Глава XXI. Пророческий сон Патрика Бронте

 

По возвращении в Гаворт Шарлотта всецело погрузилась в работу над новым романом. Дни напролет проводила она в своей комнате, задумчиво склонившись над письменным столом и быстро занося на бумагу свои заветные мысли, ежеминутно складывающиеся в абзацы, ежечасно – в главы:

 

«<…> Знак будущей жизни нам дается. Кровью и огнем, когда надобно, начертан бывает этот знак. В крови и огне мы его постигаем. Кровью и огнем окрашивается наш опыт. Страдалец, не лишайся чувств от ужаса при виде огня и крови. Усталый путник, препояшь свои чресла; гляди вверх, ступай вперед. Паломники и скорбящие, идите рядом и дружно. Темный пролег для многих путь посреди житейской пустыни; да будет поступь наша тверда, да будет наш крест нашим знамением. Посох наш – обетования того, чье „слово право и дела верны“, упованье наше – промысел того, кто „благоволением, как щитом, венчает нас“, обитель наша – на лоне его, чья „милость до небес и истина до облаков“ и высшая наша награда – царствие небесное, вечное и бесконечное. Претерпим же все, что отпущено; снесем все тяготы, как честные солдаты; пройдем до конца наш путь, и да не иссякнет в нас вера, ибо нам уготована участь славнейшая, нежели участь победителей: „Но не ты ли издревле господь бог мой, Святый мой? Мы не умрем“ <…>»[87].

 

Неиссякаемый поток мыслей Шарлотты был внезапно прерван несколько робким, но настойчивым стуком в дверь. Получив приглашение войти, в комнате появился мрачный и нелюдимый викарий достопочтенного Патрика Бронте преподобный Артур Николлс. В руках он держал поднос с чашечкой чая, от которого исходил восхитительный аромат мяты, и со свежим яблочным пирогом.

– Мистер Николлс? – удивилась Шарлотта.

– Извините, что побеспокоил вас, – поспешил объясниться вошедший, – но вы за целый день ничего не ели. Вам следует подкрепиться прежде, чем продолжать работу.

– Но почему вы не подослали ко мне Марту, а явились сами? – спросила дочь пастора, изумляясь нелепости происходящего все больше и больше. Подумать только! Сам гордый и, как ей всегда казалось, несколько надменный викарий снизошел вдруг до того, что по собственной воле исполняет теперь обязанности прислуги.

– У Марты сегодня выходной, и она отправилась в Кейлей навестить своих родных, – ответил мистер Николлс. – Прошу вас, выпейте чаю, покуда он не остыл.

– Ах да… я совсем забыла о том, что у Марты выходной… – проговорила Шарлотта с некоторой озадаченностью. – Но сейчас не время для чая, – заметила она, устремив испытывающий взор на своего угрюмого собеседника. – Ведь мой отец еще не звонил в колокольчик, возвещая о том, что пора спускаться? Не так ли, сударь?

– Время уже настало, – заверил ее Артур Николлс, – но ваш отец теперь изволит почивать. Я не решился будить его.

Шарлотта невольно улыбнулась. Это была ее первая улыбка, подаренная замкнутому в себе, неказистому викарию за те несколько лет, которые он провел в благословенном гавортском пасторате.

– Вам нужно побольше отдыхать, – с неожиданной покровительственностью произнес мистер Николлс. – Вы трудитесь целыми днями и совсем не щадите своих сил.

– Вы так полагаете? – спросила пасторская дочь с печальным вздохом. – А разве вам есть до этого дело, сэр? Вам ведь вовсе не нравится моя работа. Помнится, вы даже частенько позволяли себе открыто смеяться над моими сочинениями. Или вы вообразили, что я была настолько не в себе, что не замечала ваших насмешек?

Викарий исподлобья взглянул на дочь своего патрона; в этом угрюмом взгляде выражалась глубокая боль и обида.

– Вы недолюбливаете меня… я знаю! – проговорил он в порыве отчаяния, – Конечно же, ни моя невзрачная внешность, ни мои своеобразные грубые манеры, ни мой скверный взбалмошный нрав – ничто не может внушить вам симпатии ко мне! Но вы ошибаетесь, полагая, что я не уважаю ваш труд. Напротив – я с удовольствием прочел ваши романы.

– Неужели? – с сарказмом заметила Шарлотта. – Вероятно, именно тем самым удовольствием, что вы получаете от их прочтения, объясняется та неслыханная дерзость, с которой вы о них отзываетесь?

– Я раздражаюсь помимо своей воли. Это случается вовсе не потому, что мне не нравятся ваши произведения, скорее, как раз наоборот – потому, что слишком нравятся. Изо дня в день я вижу вас за работой и с несказанной горечью замечаю, что этот изнурительный труд постепенно высасывает все ваши силы. Мне больно смотреть, как вы днями и ночами просиживаете в своей комнате за этим неблагодарным занятием, и я срываюсь. Прошу вас, простите меня и забудьте о тех глупостях, которые я позволял себе высказывать сгоряча, – в осипшем голосе Артура Николлса чувствовалось необыкновенное волнение и подлинное раскаяние.

– Так, стало быть, вы и в самом деле считаете это занятие неблагодарным? – с горечью заключила пасторская дочь. – Значит, по‑вашему, результаты моих трудов не оправдывают затраченных усилий? В таком случае, должна вас разочаровать: я придерживаюсь иного мнения на этот счет.

– Я лишь хотел сказать, что постоянная работа безжалостно изматывает вас, стремительно загоняя вас в тупик. В Священном писании говорится, что сам Господь Бог создавал небо и землю в течение шести дней, на седьмой же Он позволил себе отдых в упоительном созерцании плодов своих деяний. И, если вы не последуете Его примеру и не оставите хотя бы на время свои творения, они, в конце концов, погубят вас, а я этого не переживу!

– Никогда бы не подумала, что вы можете так обо мне беспокоиться, мистер Николлс! – произнесла Шарлотта. В тоне ее, однако, не ощущалось уже той подчеркнутой язвительности, которой она стремилась попотчевать незадачливого викария в начале разговора и которую довольно успешно сохраняла практически на всем его протяжении.

– Да, могу! – взволнованно ответил Артур Николлс. – Если бы вы только знали, как я о вас беспокоюсь!.. Однако чай уже почти остыл, – поспешил добавить он. – Прошу вас, выпейте эту чашку и отведайте пирога. Не хочу кичиться своими кулинарными способностями, но, как мне показалось, этот пирог получился достаточно вкусным, потому я и осмелился предложить его вам.

Пасторская дочь устремила на викария взгляд, исполненный удивления, смешанного с невыразимой благодарностью.

– Так, значит, вы сами его испекли? – в радостном кошении спросила она. – Испекли для меня?

– Ну да, – ответил он, смущенно потупив взор, – Чего же здесь такого сверхъестественного?

– Спасибо, – тихо промолвила Шарлотта, тронутая подобным вниманием до глубины души.

– Вам не за что меня благодарить, – возразил Артур Николлс. – Это самое малое, что я мог сделать для вас, дорогая мисс Бронте.

Они смотрели друг на друга так долго, как только позволяли законы приличия и собственная стыдливость скромного викария и наделенной всеми возможными добродетелями пасторской дочери. Как будто они видели друг друга впервые; во всяком случае, для Шарлотты Бронте, можно сказать, так оно и было: она в первый раз увидела этого дотоле неприятного ей человека в столь неожиданном благородном свете.

– Ну что же, – мягко произнес мистер Николлс, – я, пожалуй, пойду. Скоро проснется ваш почтенный батюшка. Мне нужно подготовить для него отчет о наших приходских делах. Желаю вам доброго вечера, дорогая мисс Бронте.

Он медленно двинулся к двери, явно желая отсрочить момент расставания, но не находя для этого предлога.

– Артур! – робко окликнула его Шарлотта; она могла позволить себе обратиться к нему по имени, так как по своему положению они были на равных – в этом состояла неоспоримая привилегия простого викария перед состоятельными лондонскими друзьями Шарлотты Бронте, обращение к которым было сопряжено с непременным употреблением дежурных приставок «мистер, мисс и миссис».

Артур Николлс остановился и оглянулся.

– Если вам захочется поговорить со мной, можете прийти сюда снова. Заходите, когда пожелаете. Я буду рада видеть вас.

 

С тех пор преподобный Артур Николлс стал наведываться к дочери своего патрона ежедневно. Его появления в ее комнате теперь не заставали Шарлотту врасплох, как это было в первый раз. Она уже привыкла к этим регулярным визитам и, более того, не раз ловила себя на мысли, что часы, проведенные в обществе викария, ей дороги и она с нетерпением ожидает новых встреч.

Вероятно, и сам мистер Николлс испытывал те же чувства. Казавшийся прежде равнодушным к своей внешности, теперь он стал то и дело останавливаться перед большим зеркалом, находившимся в гостиной пастората, задумчиво вглядываясь в свое отражение и с печальными вздохами размышляя, как можно хотя бы немного исправить положение. Он тщательно приглаживал свои непослушные волосы, поправлял одежду и, убедившись, что более ничто делу не поможет, в последний раз критически оглядывал себя с головы до ног, после чего, не ощущая ни малейшего удовлетворения своим видом, расстроенно отходил в сторону.

Что же касается манер и поведения почтенного викария, то здесь явно наметились сдвиги в лучшую сторону. Его вздорный необузданный нрав стал ровнее, угрюмая суровость уступила место искренней сердечной приветливости. По крайней мере, таким он был в обществе Шарлотты. С нею он чувствовал себя на удивление бодрым и поистине окрыленным, как будто впервые в своей жизни скинул с себя ненавистные оковы условности и стал наконец самим собой.

Ни разу за все время посещений мистером Николлсом скромной обители пасторской дочери не было случая, чтобы викарий явился с пустыми руками. Он с видимой радостью делал Шарлотте простые и невинные, но очень милые презенты. То это были прелестные первоцветы или колокольчики, мгновенно оживлявшие маленькую мрачную комнату восхитительной природной свежестью, то безупречно оформленные поучительные книги, по преимуществу религиозного содержания (очевидно, редкие экземпляры из личного фонда мистера Николлса), то какая‑либо деталь туалета, неизменно отвечающая всей приличествующей данным обстоятельствам строгости. И к этому обязательно прибавлялись весьма щедрые угощения, которыми викарий, не скупясь, потчевал дочь своего патрона. Коронным блюдом мистера Николлса, разумеется, был яблочный пирог его собственноручного приготовления, который непритязательная мисс Бронте предпочитала всем прочим яствам и коему сам скромный даритель дал шутливое наименование «шарлотка для милейшей Шарлотты».

Рядом с Артуром Николлсом пасторская дочь чувствовала себя легко и непринужденно, точно они были знакомы всю жизнь. Только она была способна «разговорить» этого замкнутого молчаливого человека, всегда умела выкушать его и понять. С нею он проявлял себя приятным собеседником, человеком широкого ума и глубоких познаний. Она убедилась также в свойственной его натуре особой чуткости, которая прежде была надежно скрыта под внешней видимостью надменной суровости. Эта природная чуткость с невыразимою силой проявлялась в его искреннем сопереживании ее великому горю. Видя, как отчаянно Шарлотта тоскует по своим дорогим сестрам и брату, преподобный Артур Николлс всегда находил для нее слова утешения, в коих ее ранимая душа так нуждалась.

За столь теплое, деликатное участие к постигшим ее несчастьям пасторская дочь испытывала по отношению к викарию поистине безграничную благодарность и, в свою очередь, почувствовала горячее желание, ставшее со временем настойчивой потребностью, узнать о его прежней жизни – той, что он вел вплоть до того момента, как Судьба забросила его в гавортский пасторат.

Решившись наконец вызвать преподобного мистера Николлса на откровенный разговор, Шарлотта выяснила, что он родом из Ирландии, родители его были небогатыми, но уважаемыми людьми. Он рано осиротел и жил у почтенных родственников своего отца, весьма скудные средства которых не позволяли ему воплотить в жизнь свою заветную мечту – получить достойное образование. Посему с юных лет он был вынужден довольно долго служить подмастерьем у кузнеца, чтобы скопить себе денег на поездку в Англию, которая, как он знал от своих родных, славится лучшими учебными заведениями среди ближайших стран.

Параллельно с работой молодой ирландец старался расширить свой кругозор, штудируя множество научных книг. Однако главным источником познания великой сущности вещей для пытливого, впечатлительного юноши стала Библия. Именно в ней ясно и вразумительно освещались непостижимые тайны земного бытия и приоткрывалась предвечная завеса Небесной Благодати. Артур Николлс твердо решил избрать для себя благословенную стезю священника. Собрав достаточную для предполагаемой поездки сумму, молодой человек отправился в Англию. И тут ему впервые за всю его жизнь улыбнулась удача: он успешно выдержал вступительные испытания и был зачислен в Кембриджский университет.

Блестяще окончив учебу, мистер Николлс исправно исполнял обязанности помощника священника еще в двух провинциальных приходах, покуда наконец волею Судьбы не оказался в гавортском пасторате.

Шарлотта выслушала бесхитростную историю викария очень внимательно и по окончании его рассказа прониклась подлинным уважением к этому стойкому, мужественному человеку, не склонившемуся перед жизненными невзгодами, но с гордо поднятой головой преодолевшему все напасти, сохранив при этом благородное сердце и чистую душу.

Поведав свою историю, Артур Николлс пожелал узнать о том, какую жизнь вела Шарлотта до того момента, как он появился в Гаворте и стал викарием ее отца. Пасторская дочь охотно рассказала ему о своем невеселом детстве, о ранней смерти матери и старших сестер, о своих первых литературных опытах, о неудачах, постигших ее на этом нелегком поприще в начале творческого пути.

Узнав, что первый роман Шарлотты «Учитель», не прошедший в свое время строгой цензуры издателей, так до сих пор и не напечатан, преподобный мистер Николлс поинтересовался, сохранилась ли рукопись этого произведения и, получив утвердительный ответ, изъявил желание ознакомиться с нею. Пасторская дочь быстро достала из ящика своего стола бесценную рукопись и, не говоря ни слова, вручила это сокровище викарию.

Несколько дней спустя рукопись «Учителя» была благополучно возвращена ее владелице. Мистер Николлс отдал Шарлотте кипу испещренных мелкими буквами листов и, не сказав ни слова, удалился, оставив пасторскую дочь пребывать в совершеннейшем недоумении по поводу его странного поведения. Очень скоро викарий снова появился в ее комнате, но на этот раз он был не один: в его руках смешно барахтался прелестный кривоногий щенок мастифа, стремившийся, очевидно, поскорее вырваться на свободу.

– Какое чудо! – восхитилась Шарлотта.

– Я рад, что этот озорник вам понравился, – живо отозвался мистер Николлс. – Теперь он ваш.

– Но где вы раздобыли его, Артур? – спросила дочь пастора.

– Выиграл в благотворительную лотерею, – пошутил карий, и оба весело рассмеялись.

Немного придя в себя, Шарлотта продолжила допрос:

– И почему же вы решили преподнести мне столь неожиданный презент? Да еще бог весть каким образом ухитрились выбрать мою любимую породу!

– А вы не догадываетесь? – таинственным тоном произнес мистер Николлс, – Вы разве позабыли о том, что сами же упоминали о щенке мастифа в вашем первом романе?

– И правда! – радостно отозвалась пасторская дочь, Но, мгновенно нахмурившись, добавила: – Однако, полнится, в моем романе несчастного пса ожидал весьма печальный конец!

– Вы, должно быть, испытали глубокое огорчение, дорогая Шарлотта, описывая его страшную гибель! – взволнованно отозвался Артур Николлс. – Вот я и решил теперь возвратить вам четвероногого друга живым и здоровым.

– Благодарю вас, Артур, – мягко улыбнулась Шарлотта и, помолчав немного, робко спросила: – А что вы думаете о самом «Учителе»?

– Что же, по‑моему, очень хорошее произведение, – ответил почтенный викарий, – Правда, я не силен в художественной литературе, но мне понравилось. За приятным для чтения изящным и лаконичным стилем ощущается возвышенность мыслей и глубина чувств.

– Вы действительно так думаете? – спросила пасторская дочь, устремив на своего собеседника исполненный потаенной надежды взгляд и, неожиданно для самой себя, промолвила: – Признаться, я была нынче очень расстроена вашим внезапным уходом сразу же после того, как вы вернули мне рукопись.

– Я всегда считал вас талантливой писательницей, – убежденно произнес викарий и, увидев, что дочь его патрона покачала головой с легкой укоризной, решительно добавил: – Да, да, именно так я и думал! Вы же знаете, что заставляло меня некогда высказываться иначе! Все из‑за моего скверного характера. Но я надеюсь на ваше природное милосердие. И снова покорно прошу: простите мне мою глупую дерзость!

– Я уже давно простила вас, Артур, – примирительно проговорила Шарлотта и обворожительно улыбнулась викарию.

В этот момент норовистый щенок высвободился‑таки из рук своего прежнего благодетеля и с пронзительным визгом кинулся к ногам новой хозяйки.

– Вот видите, он вас признал! – радостно возвестил мистер Николлс. – Ну что ж: оставлю вас. Вам ведь, вероятно, не терпится познакомиться поближе с вашим новым питомцем?

– Но я не хочу, чтобы вы уходили, Артур! – решительно произнесла пасторская дочь.

– В самом деле? – спросил викарий, исполненный страстного волнения. – Ну что же, тогда, если позволите, я останусь.

И они провели вместе чудесный вечер, забавляясь с проказником‑щенком и наслаждаясь обществом друг друга.

 

* * *

 

В последующие дни страстный, безудержный поток мыслей Шарлотты Бронте то и дело обращался к Артуру Николлсу. И мысли эти доставляли ей тайную невыразимую радость. Она и сама была поражена, насколько переменилось ее мнение о нем с тех пор, как он поселился в гавортском пасторате.

Если раньше он представлялся ей грубым, неотесанным, надменным педантом, то теперь она видела перед собой необычайно доброго, деликатного, преданного человека. Она постепенно постигла всю силу его привязанности, его безграничное внутреннее обаяние и подлинную чистоту души. Никто в целом мире не дарил ей еще столь деятельной безотказной заботы, такого самоотверженного внимания. И этот нескладный, неказистый с виду мужчина стал ей теперь дороже всех на свете. Это о нем тосковала она, печально склоняясь над толстой рукописью своего подходящего уже к завершению романа; о нем изливала она свою скорбь в поэтичных, пронизанных отчаянной трепетной страстью заключительных главах:

 

«<…> Любовь, рожденная лишь красотою, – не по моей части; я ее не понимаю; все это просто не касается до меня; но иная любовь, робко пробудившаяся к жизни после долгой дружбы, закаленная болью, сплавленная с чистой и прочной привязанностью, отчеканенная постоянством, подчинившаяся уму и его законам и достигнувшая безупречной полноты; Любовь, насмеявшаяся над быстрой и переменчивой Страстью, – такая любовь мне дорога; и я не могу оставаться безучастным свидетелем ни торжества ее, ни того, как ее попирают. <…>»[88].

 

Новое чувство, стремительно ворвавшееся в жизнь Шарлотты Бронте, и радовало и пугало ее. Радовало помимо ноли, пугало же оттого, что прежде ей не доводилось испытывать ничего подобного. Только теперь она осознала, что те отчаянные душевные порывы, что были адресованы некогда месье Эгеру и мистеру Смиту, оказались не чем иным, как следствием самой обыкновенной преходящей страсти. Прибавлявшиеся же к этой страсти уважение и дружба в обоих случаях и внушали пасторской дочери иллюзию более нежного чувства. Но это была всего лишь иллюзия – теперь у нее не оставалось в этом ни малейших сомнений. Чувство же, испытываемое ею к Артуру Николлсу, было подлинным. Оно снизошло на нее неожиданно, словно яркий, животворящий свет, блеснувший заблудшему одинокому путнику в конце непроходимого мрачного тоннеля.

И все же Шарлотта не верила своему счастью. Несмотря на очевидную нежную склонность к ней самого викария. Несмотря на то, что перспектива ее союза с ним не была сопряжена для нее со столь значительными трудностями, как в случае с месье Эгером или мистером Смитом. Артур Николлс был свободен от супружеских уз, опутывавших первого из этих почтенных господ, и не имел богатства, отвратившего пасторскую дочь от второго. Не было между ними и существенной разницы в возрасте, составлявшей препятствие в отношениях Шарлотты и мистера Смита.

Но именно эти благоприятствующие возможности сближения с викарием обстоятельства и внушали Шарлотте Бронте мучительный неодолимый страх. Она боялась, что и мистер Николлс может испытывать к ней подлинную Любовь – столь же искреннюю и пылкую, как та, какую питает она к нему. Ведь, в таком случае, он станет самым несчастным человеком на свете, когда ее настигнут беспощадные чары проклятия Лонгсборна. Горячо и преданно любя викария, пасторская дочь нипочем не желала своему любимому столь прискорбной участи.

И вот однажды погожим декабрьским вечером Шарлотта печально сидела возле окна в своей комнате, задумчиво глядя на простиравшееся к горизонту, занесенное снегом гавортское кладбище. Мистер Николлс, как обычно, находился подле пасторской дочери, стараясь отвлечь ее от невеселых мыслей.

– Как страшна эта мертвая тишина! – неожиданно воскликнула Шарлотта, – Да… страшна… – решительно повторила она. – Страшна, но в то же время величественна. Здесь нет ни вздохов, ни стенаний, ни осязаемого биения пульса – ничего… Лишь пронзительное завывание ледяного ветра, которое, кажется, способно обратить в прах все живое, что только существует еще на этой земле!

Викарий, молча внимавший этому, внезапно прорвавшемуся наружу, отчаянному порыву души, сделался вдруг необычайно серьезным. На его широкоскулом, бледном лице появился отпечаток задумчивости и тревоги.

– Шарлотта, дорогая, послушайте меня, – обратился он к ней с глубоким сочувствием. – К чему терзать себя столь скорбными мыслями? Жизнь продолжается, а значит, со временем придет и радость, и спокойствие духа. Нужно только с верой и надеждой смотреть в будущее вместо того, чтобы тосковать о прошлом!

Он немного помолчал, по‑видимому, собираясь с мыслями, а затем внезапно склонился над пасторской дочерью и, с неожиданной пылкою страстью схватив ее за плечи, взволнованно произнес:

– Мой ангел! Светлый, благородный дух! Все мои помыслы и упования устремлены к Вам! Все мое существо трепещет пред Вами в немой, отчаянной мольбе! Мое сердце принадлежит лишь Вам! Любовь моя отдана только Вам! Вы меня слышите?

Шарлотта молчала. Она утратила контроль над собою и почувствовала, что все ее тело сотрясается мелкой дрожью.

Испуганный вид пасторской дочери, смертельная бледность, мгновенно разлившаяся по ее лицу, как будто отрезвили викария, он ненадолго смолк и, усмирив свой пыл, произнес с безграничною нежностью:

– Милая Шарлотта! Я вижу, что напугал вас своей внезапной страстью! Простите. Мне следовало быть сдержаннее в проявлениях своих чувств. Просто я слишком сильно люблю вас – настолько, что позабыл о приличиях. Больше всего на свете я хотел бы, чтобы вы были счастливы, и если бы только это зависело от меня…

Пасторская дочь постепенно успокоилась. Мягкий тон викария, необыкновенная доброта, светившаяся в его глазах, придали ей мужества и уверенности. Она смотрела на него открыто и пристально, и в ее нежном лучистом взоре выражалась подлинная преданность и доверие.

Мистер Николлс ласково взял ее за руку и, глядя прямо в глаза, серьезно проговорил:

– Вы все еще испытываете ко мне прежнюю неприязнь?

Шарлотта не произнесла ни слова, но отрицательно покачала головой.

– А что вы чувствуете ко мне теперь, дорогая Шарлотта?

– Глубочайшее уважение, бесконечное доверие и…

– И?

– И невыразимую любовь.

Викарий порывисто обнял ее за плечи и страстно привлек к себе.

– Прошу вас, примите мою руку и сердце! – взволнованно произнес он. – Будьте моей самой дорогой, самой близкой… и единственной спутницей на этой земле!

Пасторская дочь побледнела пуще прежнего. В ее прекрасных зеленовато‑карих глазах отразился всепоглощающий неизбывный страх.

– Что с вами? – озабоченно спросил викарий. – Вы так бледны! Неужели вы сомневаетесь в искренности моего чувства к вам, в серьезности моих намерений?

– Нисколько! – горячо ответила Шарлотта, – Я убеждена в том, что вы были бы самым верным и нежным супругом во всей Вселенной!

– Тогда в чем же дело? – продолжал допытываться он.

– Ах, Артур, умоляю вас, не спрашивайте меня ни о чем!

Мистер Николлс нахмурился. Печать глубокого страдания пролегла во всех его чертах.

– Вы не любите меня, – проговорил он с величайшею грустью, – Вам все еще не удалось до конца побороть в себе отвращения ко мне. Разве не так?

Сердце Шарлотты разрывалось на части. Она не могла равнодушно принять мучительных терзаний этого сильного духом, мужественного человека, который сделался для нее столь близким, столь дорогим. Не могла видеть его отчаянной, беспредельной скорби.

– Нет, я люблю вас! – воскликнула она. – Люблю всеми силами моей души! Клянусь!

Артур Николлс был в замешательстве. Последнее горячее уверение Шарлотты оказало свое целительное действие: его печаль понемногу рассеялась. Лицо его вновь приобрело серьезное, вдумчивое выражение; однако взор по‑прежнему сохранял тревогу.

– В таком случае, что же мешает вам принять мое предложение? – пытливо глядя на нее, осведомился он.

– Я не могу сейчас открыть вам этого. Но, поверьте мне: тому есть веские причины.

– Мне всегда казалось, что для настоящей любви не существует препятствий, – печально произнес викарий. – Неужели я ошибался?

Шарлотта смотрела на него с величайшей нежностью. Впервые в своей жизни ощутила она свою хрупкую беспомощность, не понимая, как ей следует поступить при данных обстоятельствах. «Он страдает… – лихорадочно вещал ей ее воспаленный мозг, – Страдает неизмеримо глубоко. Но что бы значили эти его страдания в сравнении с теми, что предстояло бы ему испытать, если бы я дала свое согласие на брак с ним! Ведь мой союз с Артуром усилил бы наши чувства, а значит, и ускорил бы губительное действие рокового проклятия Лонгсборна. А если со мной случится самое страшное сразу же после замужества, мой дорогой Артур не вынесет этого!» Так утверждал разум Шарлотты Бронте, но сердце ее отчаянно возражало: «Но разве единый миг блаженного счастья рядом с любимым человеком не будет оценен столь высоко, что сама Смерть покажется нам обоим лишь малою платой за доставленную друг другу великую радость Любви?»

– Вы молчите? – снова обратился к ней Артур Николлс. – Отвечайте же!

– Я должна подумать, – с необычайной серьезностью промолвила Шарлотта, – В любом случае, я не могу выйти замуж против воли отца.

– Здесь вы правы, – согласился викарий. – Что ж, поговорите с вашим почтенным батюшкой. Я буду ждать и надеяться! Знайте одно: что бы ни случилось, сердце мое навсегда останется с вами, дорогая Шарлотта!

– А мое – с вами, милый Артур! – ответила пасторская дочь.

Они долго и нежно смотрели друг на друга, а потом горячо обнялись. Сколько неизбывной боли и глубочайшего отчаяния, сколько невыразимой подавленной страсти было в этом прощальном объятии!

Когда за мистером Николлсом закрылась дверь, Шарлотта бессильно опустилась на кровать и дала волю слезам.

 

* * *

 

– Разрешите, отец?

Шарлотта стояла у двери кабинета достопочтенного Патрика Бронте, призвав в помощь все свое мужество.

– А… – вяло, словно сквозь дрему, протянул пастор, – Это ты, детка? Заходи.

Шарлотта вошла в кабинет и огляделась.

Патрик Бронте задумчиво сидел за столом и, слегка склонив голову, попыхивал сигарой.

– Вы курите, отец? – удивилась Шарлотта, – Вот уж никогда бы не подумала, что вы позволяете себе подобные излишества! Это наносит вашему здоровью непоправимый вред.

– Раньше не позволял. Но теперь… Теперь меня одолела такая страшная тоска, что, кажется, я сошел бы с ума, коли бы отказал себе в этом единственном утешении.

Шарлотта снова взглянула на отца, и сердце ее пронзил клинок величайшего сострадания. Достопочтенный Патрик Бронте сильно сдал за последнее время. Густая копна его, некогда роскошных рыжих волос теперь изрядно поредела и выцвела. Виски покрылись серебристой сединою. Лицо его сохраняло еще некоторые признаки прежней живости, однако оно несло на себе отпечаток неизбывной печали и сильной усталости. На массивном, нависающем лбу, на осунувшихся бледных щеках и на подбородке пролегла вековая сеть беспощадных морщин. Под глазами зияли темные мешки, а сами глаза, почти уже вконец ослепшие, излучали какой‑то странный эфемерный свет, в котором чудилось нечто зловещее… нечто потустороннее.

– Так что ты хотела мне сказать, дорогая? – осведомился почтенный пастор, выпустив изо рта едкую струйку дыма.

– Ваш викарий… Артур Николлс… он просит моей руки.

– Будь он неладен! – выругался в сторону престарелый пастор; весь его облик выражал крайнее недовольство и озабоченность. – Я знал, что рано или поздно это случится… – пробормотал он в совершеннейшем потрясении, – И все же я верил… да… верил, что все обернется к лучшему!

– Что с вами, отец? – озабоченно спросила Шарлотта, – Вам нехорошо?

Патрик Бронте повернулся к ней. Теперь его черты излучали бесконечную нежность, и, в то же время, в них отчетливо проглядывал неподвластный человеческому пониманию и чуждый всему земному первородный страх. В этом страхе ощущался верный почерк самого Сатаны.

– Присядь, детка, – ласково обратился он к ней, отложив сигару. – Сядь рядом со мной и выслушай, что я тебе скажу.

Шарлотта покорно исполнила волю отца.

– Ты не должна выходить замуж, – убежденно произнес достопочтенный Патрик Бронте, – Ни за мистера Николлса, ни за кого другого. Замужество погубит тебя.

– Но мне не страшна погибель во имя Любви! – горячо возразила Шарлотта, – Все, чего я хочу – это быть счастливой и сделать счастливым Артура.

Патрик Бронте слепо прищурился, пытливо вглядываясь в лицо дочери. В следующий миг он резко схватил ее за плечи и обреченно проговорил:

– Ты знаешь. Несомненно. Знаешь о том, о чем не должна была проведать ни за что на свете!

– Да… знаю… – тихо промолвила Шарлотта, – Вернее, я догадываюсь, о чем вы говорите, отец.

– О чем же? – настойчиво вопросил пастор и, затаив дыхание, воззрился на дочь.

– О страшном проклятии, тяготеющем над нашим родом. Вы это имели в виду, отец?

– Но как ты узнала? – ошарашенно переспросил Патрик Бронте. – Я был убежден, что об этом не ведает ни единая душа, кроме меня… и твоей покойной тетушки.

– Так значит, это правда?! – воскликнула Шарлотта, – Значит, это злополучное проклятие и в самом деле существует?!

Преподобный Патрик Бронте, поняв, что совершил непростительную оплошность, мгновенно стал бледнее смерти.

– Так ты сомневалась! – отчаянно воскликнул он, – Сомневалась, не зная наверняка! Я, сам того не желая, выдал эту ужасную тайну! Старый осел! Что я наделал!

– Успокойтесь, дорогой отец, – мягко произнесла Шарлотта. – Я давно догадывалась о проклятии и успела уже свыкнуться с этой мыслью… Но вы, отец? Откуда вы узнали об этом?

– От твоей милейшей тетушки! – резко ответил преподобный Патрик Бронте, и руки его сами собой сжались и кулаки. – Это все ее, ее вина! Из‑за нее наша жизнь превратилась в кромешный ад!

– Вы не должны говорить так о тетушке, отец, – заметила Шарлотта, – Она не желала нам зла. Единственная ее провинность состояла лишь в том, что она слишком сильно любила вас. Так будьте же благоразумны и простите ее.

– Если бы я мог ответить на ее чувство там, в Корнуэлле, и увезти ее оттуда до того, как в ее жизни появился тот злосчастный баронет! – воскликнул достопочтенный Патрик Бронте в порыве отчаяния и обреченно добавил: – Но нет! Я слишком горячо любил вашу мать!

Тут пастор внезапно смолк, по всей видимости, опомнившись от размышлений вслух, и с нескрываемым испугом взглянул на Шарлотту.

– А каким образом тебе стала известна сердечная тайна твоей тетушки? – спросил он настороженно. – Ведь я и сам даже не подозревал об этом до тех пор, пока она лично мне не призналась. Надо отдать должное ее природной сдержанности: она никогда не выставляла своих чувств напоказ. Так откуда ты узнала?

– Это долгая история, отец, – заметила его дочь с печальным вздохом.

– Которую ты просто обязана мне поведать! – настоятельно потребовал мистер Бронте, – Я должен знать все и, первым делом, как ты догадалась о проклятии!

– Извольте.

И Шарлотта рассказала отцу все по порядку. О странной воспитаннице Коуэн‑Бриджа, на деле оказавшейся знатной дочерью наследного баронета. Об их с Энн первой лондонской встрече с этой почтенной особой, ставшей к тому времени светлейшей супругой герцога Хитернлина, изложив в краткой форме все достопамятные детали той дружеской беседы. И о том, что самой Шарлотте, а также ныне покойной малютке Энн некогда довелось услышать в школе мисс Вулер о проклятии Лонгсборна. И, наконец, о своем последнем разговоре с умиравшей Энн.

– Так, стало быть, ты виделась с внучкой этого дьявольского отродья, Чарльза Лонгсборна? – произнес совершенно потрясенный пастор. – Я когда‑то слышал о ней от твоей тетушки. Но, насколько я помню, эта барышня тогда еще не была замужем… Да‑да… мисс Брэнуэлл, кажется, упомянула, что отец этой девицы перед своей смертью очень волновался о судьбе дочери. Так, говоришь, она стала женой герцога, блистательной светской леди?

– Да, стала… – подтвердила его дочь и печально добавила: – Но леди Кэтрин несчастлива в браке. Я уверена.

– И поделом! – горячо воскликнул преподобный Патрик Бронте. – Несчастное супружество – это наименьшая кара, которая могла постигнуть наследницу дьявольского рода Лонгсборнов за то, что они сделали с нашей семьей!

Шарлотта глубоко задумалась. Стоит ли говорить отцу о той непостижимой связи семейства Бронте и леди Кэтрин Хитернлин, которую столь тонко ощущала покойная Эмили Джейн? О том, что Эмили называла сию светлейшую особу своим «земным воплощением», своей «Душой», своей «Вечностью»? «Пожалуй, не стоит», – решила пасторская дочь, глядя, как бурным ключом закипает ярость достопочтенного Патрика Бронте – «отец слишком сильно ненавидит всех представителей рода Лонгсборнов, чтобы быть готовым принять на себя еще и этот коварный удар Судьбы».

– Так, ты говоришь, наша маленькая Энни тоже знала о проклятии? – спросил пастор, призадумавшись.

– Она первой догадалась об этом, – подтвердила Шарлотта.

– А также постигла главную причину действия этих темных сил – Любовь! – добавил преподобный Патрик Бронте. – Так оно и было! Клянусь, что так! Я и сам всегда знал, что существует нечто, заставляющее роковые силы проклятия активизироваться, – Пастор ненадолго смолк, а затем, в порыве неизбывного отчаяния, воскликнул: – Вот почему я так рьяно противлюсь твоему замужеству! Поклянись… поклянись мне, детка, что откажешь мистеру Николлсу!

– Простите, отец, но я не могу дать такой клятвы, – твердо ответила Шарлотта, – Кроме того, насколько я понимаю, мой отказ или согласие ничего не изменят: ведь мы с Артуром уже любим друг друга. А значит, моя участь предрешена в любом случае.

– Я так не думаю! – резко возразил пастор. – Видишь ли, детка, – продолжал он уже более мягко, – я полагаю, что твоя сестра Энн своей блистательной догадкою притупила действие роковых чар. Недаром благословенный Господь покуда хранит тебя, дорогая Шарлотта, мое последнее бесценное сокровище, тогда как все остальные члены нашей семьи покинули нас один за другим!

– Так, значит, вы думаете, дорогой отец, что я теперь вне опасности? – с надеждой глядя на пастора, спросила Шарлотта. – Стало быть, злые силы проклятия Лонгсборна мне больше не грозят? В таком случае я и вовсе не вижу препятствия в том, чтобы устроить свое счастье с Артуром. Поверьте, отец, он достойный человек, и я люблю его <