Глава 20. Пятый курс: биохимия и лирика

 

Путь к «чистой» науке

 

Конечно, я не забывал кафедру биохимии и приходил туда работать чаще и регулярней, чем прежде. К этому времени я уже освоил самые распространённые, самые употребимые методы – определения содержания в образце белков, ДНК, РНК.

Научился также выделять ядра из печени крыс. Правда, большие сложности возникали на первом этапе. (Если читатель – слабонервный, прошу его следующие шесть абзацев не читать.)

Печень крыс – самый популярный объект всевозможных биохимических исследований у животных. Но чтобы его получить, несколько крыс, увы, надо умертвить. Обычно это производится путём декапитации – отрезания головы. Сейчас животных предварительно усыпляют. Но в те годы считалось, что наркоз влияет на биохимические показатели, и декапитацию осуществляли без него.

Меня учил Андрей Тарасов – любитель и любимец крыс. Надо было вынуть крысу за хвост из клетки, схватить её корнцангом за холку и, крепко потянув за хвост, зафиксировать на корнцанге, держа его одной рукой. Второй рукой взять здоровенные специальные ножницы и быстро аккуратно отрезать голову.

Читатель спросит: зачем такие жуткие подробности? – Затем, чтобы были ясны другие, ещё более жуткие, подробности. Потому что, если уж говорить о моём пути в биохимию, в геронтологию, вообще в науку, то надо сказать всё.

Так вот, вышеописанная операция у меня проходила не всегда так гладко, как у того же Андрея. Нередко крыса с наполовину перерезанной шеей вырывалась из моих рук и, разбрызгивая кровь, начинала носиться или по ванне, над которой осуществлялась операция, или, ещё хуже, по всему виварию.

И надо было, сжав зубы, вновь во что бы то ни стало поймать её и завершить начатое. Без этого уйти было невозможно.

Ну а дальше, – когда печень вынута и помещена в специальный буферный раствор, стаканчик с которым стоит в толстостенной стеклянной чашке со льдом или снегом, когда уберёшь крысиные трупы в специальный бак и смоешь отовсюду (с ванны, со стола, со стен) кровь, – тогда, слегка оглушённый, поднимаешься из подвала, где находился виварий, на второй этаж, в «холодную комнату» и приступаешь к «чистой» (во всех смыслах) науке.

 

Как выделяют клеточные ядра из печени? Это уже относительно несложно. Главное – чтобы все процедуры происходили на холоду, при температуре, близкой к нулевой.

 

Печень измельчают ножницами на кусочки и полученную кашицу помещают в стакан гомогенизатора с буферным раствором сахарозы. Гомогенизатор – механический; это значит, что его пестик связан с моторчиком. Поднимаешь стаканчик, чтобы пестик погрузился в жидкость, включаешь мотор и осторожно водишь стакан вверх-вниз.

Зазор между диаметрами пестика и стакана гомогенизатора такой, что при перетирании в нём кусочков печени клетки разрушаются, а клеточные ядра остаются в большинстве своём целыми.

На следующей стадии необходимы женские чулки (не знаю, может быть теперь обходятся без них?). Сложенная в несколько слоёв ткань чулка – прекрасный фильтр. Через него фильтруют гомогенат – все соединительнотканные «тряпки» и прочий «крупный мусор» остаются на чулке, а в чистый стаканчик отцеживается сравнительно однородный фильтрат.

Его центрифугируют вначале при не очень большой скорости – чтобы осадить неразрушившиеся клетки и мельчайшие кусочки ткани.

Затем забирают надосадок и центрифугируют его при большей скорости – такой, при которой оседают только клеточные ядра, а прочие органеллы остаются в надосадке.

При этом в центрифугах, естественно, тоже должно быть охлаждение.

 

И вот, прилив к драгоценному осадку ядер немного буферного раствора сахарозы и осторожно этот осадок суспендировав, можно капельку суспензии поместить на предметное стекло. Заглянем в микроскоп – и увидим кругленькие, ровненькие, одинакового размера ядра клеток печени. 

Это – уникальный объект для самых разнообразных исследований. В каждом ядре – полный набор хромосом и генома в целом.

Конечно, процедура выделения оказывает на ядра негативное влияние. Лишённые связи с цитоплазмой, подвергнутые грубому физическому насилию, они даже на холоду начинают быстро утрачивать свои функциональные способности, а ДНК в них постепенно дробится на всё более мелкие фрагменты.

Тем не менее, сразу после выделения в них ещё можно зарегистрировать те или иные процессы. И среди последних – синтез РНК на ДНК, который обозначается красивым и известным ещё со школы термином «транскрипция ДНК». Нередко используют и другое название: РНК-полимеразная реакция.

Как я уже говорил (в гл. 16), к постановке именно этой реакции я и был нацелен своими руководителями – Игорем Ивановичем Вотриным и Галиной Васильевной Рубцовой.

Реакцию проводят, инкубируя ядра в термостате (при 37°С) вместе с набором из четырёх нуклеотидов (УТФ, АТФ, ГТФ И ЦТФ) – предшественников РНК.

Но как убедиться в том, что реакция прошла? И если она прошла, как оценить её интенсивность?

Наиболее просто это сделать, имея радиоактивный УТФ (уридинтрифосфат). Этот нуклеотид, в отличие от трёх других, включается в состав только синтезируемой РНК (другие – и в новосинтезируемую ДНК).

Реакцию прекращают, добавляя в пробирки сильную кислоту; при этом ядра разрушаются и все высокомолекулярные вещества – белки, ДНК, РНК – выпадают в осадок. И, отделив осадок центрифугированием, можно измерить его радиоактивность на специальном счётчике; очевидно. уровень радиоактивности осадка отражаетколичество РНК, образовавшейся за время инкубации.

Я надеюсь, все эти подробности читателю интересны – не менее, а может быть, даже более, нежели назревавшие в то время события на моём личном фронте. И, вдохновлённый этой надеждой, я позволю себе посвятить биохимии и биохимикам ещё две главки.

 

Я становлюсь беспризорным

Итак, я уже мог бы ставить РНК-полимеразную реакцию в изолированных клеточных ядрах и исследовать влияние различных факторов на её протекание.

Но, как тоже было сказано в гл. 16, загвоздка состояла в том, что в те годы было гораздо легче достать не меченый УТФ (уридинтрифофат), а меченый уридин. Как видно, в уридине, по сравнению с УТФ, нет трёх фосфатных групп.

Поэтому экспериментаторы, достав меченый уридин, своими силами синтезировали из него УТФ. Для этого был необходим фермент уридинкиназа. А его тоже надо было получить своими силами. И, если сама постановка уридинкиназной реакции большого труда не составляла, то предварительное выделение фермента – это большая-пребольшая головная боль.

Вот этой-то головной болью я и страдал весь пятый курс.

И при этом я оказался фактически беспризорным, поскольку в судьбах обоих моих руководителей произошли серьёзные, очень серьёзные, страшные и, наконец, жизнеутверждающие события.

 

Игорь Иванович Вотрин уехал на год на стажировку в США. По тем временам, это было очень круто. Как водится, предварительно Игоря Ивановича тщательно проверяли всякие комиссии и комитеты, но у него всё было, как надо. В том числе он имел жену (холостых не пускали) и состоял в партии (беспартийным там тоже было нечего делать). И ему дали «добро».

Игорь Иванович часто писал письма на адрес 16-й комнаты, и порой мне тоже зачитывали выдержки из них. Он был очень доволен. Там он быстрыми темпами ставил эксперименты, завершающие его докторскую диссертацию.

Его восхищало то, как там относились к труду учёных. Когда оказалось, что снабженцы не допоставили какого-то реактива, был срочно мобилизован небольшой самолёт, на котором из другого штата прислали необходимое. Даже смешно попробовать представить у нас что-либо подобное.

В Штатах Игорь Иванович приобрёл также массу друзей, которые потом на Новый год посылали ему открытки6 «Dear Igor,…».

Через год (я был уже на шестом курсе) Игорь Иванович вернулся. С почти готовой докторской диссертацией. С машиной, купленной через «Берёзку» – была такая государственная фирма, продававшая всё, что душа пожелает, но только за инвалюту.

И, кроме того, Игорь Иванович приехал с острым туберкулёзом, который, как выяснилось, полностью разрушил его левое лёгкое.

В нашем институте туберкулёза это лёгкое ему удалили. Он лежал в отдельной палате и, едва пришёл в себя, стал работать над текстом диссертации. В это время – весной 1974 года, мы с Татьяной Володиной его навестили. Он был бодр, весел. И ещё через год я (будучи его аспирантом) ассистировал ему на защите докторской диссертации.

 

Ещё более драматично – нет, трагично! – развивались события у Галины Васильевны. Я долго размышлял, упоминать их здесь или нет. С одной стороны, это её личная боль, и стоит ли всем об этом рассказывать? Но с другой стороны, ни на минуту не забывая про эту боль, она нашла в себе силы жить – и жить очень достойно. Поэтому я всё-таки расскажу.

Однажды (кажется, это был осенний день 1972 года) я пришёл на кафедру, в ставшую уже «своей» 8-ю комнату, и увидел, что из трёх её постоянных обитательниц присутствуют только две: Людмила Викторовна Авдеева и Нина Александровна Павлова, – причём обе как-то странно напряжены.

– Галина Васильевна уже ушла? А завтра она будет? – чувствуя что-то тревожное, несмело спросил я.

Людмила Викторовна, всегда очень выдержанная, всегда – прекрасно выглядящая, сейчас была чем-то подавлена и явно не в себе.

– Коля! Может не стоит вам говорить… Да как не сказать? В общем, Галине Васильевне вы пока не звоните... У неё – страшное горе: мальчик, сын 5-летний, сорвался с качелей… и погиб…

Комок перехватил её горло, а у меня, я чувствовал, лицо исказила страдальческая гримаса. Фотография этого мальчика всё время лежала под стеклом на столе у Галины Васильевны, я видел её множество раз, когда писал свои записки или читал очередные указания к действию. Очень симпатичный мальчишка, глаза – умные и живые, и в них – добрая приветливая улыбка

И вот так…

В тот раз я не стал заниматься экспериментами и вскоре ушёл.

Но жизнь продолжалась, и я начал потихонечку собирать колонки и всё другое, что необходимо для выделения и очистки белка (уридинкиназы). Через несколько дней столкнулся с впервые появившейся на работе Галиной Васильевной. На неё было больно смотреть, а уж что она сама ощущала, я не хочу даже и представлять. Это невыносимо!

Я старался к ней не приставать. Но Галина Васильевна, напротив, преодолев себя – а может быть, чтобы хоть на мгновение уменьшить боль, – сама обратилась ко мне:

– Ну что, Коля, как ваши дела?

Я понимал, что она меня почти не слушает или не слышит, однако вкратце попытался рассказать.

– Знаете, Коля, – в конце сказала она. – Этот метод – выделение уридинкиназы, причём из опухолевых клеток, – основа кандидатской диссертации Людмилы Викторовны. Если что, спрашивайте у неё. Лучшего совета я вам дать не могу.

А через какое-то время я узнал, что Галина Васильевна ждёт ребёнка: буквально, по причине беременности. Было ей тогда около сорока лет, и она решилась на позднюю третью беременность; её старшей дочери было уже около двадцати. Так Галина Васильевна с мужем решили искупить свою невольную вину перед погибшим, неубережённым, сыном и одновременно не сойти с ума от постоянного ощущения этой вины.

Через положенный срок Галина Васильевна благополучно родила. Увы, это уже был не мальчик, а снова девочка. Но девочка, как и другие дети, требовала массу внимания и притупляла-притупляла боль – конечно, не до полного исчезновения, а до такого уровня, когда уже можно жить.

 

В беспризорности

 

Нельзя сказать, что с этого момента я стал беспризорным. Элементы беспризорности были в моей работе на биохимии и до того. А после моя беспризорность тоже не стала абсолютной. Всё-таки я всегда мог обратиться к любому сотруднику Лаборатории энзимологии или кафедры и спросить совета.

И тем не менее… И тем не менее в моей экспериментальной работе навсегда остались элементы дилетантства, каковые встречаются у самоучек. Это замечали даже посторонние люди:

– У него нет «школы», – сказали через несколько лет про меня (уже аспиранта) в одной из лабораторий МГУ, куда я ездил за необходимым мне тогда препаратом.

Имелось в виду, что я не прошёл настоящей «школы» лабораторных исследований. Такую «школу» дают несколько лет тесной, совместной работы с грамотными и действующими научными работниками.

Конечно, они там, в МГУ, – снобы и много о себе воображают, но тут, похоже, они попали в точку. В основном, я стоял или сидел один за лабораторным столом; никто не вёл меня за руку шаг за шагом, и хотя я часто шёл к людям с вопросами как? и что?, – всё-таки объяснить – это не значит показать.

Сколько раз после, вроде бы, ясных объяснений я, возвращаясь к себе, натыкался на новое, не прозвучавшее в объяснении обстоятельство, шёл спрашивать опять, потом – ещё раз «опять» … Но так легко и надоесть; надо знать меру – и пытаться понять самому…

Такая же ситуация сложилась позже и в аспирантуре. Я работал совершенно один: осваивал методы, ставил эксперименты, осмысливал результаты.

Самостоятельность и самоучка – слова общего корня, но в первом мы чувствуем «плюсы», а во втором – «минусы». Эти «плюсы» и «минусы» характеризуют всю экспериментальную работу, которой я занимался как биохимик.

 

Ну, а тогда, на пятом курсе, я осваивал метод очистки уридинкиназы из опухолевой ткани крыс. В опухолях идёт интенсивный синтез РНК; поэтому в клетках относительно много ферментов, обеспечивающих этот синтез, – сюда относится и уридинкиназа.

Но используемая в данном случае опухоль (саркома) – очень плотная; чтобы измельчить и гомогенизировать её – сила и терпение нужны немереные, с обработкой печени не сравнимые.

Однако главная сложность, конечно, заключалась в очистке белка. Ведь в клетках в различных количествах присутствует множество белков, не говоря обо всём прочем. Как получить из этой смеси чистый (ну, пусть относительно чистый) белок?

Здесь, конечно, не место для описаний биохимических методов. Но чтобы любознательный читатель не мучился от неизвестности, скажу коротко: при очистке белков наиболее употребимы высаливание (с последующей гель-фильтрацией), хроматография на колонках и электрофорез.

В данном случае, т.е. в методе Людмилы Викторовны Авдеевой, электрофорез не использовался. А остальное присутствовало по полной программе – высаливание, гель-фильтрация и хроматография на нескольких колонках.

И для каждой процедуры нужно собрать реактивы, посуду, оборудование (те же колонки), наполнитель колонки, приборы. Кое-что можно найти в большом лабораторном столе Галины Васильевны; но многого там нет. Поэтому это многое надо насобирать у других, пройдясь по комнатам

- либо легально – с протянутой рукой,

- либо тайно – с грабительской рукой.

А поскольку я чаще приходил в выходные дни, то, к моему глубокому прискорбию, первое не всегда удавалось. Второе же… Нет, во втором варианте моя рука была вовсе не грабительская, а трепетная, ранимая, смущающаяся от самой необходимости что-то искать и брать!

И опять, то из-за одного реактива, то из-за другого надо было отвлекаться от прямой задачи и решать задачу вспомогательную.

Простейший пример – высаливание, т.е. дифференцированное осаждение белков сульфатом аммония при ступенчатом повышении его концентрации. Как видно, нужен сульфат аммония, причём чистый. А чистого-то и нет! То, что предлагает «Химреактив», – грязновато и для высаливания не годится.

Что делать? – Произвести очистку самостоятельно. Для этого надо затеять утомительную банную процедуру: растворить, скажем, полкило баночного сульфата аммония в воде и затем долго упаривать получившийся раствор. После этого наносим оставшуюся массу на фильтровальную бумагу, последняя вода впитывается – и на подсохшем фильтре остаётся горка чистой соли. Вот теперь, пожалуйста – можно высаливать. 

Таким образом, чем только не приходилось заниматься на пути к постановке РНК-полимеразной реакции! Но, с другой стороны, это был мой «тренинг», моя особая «школа».

После высаливания нужную фракцию белков (например, ту, которая не оседала при 30%-ной концентрации сульфата аммония, но выпала в осадок при 40%-ной концентрации) надо освободить от уже ненужной соли – либо путём диализа, либо с помощью гель-фильтрации.

К концу пятого курса я уже подошёл и к последним этапам очистки уридинкиназы. Имеется в виду хроматография на колонке. Суть такой процедуры в том, что нанесенные на колонку белки связываются с ионообменником, заполняющим ко лонку, с разной силой. И поэтому при промывании колонки раствором соли покидают ее в разных фракциях.

В одной из этих фракций и должна, по данным Людмилы Викторовны, содержаться уридинкиназа.

Но стоп! Оставим её окончательное выделение на шестой курс. Там, попозже, мы получим очищенный фермент, проведём с его помощью реакцию и убедимся, что действительно, в её ходе уридин превращается в УТФ. А потом, наконец, поставим и РНК-полимеразную реакцию в изолированных клеточных ядрах.

 

Гостья из прошлого

 

Как бы я ни был поглощён учёбой и прочими занятиями, в алтаре моей души практически всегда (начиная аж с четвёртого класса) хранился заветный женский образ. В нём, как в фокусе, концентрировались все мои лирические устремления; и, сияя их отражённым светом, он, в свою очередь, освещал мою душу и наполнял жизнь волнующим смыслом.

Время от времени этот образ менялся; точнее, на месте прежнего, померкнувшего, вдруг резко возникал иной, смущая меня своей настырностью и бесцеремонностью. Это происходило не часто: я не был сторонником ветреных сиюминутных увлечений; но всё же иногда происходило – когда уже не было возможности этому противостоять.

Все эти перемены были моей абсолютной тайной: я не делился ими ни с какими доверенными лицами. Конечно, что-то могло приоткрыться пытливому наблюдателю, но таковых обычно не находилось; если же вдруг у кого-то возникали вопросы, я никогда не удовлетворял их ни положительным, ни отрицательным ответом. Я просто кратко сообщал, что подобные темы ни с кем не обсуждаю.

Поэтому так неожиданно прозвучали для многих иные мои стихи, которые отражали бушующие порой в сердце, в душе и в крови неистовые шторма и бури. И по той же причине неожиданными оказались и окажутся иные места в этих воспоминаниях для тех, кто знает меня достаточно давно – но не читал или не понял моих стихов…

Ну да ладно. Просто к пятому курсу как-то оказалось, что тот самый алтарь вдруг опустел и оттого померк.. И возникло впечатление, что из темноты в нём проступает уже забытый было лик…

Мы не встречались более четырёх лет. «Не встречались» – в смысле, не пересекались на улице, в электричке или где-то ещё. Есть ещё второй смысл у слова «встречаться»; в этом, втором, смысле мы не встречались прежде никогда. Хотя её образ сиял в моей душе с уже упомянутого четвёртого класса и почти до окончания первого курса института. 

А тут, на пятом курсе, вдруг стали встречаться именно во втором смысле.

 

Началось с того, что я пару раз приглашал в зверосовхоз, где Нелина квартира была, по существу, в моём полном распоряжении, своих бывших одноклассников. Точнее, я поручал Зуне пригласить тех, кого он сможет найти. И он находил шесть-семь человек.

В первый раз её не было; но во второй раз приехала и она. Да, наши девушки, по сравнению со школьными годами, почти все подурнели: раздались в ширину безо всяких родов, почти утратив девичью стройность; да и лицами всё больше стали напоминать не себя прежних, а каких-то, пусть молодых, но уже баб или тёток.

Затронули подобные перемены и Ларису К. Это, конечно, огорчило меня. Но, с другой стороны, я помнил и семь лет обожания, и память была сильней новых впечатлений.

Короче, я проводил её до дома. А потом стал заходить к ней и так, без внешнего повода. Обычно мы шли на улицу, к расположенному неподалёку пруду и самым культурным образом разговаривали. Потом она просила проводить её «до калиточки», т.е. до подъезда; я провожал, мы ещё стояли какое-то время, будто не в силах расстаться, и, наконец, я уходил.

На обратной дороге я недоумевал, зачем я это делаю. Но потом вспоминал, что в школьные годы мог только мечтать о таком счастье, а теперь – вот оно, наступило!

Её родители привыкли к моим посещениям и встречали меня очень приветливо.

Несколько раз я просил Сергея Петрова достать мне по старой дружбе билеты в театр. Говорят, старая дружба не ржавеет. В подтверждение этого, Сергей помог нам попасть на роскошные спектакли – оперу «Аида» в Большом и трагедию «Мария Стюарт» во МХАТе. Мы сидели на самых лучших местах, и я был горд за Сергея. 

Перед одним из спектаклей, в воскресенье, я пригласил её на кафедру биохимии и продемонстрировал свою экспериментальную базу. Было ясно, что я твёрдо стою на пути, ведущем к престижному в то время научному поприщу. Наверно, это тоже повышало мои акции.

В то же время мне оставалось совершенно неясно, что делать с этими акциями. А вскоре стали появляться явные признаки того, что означенные акции, увы, не очень надёжны. 

 

Увяли розы…

 

В начале марта 1973 года я собрал у себя в зверосовхозе несколько человек из двух своих разных миров – школьного и институтского. От первого мира присутствовала, среди прочих, Лариса; от второго мира – (опять-таки среди прочих) Лёшка Кампов-Полевой.

Лариса была представлена гостям как моя подруга, Лёшка – как мой друг. И мне целый день даже не с чувством обиды, сколько с чувством неловкости, пришлось наблюдать, как моя подруга беззастенчиво флиртует с моим другом.

Она садилась только рядом с ним; она вмешивалась во все его разговоры, то и дело переводя его внимание на себя; она заливалась громким смехом, стоило ему удачно или неудачно пошутить. Когда мы вышли погулять в близлежащий лес, она закидывала его снежками, и опять смеялась, смеялась, смеялась. А потом взяв его под руку, пошла рядом и завела умный серьёзный разговор.

Конечно, чувства – сложная вещь и непредсказуемая. Бывает всякое. Вон Герцен увёл не то, что подругу, – жену (!) у своего лучшего (!) друга Огарева. Сходным образом поступил, если не ошибаюсь, Сергей Довлатов. И никто их не осуждает; они всё равно во всеобщем мнении – благородные люди. Да и вообще, это очень распространённая ситуация – уход подруги от друга к другу; даже, наверно, более предсказуемая, чем непредсказуемая.

Кроме того, как я уже говорил, в то время известность писателя Бориса Полевого в стране была абсолютной. Понятно, что сын такого человека вызывал повышенный интерес у лиц женского пола.

Но так откровенно выдавать свой интерес… Лёшка тоже со мной не церемонился: с охотой принимал знаки внимания, хотя, безусловно, ясно сознавал их цену и совершенно не собирался в последующем продолжать и углублять столь приятное знакомство…

 

Ещё раз подобная ситуация повторилась не где-нибудь, а в Одессе. У нас в институте профком распространял путёвки на турпоездку в Одессу на первомайские праздники.

Между прочим, тогда почти никому и в голову не приходило, что Одесса – это украинский город. Если провели бы в Москве уличный опрос на тему: «В какой республике – РСФСР, Молдавии, Белоруссии или Украине – находится город Одесса?», – ответы распределились бы, думаю, так: 70%, 20%, 7% и 3%. Причём, тех респондентов (7%), которые включили бы черноморский город Одессу в Белоруссию, ничуть не смутило бы тообстоятельство, что эта республика не имеет выхода к морю. И даже если бы кто-нибудь вдруг указал им на это, они бы всё равно «не отдали» Одессу Украине: это для них было бы ещё более неправдоподобным.

До этого я ни разу не был не только на Чёрном, но и на любом другом море. Хотя море у меня фигурировало уже в ряде стихотворений. Поэтому я с энтузиазмом записался в желающие. И предложил Ларисе составить мне компанию. Предложение было, конечно, достаточно смелым. Лариса, несколько поразившись ему, согласилась.

В самолете в одном ряду с нами сидел мой сокурсник Володя Панфёров. Приятельства между нами до этого не было; но тут оно установилось само собой. И в Одессе мы ходили почти везде втроём. Ночевали, как и все члены группы, в т.н. гостинице на улице Красных зорь в двух громадных (человек на 10–12) комнатах: в одной – молодые люди, в другой – девушки.

  И опять: практически не обращая на меня внимания, Лариса всецело занялась Панфёровым. Тут я уже не мог найти никаких объяснений: у Панфёрова папа не был всемирно известным писателем; да и неизвестным писателем тоже не был. И сам Володя Панфёров тоже ничего особенного из себя не представлял.

Несколько раз, оставшись на короткий срок с ней наедине, я пытался дать ей понять, что меня всё это страшно раздражает.

– Ах, можешь не говорить, – насмешливо обрывала она меня. –  У тебя и так всё на лице постоянно написано. – И сердито добавляла: – Я и не подозревала, что ты такой ревнивый.

Конечно, между нами ничего не было ясно – серьёзны наши встречи или вот-вот оборвутся. Конечно, у неё не было никаких обязательств передо мной, и она была вольна вести себя, как угодно. Более того: если бы даже нас уже что-нибудь связывало, я всё равно бы не вёл себя, как восточный тиран, а просто оборвал бы все эти связи, никак ими никого не сковывая.

Меня раздражала двусмысленность, неопределённость этой дурацкой ситуации. Получалось, я был кем-то вроде евнуха при вышедшей в свет чрезвычайно озабоченной даме. 

И одесский вояж для меня был безнадёжно испорчен.

Знаменитый Одесский оперный театр, Потёмкинская лестница, памятник Ришелье, Аркадия, даже море – ничто уже, по большому счёту, не производило на меня впечатления. Я ждал момента, когда, наконец, вернусь домой и займусь своими обычными делами.

…«Увяли розы..». Да, розы, которые так бурно цвели в моей душе в отрочестве и юности, теперь увяли. И это стало окончательно свершившимся фактом.