапно побледнела, и руки ее, мирно покоившиеся поверх коленей, самопроизвольно сжались в кулаки, чтобы сдержать подступающую дрожь.

– Что с тобой, милая? – встревожилась Шарлотта.

– Ничего, – торопливо проговорила Энн, – Все в порядке.

– Ты в этом уверена?

– Да, – нетвердым голосом пробормотала Энн. Какое‑то время она помолчала, стараясь обуздать свое волнение. Казалось, все ее существо вступало в мучительную негласную борьбу с отчаянным желанием высказаться, излить душу.

– Я знаю, что создает сейчас Эмили, – проговорила она наконец, – или, вернее, имею некоторое представление о ее творении.

– Вот как? – с интересом спросила Шарлотта, – В таком случае, может быть, ты поделишься этим секретом со мной?

– Как‑то Эмили, когда она была в особенно хорошем настроении, показала мне черновую рукопись, содержащую наиболее значительные эпизоды и отдельные главы своего романа.

– В самом деле? – в глазах Шарлотты вспыхнул неподдельный интерес. – И каково твое впечатление?

– Мне трудно выразить в словах, какие чувства я испытала, просматривая рукопись Эмили, – ответила Энн во власти какого‑то неизъяснимого волнения. – Но, можешь мне поверить, дорогая: впечатление было колоссальным! Словно бы под действием могучей неземной силы я внезапно погрузилась в иной мир – мир, основанный на ином принципе… мир, не просто отвергающий, но опровергающий собою все законы природного естества и земного бытия! Я провела над рукописью весь день напролет, обуреваемая целым потоком мощнейших чувств, и чем дольше я старалась вникнуть в смысл своих ощущений, тем более непостижимым становился для меня этот таинственный мир, в котором Любовь и Смерть – но иные, чем мы можем себе вообразить, ни капли не похожие ни на что земное, – как бы сливаются воедино!

– Должна признаться, Энн, ты меня пугаешь! – ответила Шарлотта, насторожившись. – Я ошеломлена!

– Чем дольше я сидела над рукописью, – продолжала Энн, словно не замечая ничего вокруг, – тем сильнее и неотступнее мною овладевал подспудный всепоглощающий Страх. Это ощущение усугублялось еще и тем, что Эмили взяла за основу своего творения наше заветное семейное предание.

– Неужели ты имеешь в виду ту престранную историю, что когда‑то приключилась с нашим достославным прапрадедушкой?

– Вот именно! – возбужденно подтвердила Энн. – Только представь себе: Эмили отважилась использовать в своем мистическом, можно даже сказать д‑дьявольском, р‑романе священное предание нашего семейства.

– Ну уж, моя прелесть, ты явно преувеличиваешь значение этой реликвии, доставшейся нам по наследству от наших славных предков! – ответила Шарлотта, несколько приободрившись, – Я лично не вижу ничего священного в душещипательной истории о том, как наш добрый прапрадедушка подобрал на пути из Ливерпуля чернокожего мальчишку‑сорванца, Бог весть каким чудом оказавшегося в трюме торгового судна. И как этот подлый негодяй Вельш[55] отплатил своему благодетелю, прибрав к рукам фамильную ферму Бронте и лишив крова всех детей нашего прапрадеда. И, в довершение к своим чудовищным злодеяниям, взял на воспитание нашего почтенного деда Гуга, когда тот был еще несмышленым ребенком, обманом отняв его у законных родителей, и обращался с ним немногим лучше, чем с уличной собакой. Право же, сия незатейливая история пригодна для романа.

– У Эмили черного злодея зовут не Вельшем, а Хитклифом[56],– уточнила Энн, горько улыбнувшись.

– Хитклиф? – с интересом переспросила Шарлотта, – Символичное имя. В лучших традициях современной английской литературы. А как зовут героиню?

– Кэтрин… – ответила Энн после неловкого молчания. – Послушай, милая Шарлотта, – нерешительно обратилась она к сестре, – я помню, как в годы нашей благословенной юности ты рассказывала нам об одной странной девочке, с которой вам довелось познакомиться в Коуэн‑Бридже. Так вот, мне вдруг вспомнилось… Ее ведь звали Кэтрин, я не ошибаюсь?

– Да… А в чем дело?

– Вы встретились с ней в Коуэн‑Бриджской школе… Стало быть, Эмили тоже была знакома с нею… ведь так?

– Да, но какое это имеет значение? – спросила Шарлотта. – Эмили тогда едва минуло шесть. Она была еще совсем ребенком!

– Шесть лет… – задумчиво повторила Энн, – Тот самый возраст, когда особенно интенсивно развивается образное мышление и восприятие.

– Что ты этим хочешь сказать? – насторожилась Шарлотта.

– Значит, ваша знакомая Кэтрин была странной особой?

– Насколько я помню – да. Ну и что же?

– Ничего. Просто Кэтрин в романе Эмили тоже весьма странная особа.

– Стало быть, ты полагаешь, что Кэтрин из Коуэн‑Бриджа могла служить прототипом для героини романа Эмили? Право же, это нелепо!..

– Я только говорю, что между героиней Эмили и вашей давней знакомой в определенном смысле есть сходство, – осторожно ответила Энн.

– Возможно. И что из того?

– Не знаю, как тебе объяснить, – лицо Энн побледнело пуще прежнего, весь ее облик выражал крайнюю озабоченность. – Я чувствую, что все это неспроста…

– Что – неспроста? – переспросила Шарлотта.

– Обращение Эмили к нашему старинному семейному преданию… И эта Кэтрин… – И все это в таком контексте!

– Да что ты, наконец, имеешь в виду?! – воскликнула Шарлотта, начиная уже терять самообладание.

– У Эмили, несомненно, очень сильное биополе. Ты помнишь, дорогая, как она предсказала свадьбу мисс Мэйбл, прихожанки нашего отца, когда той исполнится двадцать два года? Все в точности так и произошло, хотя, когда Эмили это сказала, у мисс Мэйбл даже не было кавалера!

– Да, – подтвердила Шарлотта, – Но это могло быть по чистой случайности.

– А как же быть с рождением первенца миссис Баркер? – не унималась Энн, – У этой почтенной дамы родился сын – как и предрекала Эмили. Хотя, конечно, она могла и угадать. Во всяком случае, можно на это надеяться…

– Что ж, будем надеяться на то, что и нашем случае все обойдется, – заключила Шарлотта, примирительно заключив Энн в объятия. – И что ни нам, ни бедной Кэтрин, которой только что перемыли все косточки, ничто не угрожает!

 

* * *

 

Как только все три романа были благополучно завершены, предприимчивая Шарлотта Бронте безотлагательно взялась за дело. В ту пору, как поэтический сборник был почти готов к выходу в свет, пасторская дочь вновь обратилась к «милостивым государям» Эйлоту и Джонсу. В письме, датированном 6 апреля 1846 года, она осторожно осведомилась от имени Каррера, Эллиса и Эктона Беллов не согласятся ли любезные господа издатели напечатать том прозы означенных авторов. В ответ господа Эйлот и Джонс отозвались встречным предложением помочь начинающим авторам соответствующим советом. К сему любезному посланию был присовокуплен список лучших издательств Лондона и Нью‑Йорка, куда молодые люди при желании могли бы обратиться.

Шарлотта незамедлительно воспользовалась предоставленной ей услугой, и рукописи всех трех романов, вложенные в коричневые бумажные пакеты, отправились кочевать по свету в поисках своих издателей.

Поначалу сестрам не везло, и рукописи возвращались назад в Гаворт, но тут же снова пускались в путь в своих прежних изрядно потрепанных бандеролях, адресованных уже другим издателям. Наконец американская фирма во главе с неким мистером Ньюби согласилась на публикацию двух романов. Выбор пал на «Агнес Грей» Эктона Белла и «Грозовой Перевал» Эллиса Белла при условии, что авторы внесут 50 фунтов в счет расходов, которых потребует издание книги. Однако же достопочтенный мистер Ньюби наотрез отказался принять в редакцию своей фирмы рукопись «Учителя».

«Ну почему, почему мне так не везет с „Учителем“?» – в отчаянии размышляла Шарлотта, старательно зачеркивая на лицевой стороне истертого шуршащего пакета очередной адрес издательства, отвергшего ее рукопись, и с обреченным вздохом надписывая сверху заветные данные последней оставшейся в списке фирмы: «Лондон. Корнхилл, 65. Господам Смиту и Элдеру».

«Готово!» – Шарлотта отложила перо и в последний раз с тоской воззрилась на массивный пакет, лежащий перед нею. «К чему все это? – горько размышляла она. – Наверняка эти почтенные господа тоже откажут мне в публикации! Хотела бы я знать: по каким, собственно, причинам эту злосчастную рукопись столь упорно отклоняют!»

В самом деле, ни одна из издательских фирм, куда столь безуспешно обращалась Шарлотта, не могла достаточно четко и убедительно обосновать причины своего отказа. Большинство уполномоченных представителей, отвергая рукопись, вообще не удосуживались представить каких‑либо объяснений своим резолюциям. Другие издатели приводили слабые доводы, никоим образом не обосновывающие подобного вердикта.

Единственным, что Шарлотта смогла извлечь для себя из всей этой затянувшейся эпопеи, было общее, весьма туманное резюме, поголовно встречающееся в коротких пояснительных записках тех милостивых господ, что удосуживались почтить неизвестного автора своим вниманием.

«Этот роман не очень интересен с точки зрения того читателя, который ищет в подобных произведениях всякого рода чрезвычайных происшествий…» – в который раз рассеянно повторила Шарлотта и задумалась.

«Стало быть, им нужны чрезвычайные происшествия, – размышляла она во власти внезапно накатившего на нее непостижимого лихорадочного возбуждения, – Что ж, превосходно! Если дело стоит за этим – будут им чрезвычайные происшествия!»

Упрямо сверкнув глазами, Шарлотта Бронте гордо подняла голову. В ее воспаленном мозгу только что созрел новый творческий замысел.