В плену у сказки и магазинов

Ну а потом, после тех двух часов… Потом – было по-разному, но всегда – замечательно.

Иногда нам давали возможность провести время по своему усмотрению. Тогда мы гуляли по Праге – и компаниями, и поодиночке. У меня был зонт в виде трости, и я щеголял: в одной руке – с ним, в другой руке – с картой Праги.

Нет, я не верил и не верю, что это настоящий город. Что все остальные чешские города, замки, курорты – настоящие. Что вся Чехия (и даже Чехословакия) – настоящая страна.

Нет, это всё – не настоящее, не реальное. Какой-то волшебник понаделал игрушечные разноцветные домики разной величины и формы, нацепил на них совершенно немыслимые крыши – зачастую с башенками, поставил домики вплотную друг к другу, образовав сплошные кварталы, а между кварталами сохранил узкие проходы, изображающие улицы, и увеличил всё это до принятых у людей размеров.

И вот люди, вооружившись картами, идут по этим проходам, заглядывают в сверкающие витрины первых этажей, видят своё отражение и совершенно справедливо думают, что это сон.

В настоящей жизни такого не бывает. Только во сне или в фильме с очень красивыми декорациями, изображающими средневековый город, можно идти-идти и вдруг выйти на площадь со старинной ратушей.

На площади – толпы народа со всех концов света. И все, задрав головы, глазеют на удивительные часы, из которых уже пять веков по очереди выступают на первый план различные фигуры – все пять веков доводя до всеобщего сведения, что всё – суета сует.  

Идёшь дальше – и попадаешь на широченный пешеходный мост, сплошь уставленный башнями, скульптурами и киосками.

Проходишь благоговейно и осторожно (во сне же!) через мост и видишь невдалеке нечто взмывающее с холма в небо и взрезающее его острыми шпилями, – то ли крепость, то ли дворец, то ли то и другое вместе.

И из табличек-путеводителей на стенах узнаёшь, что семь веков назад именно здесь – в Пражском Граде – располагался центр так называемой Римской империи – не той, которая уже пала под натиском варваров, а её наследницы, принявшей титул Священной. Сюда перенёс столицу империи Карл IV, «служивший» по совместительству и чешским королём, и священно-римским императором.

И так ходить можно бесконечно. Возьмите карту достопримечательностей Праги, убедитесь, что их (достопримечательностей) – множество, причём, все – сказочные, волшебные, загадочные, – и вы поймёте, что скучать в этом городе нам не приходилось и тогда, когда нас отпускали в «свободный полёт».

 

Но не красотами едиными была интересна Прага. Тонны нашей душевной энергии поглощали магазины: в них было множество интересных, прямо-таки соблазнительных, вещей, и каждый из нас решал вариационную задачу: как на выданное количество крон накупить максимум товаров?

Решения были различные. Одни довольно быстро купили какую-нибудь нужную вещь, вложив в неё почти все кроны. Так, Женя Коган приобрела пальто, была довольна и больше не мучилась. Другие понакупили всякие мелочи, и в конце концов у них не осталось ни мелочей, ни крон.

Не то – я! На ту же самую, одинаковую для всех сумму, я вложился, в итоге, так, что под конец пришлось слать телеграмму домой: «Встречайте тремя руками». Это значило, что вместе с моими двумя, требовались ещё три другие руки – итого пять. Столько у меня оказалось мест багажа. Это было два столовых сервиза – чайный и обеденный, которые я купил на фарфоровом заводе (очередном месте нашей экскурсии) уже в последних числах «практики».

 Большинство, прокутившее к тому моменту почти всю инвалюту, тогда жутко мне завидовало. По правде говоря, чтобы завистники вообще лишились чувств, у меня было желание приобрести ещё один сервизик. Но в последний момент я проявил гуманность и ограничился двумя.

В ещё одной большой коробке я вёз люстру. Дома поначалу спрашивали: «Зачём люстра, разве у нас в магазинах нет?» Но нет, такой не было. И провисела эта люстра не менее тридцати лет.

И столько же лет украшал наш шкаф большой и пушистый львёнок – объект страстного вожделения моей племянницы Тани, начиная с её семилетнего возраста. Это животное тоже требовало крупной тары для переезда из Праги в Москву.

Ну, были и вещи помельче: складной зонт, красивые кружки и чайнички с минеральных вод, подаренные чехами книги, в том числе толстенная книга на норвежском языке о рыбах. Я думаю, чехи просто приняли мою не очень внятную речь за норвежскую. К сожалению, они ошиблись, я говорил по-русски. Поэтому книгу так и не прочитал.

Вёз что-то ещё. В общем, с вокзала несли всё в пяти руках, как я и заказывал.

Но это – потом, потом, в следующей эре. А чешская эра ещё, по существу, – только в самом начале.

 

Я говорю по-английски

 

К сожалению, всегда приходилось помнить, что всего несколько лет назад наша очень большая страна чрезвычайно грубо обошлась с этой очень маленькой страной. Об этом напоминали специально оставленные следы от танковых снарядов на зданиях Вацлавской площади. Об этом напоминали некоторые продавцы в магазинах, демонстративно не слышащие обращённой к ним русской речи. Об этом напоминал самый воздух чешской столицы, вдыхаемый нами.

Поэтому те из нас, кто владел английским языком, на улицах и в магазинах предпочитали разговаривать не по-русски, а по-английски.

Вообще говоря, советских людей узнать на улицах Праги было очень несложно: в костюме и при галстуке – значит, наш человек. Все прочие ходили в майках и шортах. Но наши самые продвинутые товарищи тоже догадались взять шорты и майку. В совокупности с англоязычной речью это давало блестящий маскировочный эффект.

Что касается меня, то я лишь однажды попытался уйти от ответственности за безобразия своего государства. Это случилось на одной небольшой художественной выставке, где по случаю жары почти не было посетителей. Одна картина меня заинтересовала.

– Who is the author of this picture? – обратился я к женщине-смотрителю. Она ответила. А затем, в свою очередь, спросила:

– Excuse me, but what country are you from?

Тут бы мне гордо признаться: “ I am a citizen of the Soviet Union!”

Но то ли из озорства, то ли с испугу я ляпнул:

– I am from the East Pakistan. – такая версия объясняла, как мне поначалу показалось, моё слабое владение английским. Правда, чуть позже я сообразил, что этот самый the East Pakistan очень долго был частью Британской империи, и я, как коренной житель of the East Pakistan просто обязан был знать the English на приличном уровне.

Вспотев от таких лингвистических размышлений, я собирался быстренько и без шума покинуть сцену. Но отсутствие посетителей вызвало у смотрительницы желание поболтать хотя бы со мной. Тем более, я оказался таким экзотическим иностранцем. Поэтому она для начала уточнила:

– The East Pakistan is now an independent state named Bangladesh, isn’t it?

– Oh, yes! –  вслух поддакнул я, а про себя подумал: «Чёрт возьми, какая подкованная особа!» – и, чтобы продемонстрировать, что знаю про Бангладеш не меньше её, добавил в духе текстов про Англию и Лондон:

 

– Dakka is the capital of Bangladesh, London is the capital of Great Britain…– Хотел ещё «на автомате» сообщить, что «Praga is the capital of Czechoslovakia» и «Moscow is the capital of Soviet Union», но вовремя остановился, решив, что эта информация будет уже излишней.

– There was a terrible war in your country, – никак не среагировав на мои сообщения о Дакке и Лондоне, изобразила сочувствие настырная дама.

– Yes, there was a terrible war in my country,– уныло подтвердил я.

И тут меня осенила счастливая мысль. Я сказал по-русски, но с «бангладешским» акцентом;

– Это был тяжёлый время. Очень тяжёлый время.

– Вы говорите по-русски?! – изумилась и обрадовалась моя мучительница.

– Мало-мало. Мой… как это?… папа (father; do you understand?) мало-мало жил в России и мало-мало научил меня to speak Russian.

Что-то к языку прицепилось это «мало-мало», и я, словно попугай, повторил его три раза. Мысль же состояла в том, что куда легче говорить на ломаном русском, чем на правильном английском.

Но воспользоваться плодами этой блестящей мысли мне, увы, не удалось. Потому что в тот самый момент произошло извержение Везувия.

– Илья! Ты здесь?! А мы тебя везде ищем! – как гром каменных глыб, разбивающихся о скалы, раздался сзади меня радостный голос Лёшки.

Боже мой! Так опозориться! Быть уличённым в таком беззастенчивом вранье! После столь редких находок: «Мой… как это?… папа…» Я боялся взглянуть на хохочущую собеседницу.

– Заходите ещё! – сквозь слёзы говорила она. – Мы прекрасно провели время. Я вас никогда не забуду!..

– Как это вы прекрасно провели время? – уже на улице приступил к расспросам Лёшка. – И получаса не пообщались, а так глубоко проник даме в сердце!

– Иди к чёрту! – горько ответил я. – Ты, как твой тёзка Алёшка из пьесы «На дне», такую песню испортил..

 ­– Это так серьёзно? – осклабился Лешка. И вскоре вся наша группа знала, что у меня – особые отношения с дамой из того небольшого музея.

Вот так и создаются превратные представления о том, чего не было и в помине. Но рассказать, как всё было на самом деле, – это значило вызвать втрое более бурную реакцию.

С тех пор я уже не говорил по-английски. Никогда – вплоть до настоящего времени. И уж, видимо, не заговорю и впредь.

 

Приёмы, приёмы, приёмы…

9

 

Свободных дней у нас было не так уж и много. Гораздо чаще после «практики» нас приглашали на какие-нибудь приёмы или везли в очередной волшебный зáмок или на очередные минеральные воды. Про минеральные воды я ещё расскажу, а пока – коротенько про приёмы и встречи.

Вначале – как полагается, встреча с чешской группой в полном составе в ресторане. Затем – приём у руководства Карлова университета. Где-то ближе к концу – приём в ратуше у мэра города. В конце – естественно, встреча-прощание – опять с чешской группой в полном составе. С раздачей памятных сувениров – в том числе той самой толстенной книги на норвежском языке.

На всех этих приёмах – редкое богатство и разнообразие «спичечных» бутербродов. Меня с ними мирила другая экзотика – напиток «кофола», который мне чрезвычайно нравился. Это сейчас я понимаю, что «кофола» – один из ликов пепси-колы или кока-колы. Но тогда я таких напитков «вживую» не знал (только слышал в рассказах о загнивающем западном обществе), и не подозревал, что поддался самому что ни на есть тлетворному влиянию.

Причём, влияние оказалось столь сильным, что, когда все эти колы и фанты, наконец, вломились в нашу страну (попутно расчленив её на части), я их принял как родных. И, хотя мне неустанно внушают про их ядовитость, я порой тайком покупаю здоровенную бутыль этой отравы, ставлю в холодильник – и потом отчаянно травлюсь и травлюсь.

Вот что значит – к чему-нибудь пристраститься в раннем возрасте!.

 

Из всех приёмов и встреч более всего мне запомнилось посещение знаменитой фармфирмы. Приглашали всех, пошли же только мы вдвоём с Женей Коган. Остальные предпочли пить не менее знаменитое чешское пиво в баре, который так и назывался: «Пивная бочка».

Вот здесь я могу с гордостью отметить своё благоразумие. Были попытки споить меня не только кофолой, но и пивом. Однажды даже уломали меня зайти в этот вертеп (пивной бар) и попробовать пива. Я попробовал – полглотка.

– Горько! – определил я. – Всё: больше не пью.

И так больше и не пил – ни пива, ни вина, ни водки. Квас и кефир – более сильных алкоголь-содержащих напитков я никогда не употребляю.

У меня на этот счёт – два близко связанных убеждения:

- во-первых, надо видеть мир таким, каким он есть, а не в искажённом алкоголем виде,

- и, во-вторых, ощущения радости, счастья и т.п. должны быть естественными, адекватными обстановке, а не следствием искусственного воздействия спирта на рецепторы.

Ну так, о фармфирме. Хотя нас было всего двое, нас водили по всем её отделам, подробно обо всём рассказывали – так, как будто мы с Женей – по меньшей мере, нобелевские лауреаты.

Всё это было очень лестно. Но в один из моментов я почувствовал какой-то необычный и всё усиливающийся ветерок. Постепенно до меня стала доходить вся скандальная неустойчивость моего положения: мои брюки от нового костюма, купленного специально к Чехословакии, полностью разошлись по швам в паху.

Конечно, сверху всё относительно прикрыто пиджаком. Но как присесть на стул; как, допустим, наклониться; как с внешней беззаботностью передвигаться по фирме, а потом ехать в общественном транспорте домой в общежитие, не обнаружив ни перед кем огромной, вызывающей дыры в брюках и не потеряв их совсем??? Да ещё в постоянном присутствии Жени – девушки, конечно, умной, но не настолько же, чтобы посвятить её в тайну своего положения!

Весь этот поток мыслей, навеянный потоком ветра через образовавшуюся дыру, напрочь лишил меня интереса ко всему окружающему, оставив только одну заветную мечту – добраться до своего чемодана в общежитии, где у меня лежали швейные принадлежности.

– Вы, должно быть, устали, – участливо сказал чешский сопровождающий, заметив мою рассеянность. – Присядём, попьём кофе.

– Я постою! Я пью кофе всегда стоя! Так лучше воспринимается! – заторопился сообщить я, стараясь прижаться спиной к стене комнаты.

Ну, в общем, типичная анекдотическая ситуация, которая в том или ином варианте случается с каждым из нас, да порой и неоднократно. И чаще всего предельным усилием воли удаётся благополучно выбраться из неё.

Так выбрался и я из той ситуации: ходил очень аккуратно, не наклонялся. А когда предательски, будто издеваясь, развязался шнурок на штиблете, я, как бы не замечая этого, дошёл до туалета и там, за спасительной дверью, сделал этому шнурку такое крутое внушение, что он потом никак не развязывался и дома.

Увы, такие анекдоты запоминаются лучше всего, создавая иллюзию, что жизнь, в основном, из них и состоит.

Это, конечно, не так.

 

Нечешские мотивы

 

Как я уже говорил, мы много ездили по стране. Чехи закрепили за нами автобус с постоянным водителем, а возле последнего часто сидел отец Милоша. Сам же Милош со своей подругой Евой (или, как они произносили, Эвой) устраивался где-нибудь сзади.

У нас такого постоянства не было. В самом начале чешского этапа сохранялась пара Вербицкий – Ирина Б. Эта пара выглядела чрезвычайно эффектно и гармонично: одного роста, и он, и она смотрели на мир спокойным, немного флегматичным и в то же время загадочным взглядом, таинственность которого ещё усиливали полупрозрачные тёмные очки.

Ирина была замужем, но это, видимо, смущало лишь меня (вот и здесь я уже второй раз упоминаю об этом), но совершенно не смущало их самих.

 

Где-то на третий-четвёртый день нашего пребывания в Праге Володя и Лёшка обратились ко мне с просьбой:

– Илья, завтра у Ирины – день рождения. Ты не мог бы сочинить что-нибудь по этому случаю?

– Польщён вашим доверием. Вообще-то я никогда ничего поздравительного не сочиняю, но что-нибудь придумать попробую.

Ну конечно, я не мог опуститься до примитивных виршей типа:

 

                                           «Мы Ирину поздравляем

                                          И ей счастия желаем!…»                 

 

Да, наверняка, этого и не ждали. Но вот чего именно ждали, я так и не понял. Поэтому, на свой страх и риск, я написал так, как написалось, – исходя из моих очень неопределённых впечатлений от Ирины Б.

Это стихотворение № 17 (см. «Меланхолическую симфонию»). Не буду приводить его полностью: как читатель заметил, я этого не практикую – перепечатывать здесь заново свои стихи.

Но степень абстрактности и отвлечённости данного стихотворения от непосредственного повода его создания можно проиллюстрировать одной только первой строчкой:

 

                                «Лошади мчат по прерии…»

 

и двумя строфами, характеризующими объект вдохновения:

 

                                                   «…Это лицо бесстрастное,

                                                   Этот спокойный лик,

                                                   Невесть кому подвластное

                                                    Даже в такой вот миг.

                                                    И никому не ведомо,

                                                    И не понять никак:

                                                    Есть ли причин этому

                                                    Или же – просто так?..»     

 

Переписав всё начисто, я вручил произведение заказчикам. Но, судя по их последующим невразумительным объяснениям, преподнести его имениннице они всё-таки не решились.

Ну и хорошо! Вместо частного, принадлежащего кому-то одному, поздравительного адреса, стихотворение стало неким обобщающим символом. Символом чего? – Того, что увидит в нём тот или иной читатель. 

 

Как я уже тоже упоминал ещё в предыдущей главе, с некоторого момента в порядке размещения в экскурсионных автобусах наших самых заметных лиц произошли серьёзные изменения: место Володи Вербицкого возле Иры Б. занял Лёшка Кампов-Полевой. А его прежней пассии ничего не оставалось, как приютиться возле подружек или присесть рядом с Володей.

Разумеется, это никого не касалось, и никакого возмущения по поводу такого непостоянства ни я, ни кто-либо иной не испытывал. Но на некие философские размышления эти перестановки меня навели. Что послужило поводом для написания ещё одного стихотворения – второго и последнего из сочинённых в Чехословакии. Собственно, только потому я и упоминаю об этом.

Причём, упоминаю не столько оттого, что уж очень ценю это стихотворение. Напротив, оно, написанное в том же месяце, что и предыдущее (№ 17), имеет номер (среди «Стихов периода застоя») аж 44.

Ценю я не стихотворение, а независимость своей Музы от внешних ярких картинок, каковых было тогда в избытке, и приверженность её к более серьёзной работе мысли. Но эту работу, разумеется, следовало выражать в очень живой, эмоциональной форме.

Опять привожу первую строку стихотворения:

 

                              «Уходят последние люди…»

и две строфы из середины:

 

                                          «И бродят, унылы и скушны,

                                            Их души назад и вперёд.

                                            Продать бы кому-нибудь душу! –

                                            Да только никто не берёт.

                                            Никто ничего не желает,

                                            Привычка над всеми вершит,

                                            И душу душа лобызает,

                                            Которая ближе стоит…»

       

Да, конечно, крепко припечатал я своих приятелей, но, повторяю, это не возмущение, а грустная констатация факта. Так, как я его себе представил.

А наш член Союза писателей Владислав Иванович Соколов активно рифмовал путевые заметки о поездках по сказочным местам Чехословакии.

В один из свободных вечеров в нашей группе даже устроили турнир поэтов. Нам – трём-четырём претендентам на звание лучшего из них – дали задание написать экспромтом стихи про глаза. Для чего позволили удалиться в коридор на 15 минут.

Ну что можно сочинить за такое время? – Ничего серьёзного. Поэтому я и не пытался написать ничего серьёзного. И вернулся со следующим:

                                   «Чёрный-чёрный коридор,

                                   А внизу – пустынный двор,

                                   Слышу где-то по-над улицей,

                                   Как кудахчут громко курицы.

                                    Я гляжу во все глаза:

                                   Тихо катится слеза;

                                   И сжимает грудь, не скрою,–

                                   Что-то грустное такое.»

 

Зато Владислав Иванович разразился целой патетической поэмой. Конечно, было ясно, что поэма – не сиюминутного изготовления, а с уже порядочной бородой, но, чтобы не обижать хорошего человека, ему и присудили искомое звание.

Я нисколько не огорчился: меня тоже тепло встретили; но ещё не хватало, чтобы из-за меня страдал член Союза писателей.                 

 

  На водах. Золотая ванна

                                                                                                                                                               

Итак, не обращая внимания на загадочные и, возможно, драматические перестановки в размещении некоторых (и не самых последних!) лиц нашей группы в экскурсионном автобусе, чехи, как ни в чём не бывало, продолжали нас возить от замку к замку, от одних минеральных вод к другим.

Среди последних – Франтишковы Лазни, Марьянские Лазни и, конечно, наиболее знаменитые – Карловы Вары.

Что интереснее всего на любых подобных водах? Вы скажете – сами воды? – Решительно с Вами не согласен! Вся эта вода, в какие бы красивые стаканы и кружки она ни набиралась и какие бы чудесные целительные свойства ей ни приписывали, – на вкус довольно противна и вызывает только одно желание – побыстрее её выплюнуть. Лечить она способна лишь тех, кого лечит всё – от мочи до Кашпировского. А уж если вы устояли против Кашпировского, – то никакая вода на вас не подействует.

Так что самое интересное на водах – это не воды, а связанные с ними многочисленные легенды и истории.

Что касается легенд, то вот одна из них: в Карловых Варах вам торжественно покажут якобы золотую ванну, в которой якобы купалась первая женщина-космонавт Валентина Терешкова. Не уверен, что это правда, потому что не вижу никаких преимуществ золотой ванны перед обычной. Но у большинства людей таких сомнений не возникает, и они толпами тянутся поглазеть на эту знаменитую ванну.

И с этой же легендой связана одна история, приключившаяся тогда со мной – на пару с Геной Чалым, ещё одним представителем нашей группы. Вся наша группа тоже вознамерилась полюбоваться этой ванной. Зачем? Не знаю, не скажу, иррациональность этого намерения бьёт все рекорды. Но факт остаётся фактом: вскоре по прибытии в Карловы Вары нашу компанию ничего больше не интересовало, как только та злополучная ванна.

Когда вся группа собралась на крыльце гостиницы и двинулась в путь, мы с Геной оказались впереди. По несчастью, выяснилось, что Гена, как и я, предпочитает не ходить, а бегать. И мы надумали подбодрить группу своим красивым бегом.

В общем, всё случилось в точности так же, как в 1965 году в пионерском лагере (см. «Последнее лето в лагере» в главе 4). Стараясь доставить всем удовольствие изящным непринуждённым бéгом, мы увлеклись и, когда через какое-то время обернулись, сзади никого не увидели.

 

Поначалу не встревожившись, мы стали ждать отставших. Но время шло, и отставшие постепенно перешли в разряд бесследно исчезнувших, а убежавшие вперёд (я и Гена) – в категорию безнадёжно потерявшихся.                                                                                                                                          

Действительно, по сравнению с тем давним происшествием, теперь я был не один; чтобы не обижать Гену, это будем считать за плюс.

Но при этом я совершенно не знал (как и Гена)

- ни того, откуда мы вышли (названия и адреса нашей гостиницы),

- ни того, куда шли (местонахождения золотой ванны).

Это и был тот минус, который лишал нас надежды когда-нибудь выбраться из Карловых Вар.

…Мы бродили по незнакомым улицам, где ни одна деталь ничего нам не напоминала и не подсказывала. Мы обращались к прохожим… точнее, прохожие сами обращались к нам, видя наши потерянные, несчастные лица.

– Что пане ищут? – спрашивали они нас.

– Гостиницу…

– Какую?

– Не знаем…Большую! В таком красивом месте! Там ещё крыльцо есть!

Прохожие начинали совещаться. И получалось, что у них все гостиницы – большие, все – в красивом месте, и только у двух-трёх гостиниц (из полутора десятков), кажется, нет крыльца.

Наконец, меня в очередной раз посетила умная мысль:

– А как пройти к ванне? Ну, той, где Терешкова купалась? Или, может, не купалась, я точно не знаю. А ванна, вроде, золотая… Или не золотая, но, в общем, ванна…

– Пройти к ванне? – задумчиво сказал один чех. – Уже темнеет, можете не дойти… Я имею в виду, живыми… Вы русские – русским опасно ходить ночью. –  И, заметив наше тревожное недоумение, добавил: – Случается, их убивают. Неизвестные… которых потом так и не находят.

– Как, убивают?! ­

­– Да по-разному! Могут ножом, могут из пистолета с глушителем. Могут утопить... в источнике… или в реке. Могут наехать автомобилем…

В вечернем сумраке это звучало чрезвычайно убедительно, и у нас даже ни на секунду не возникло предположения, что чех шутит. Расстроенные, мы пытались решить, что из перечисленного нам предпочтительней, – и не могли ни на чём остановиться. Мы стали незаметно оглядываться на окружающих нас чехов: не блеснёт ли у кого сталь ножа или пистолета. Кроме того, нас заинтересовали все проезжающие машины. Нам захотелось также выяснить, далеко ли до реки и до источников.

– Короче говоря, – сказал тот же чех, – я – таксист и готов вам помочь. Вам нельзя оставаться в такое время в незнакомом месте. Садитесь в машину.

Мы с Геной оба подумали, что, скорее всего, это – похищение. Но другого выхода не было. Мы сели в машину, готовые ко всему. Но оказалось, что по средам (а это была среда) чех никого не похищал. Т.е., не исключено, что он похищал русских по всем остальным дням, но по средам он точно ничем таким не занимался.

Этот вегетарианец (по средам) довёз нас до гостиницы с «ванной Терешковой». Наших там уже не было. Как выяснилось, они организованно пошли в свою гостиницу и оттуда сообщили в местную полицию о двух потерявшихся студентах.

Кукесу и Соколову уже предлагали приехать на опознание нескольких тел; но в последний момент выяснялось, что жизнь покинула эти тела ещё до того, как наша группа прибыла в Карловы Вары. А поскольку наши руководители клятвенно заверяли, что на момент прибытия мы с Геной проявляли все признаки жизни (и даже больше – иначе не побежали бы впереди всех), то опознание каждый раз временно отменялось.

И вот сейчас вёзший нас чех-таксист связался по радио с полицией, после чего Кукесу и Соколову, наконец, привезли на опознание нас.

– Не стоило бы вас сейчас опознавать – чтобы знали, – сказал взволнованным голосом Владислав Иванович. А когда он продолжил, голос его совсем задрожал: – Но тогда, боюсь, вскоре вас пришлось бы опознавать в ином месте при иных обстоятельствах. Боже, каких страхов за вас мы натерпелись!

Чуть попозже, когда все немного успокоились, я поинтересовался:

– Владислав Иванович! А как ванна-то – золотая?

- Да не видели мы никакой ванны! Она временно не экспонируется. Наверно, труба засорилась, сантехника с вантусом вызвали.

 

Увы, так обычно и бывает: грозные события вызываются не чем-то, закономерно подготовлявшимся и величественным, а нашим нелепым стремлением к какой-нибудь совершенно пустой ерунде. Причём, и с «ерундой-то» в конечном счёте ничего не получается: она издевательским образом ускользает из рук.

В данном случае такой «ерундой» было ничтожное обывательское любопытство в отношении «золотой ванны». Оно породило довольно тревожную ситуацию. Нас помогло, как это и бывает в сказках, решительное вмешательство наших ангелов-хранителей. Видимо, чех-таксист действовал по их личному поручению. В таком случае ничего удивительного не было в том, что в ту среду он не похищал и не ел советских студентов.

 

Домой!

 

Из Карловых Вар мы заехали ещё на денёк в спортивный лагерь, где даже сыграли в футбол. «Даже» – это выражение того, что большинство в нашей группе от спорта вообще и от футбола тем более было отгорожено стеной равнодушия. Да и то: трудно было представить и лениво-барственного Лёшку, и убийственно спокойного и флегматичного Вербицкого носящимися по футбольному полю в мокрых от пота майках.

Так что мне стоило больших усилий затащить хоть кого-нибудь на футбольное поле. И тут уже не приходилось выбирать: не различая ни пола кандидата, ни его (её) способностей к игре в ножной мяч, я беззастенчиво льстил по очереди каждому члену группы, уверяя, что всеми манерами и грацией движений он (она) удивительно напоминают Пеле, или Эйсебио, или Круиффа, а то и Гарринчу.

Правда, на аналогию с Гарринчей никто не запал: тут, видимо, сказалось нелепое созвучие с «гориллой», и девушек это слегка коробило. Сравнение с Пеле и Эйсебио тоже вызывало некий протест – теперь уже, как ни прискорбно, на основе расового несоответствия.

Но, так или иначе, мне удалось организовать игру три на четыре. И, хотя она не всегда напоминала классический футбол, поскольку                                                                                                               девушкам обычно непонятно, как это можно играть в мяч только ногами и не пользоваться руками, – для меня тот матч был первым шагом по возвращению домой. Поскольку именно дома я играл до этого в футбол и ни разу – где-либо ещё – даже на Селигере.

 

Дальнейший путь домой проходил по маршруту: Прага – Брно – Братислава – Чоп – Москва.

Мы понимали, что сказка не может длиться вечно; да даже не вечно – и долго не может. Те же классические тысяча и одна ночь – просто невыносимо! Скажите, кто выдержал эту пытку и прочитал подряд все эти сказки?! А если ещё добавить к ночам и дни… и утра… и вечера?!.. И всё – сказка, сказка, сказка!.. Нет, это за пределами человеческих сил!

Черту я подвёл в Братиславе. Там нас повезли на рядом расположенную границу с Австрией. За границей мы видели поля, аккуратные домики, где-то не очень далеко была знаменитая, но недоступная для нас Вена. И я сказал:

– Друзья, видите, сегодня мы стоим в сказочной Чехословакии и смотрим на не менее сказочную Австрию – к тому же, часть совсем иного, так называемого свободного, мира.

А уже завтра мы уедем отсюда – и всё: как говорят чехи, «Вступ заказан!» Для кого-то из нас – надолго, а для кого-то – навсегда.

Так что посмотрите ещё и постарайтесь запомнить эту картину. Она резко отделяет прошедший месяц от нашей последующей жизни.

В Чопе наш поезд надолго встал – потому что предстоял переход с европейских на наши российские (советские) рельсы. Для которых требуются, как известно, совсем иные колёса.