Жизнь после возвращения к жизни. Всё остальное

 

Приехавшие к нам чехи, в основном, неплохо говорили по-русски. Их возглавлял уже довольно старенький, но ещё подвижный доцент медицинского факультета Карлова университета Праги. Нам даже было немного обидно: у нас – почти два профессора, а они прислали лишь одного доцента; уж не могли хотя бы его повысить до профессора!

Доценту помогал староста группы – здоровенный парень Милош, а потом, в Праге, – и отец Милоша – тоже из медицинского мира и такой же внушительный по размерам, что и сын. Оба они были просто незаменимы – примерно, как у нас В.Г. Кукес. Организация всех мероприятий шла через них. Без таких людей ничего бы в мире не происходило.

Мы встречали всю группу в аэропорту. Потом ездили с ними на теплоходную прогулку с высадкой на лесном берегу; в Ясную Поляну, ещё куда-то. Однако, хотя среди них и были симпатичные девушки и парни, каких-либо интернациональных компаний или даже пар не образовалось. Держались мы с чехами дружески, но по отдельности.

Скорее всего, такая скрытая отчуждённость шла от них – всё по той же причине, о которой я уже неоднократно упоминал.

Так что совместные поездки способствовали установлению дружеских и прочих связей не с чехами, а у нас между собой.

Так, наши самые блестящие джентльмены – Лёшка Кампов-Полевой и Володя Вербицкий – сразу обрели подруг, с которыми они неразлучно сидели в автобусах, везде ходили и т.д. Причём, обе подруги оказались замужними (я бы сказал, раннезамужними), но это только придавало пикантность и страстность дружбе.

Потом, уже в Чехословакии мы с изумлением наблюдали своего рода рокировку, когда прежняя подруга Володи Вербицкого оказалась несменяемой и застывшей в тревоге сиделкой при заболевшем ангиной Лёшке. Ну да ладно: не наше это дело.

 

Конечно, такие заботы, как практика в Пушкинской ЦРБ и светские выезды с чехами, оставляли немного времени для посещений кафедры биохимии. Но всё-таки я старался, чтобы меня там не забывали.

Меня не забывали. И в то же время просветили относительно стратегической линии биохимиков и прочих учёных на летние месяцы. Постулируется, что в эти месяцы микробы не растут, крысы в обычном виварии не живут, электронные микроскопы не работают. Откуда следует, что летом надо успокоиться и ничего не делать.

Я особенно и не делал. Только несколько раз посмотрел, как Петр Заурбекович Хасигов и Серёжа Шишкин гомогенизируют в холодной комнате печень крыс (так, чтобы клетки не только разъединялись, но и разрушались) и затем получают путём центрифугирования различные субклеточные фракции.

 

Что же касается стихов, то я уже говорил: на фоне остальных (кроме двух самых последних) лет, 1972 год у меня был своего рода «болдинским» годом (прости, брат Пушкин!).

 

Ещё год назад, на Селигере, в поэтические утренние и вечерние часы я мог удовлетворить всеобщую тягу к изящному, красивому слову только стихами Блока и Есенина. Теперь же у меня появился репертуар и собственного сочинения.

Особенно ценными в этом отношении оказались четыре стихотворения:

          № 7.Скука смертная, скука дикая,.. (февраль),

                      

             № 3. Есть у каждого день… (апрель),

          № 6. Я хочу слишком много… (май),

            № 9. У кого-то есть остров синий… (июль).

 

Достаточно протяжённые, они давали полную волю эмоциям, позволяли сильно модулировать голос и темп чтения – например, от садистски медленного-медленного, тягучего ритма внезапно переходить к очень быстрому, почти скороговорочному, скандированию. Более того, порой при чтении этих стихов возникала творческая потребность – ломать имеющуюся в наличии мебель.

А в промежутках между подобными стихами неплохо шли другие мои новые вирши – менее взрывоопасные, дающие возможность слушателям немного успокоиться и прийти в себя.

Среди этих «других» стихов два были написаны в июле по мотивам июньского эпизода со «смертельной болезнью»:

                

                                     № 31. Дней череда…,

                                    № 47. Я всё время говорил об этом…  

              

Первое – ещё куда ни шло; его даже лет шесть назад положила на музыку одна барышня и сама же вдохновенно исполнила.

Второе же – как мне кажется, просто недоразумение. Выкидывать его было жалко, но в «Стихах периода застоя» я его отправил в четвёртый, т.е. последний и нелюбимый, эшелон.

... Вот так всё шло-шло – и вдруг разом прекратилось. Потому что июль кончился, и декорации резко переменились. Начался месяц другой – совсем сказочной – жизни.

 

 

Глава 18. В ЧЕХОСЛОВАКИИ

 

Приближение к сказке

 Отъезжая в Чехословакию, я вспомнил предыдущее лето и Селигер и начал беспокоиться:

– Тут, конечно, есть один минус: всё лето проведём в городе, на асфальте.

– Да, наверно, в чём-то ты прав, – рассудительно согласился Володя Вербицкий.

Честно говоря, тогда я ему втайне завидовал. Одного со мной небольшого роста, он всегда держался спокойно и уверенно. Речь его была правильна и ровна, обстоятельна и убедительна. И молчание его тоже было невозмутимо, обстоятельно и убедительно.

Подкупала и его внешность: как и у Высоцкого, она была так гармонична, что никто не замечал его невысокого роста и не мог даже самодовольно подумать, что выше Володи хотя бы в этом отношении. Он вовсе не старался говорить свысока, но как-то само собой оказывалось, что собеседники часто ощущали себя детьми, смотрящими снизу вверх на бывалого человека. Даже если возвышались над ним на голову.

И вот теперь Володя Вербицкий соглашается со мной, что всё лето на асфальте – это минус.

– Ну, не слезать же с поезда! – возразил, свешиваясь с верхней полки, Лёшка Кампов-Полевой. – Я тут так хорошо устроился, что согласен здесь провести и всю практику. И это было бы громадным плюсом. Так мне ка-ажется. –  Он с большим наслаждением зевнул и совсем скоро начал равномерно похрапывать.

Причём, в этом похрапывании тоже было столько довольства жизнью, что невольно подумалось: а может, и впрямь лето на асфальте – не такой уж минус? Ведь главное – где этот асфальт расположен.

 

И в самом деле, очень скоро мы про такие глупости забыли. В отличие от чехов, прилетевших в Москву на самолёте, мы ехали к ним в Прагу на поезде. И в этом тоже была своя прелесть: известно же, что часто слаще не блюдо, а его предвкушение! А здесь предвкушение растягивалось почти на двое суток. К тому же мы ехали в купейном вагоне, с приличными запасами еды. Еды (в виде копчёной колбасы, консервов, горчицы и водки) должно было хватить на весь месяц.

Конечно, чехи и в те годы не страдали от отсутствия продуктов питания, и последних достало бы и на нашу группу – даже с учётом аномальной Лёшкиной прожорливости.Но мы заботились не о чешском продовольственном вопросе, а о чешских кронах, которые получим на свои рубли. Вид последних нам поднадоел (хотя, надо сказать, не всем!), мы жаждали махнуться ими на кроны. Но не для того, чтобы потратить на презренные продукты. А для того, чтобы накупить нечто такое, что можно будет показать с гордостью дома.

Так поступали тогда почти все советские туристы, едущие за рубеж. Так поступают и сейчас дорогие россияне, в которых превратились советские люди, проживавшие на территории бывшей РСФСР. Так поступают и самостийные украинцы, которые выезжают за пределы Незалежней, только вооружившись порядочным шматком сала.

Так вот, предвкушая будущий рай, мы ощущали себя в его преддверии, и оттого настроение у нас было прекрасным.

Дверь нашего купе почти всегда была открыта, поскольку как-то само собой оно стало кают-кампанией нашей делегации («штабом» являлось купе руководителей – Соколова и Кукеса), и посетители, не поместившиеся внутри, толпились рядом в коридоре.

За окном привычно мелькали самые заурядные пейзажи, знакомые всем путешественникам (разъезды, дома, платформы, деревья, фабричные трубы, коровы, поля, столбы, опоры мостов, небольшие реки…), а мы, несущиеся мимо всего этого, общались по полной катушке.

– Вот мы сейчас едем в Прагу, – говорил я слушателям. – А вы знаете, что из-за своей неосознанной ещё мечты о Праге в детстве я чуть не пострадал?

И я рассказал о том случае (описанном в главе 4-й), когда нагло и вызывающе дразнил своих школьных приятелей Славика Ермихина и Олега Сазонова, уверяя, что в вагоне электрички местом его производства указана не Рига, а Прага.

– Теперь вы видите,­ – заключил я, – что это была своего рода попытка познания себя, своих желаний, своего будущего – вопреки бескрылой реальности в виде убогой таблички с надписью «Рига» и двух приятелей, не сумевших увидеть в ней слово «Прага» и по этой причине чуть было меня не поколотивших.

– Знаешь, я готов это сделать сейчас и за них, – высунул свою породистую лохматую голову проснувшийся Лёшка. – Я бы тоже не вынес такого изощрённого издевательства над здравым смыслом. Причём, подобные преступления срока давности не имеют!

– Почему? А я, например, понимаю Илью, – вмешалась одна из девочек, Галя Галкина. – Он хотел пробудить их к романтике. Чтобы они поверили в Невозможное. Как, например, поверила Ассоль в корабль с алыми парусами.

Я присмотрелся к своей неожиданной союзнице. Фигура – да, замечательная. Но выше – нет, не мой вкус!

– Ну ладно, – попытался галантно изогнуться на своей полке Лёшка. – Ты,   Галочка, сама сделала Невозможное. Подчиняясь твоей воле, я отныне тоже буду всегда читать вместо «Рига» – «Прага». А вместо привычного «Галка Галкина» произнесу, как более романтичное, «Ворона Воронина».

– Ладно, Лёшка, уймись, – рассудительно сказал Володя. – Все правы по-своему. И ребята те, которые собирались поколотить Илью: они боролись за свою реальность. И Илья прав, который возражал против такой вульгарности, как намерение его поколотить, и жил более возвышенными интересами. Это, можно сказать, глобальный общечеловеческий конфликт, в котором обе стороны играют свою незаменимую роль.

Все почтительно помолчали: глубокой мысли – глубокое уважение.

– Ну, тут ничего не возразишь, – произнёс затем ещё один наш гость, Петя Рыжиков. – Оставим это. Ты лучше, Илья, объясни, как человек, увлекающийся шахматами, – что там происходит на матче Спасский-Фишер (в Рейкьявике, кажется)? Есть у Спасского какой-нибудь шанс?

– Думаю, нет. Сейчас вот закончилась девятая партия, вничью; счёт стал 5,5 на 3,5 в пользу Фишера. И если учесть, что после первых двух туров Спасский вёл со счётом 2:0 (первую партию выиграл, и ещё очко – за неявку Фишера на вторую партию), а в последующих семи партиях четырежды проиграл, то ясно, что Фишер теперь его раздавит, как катком. Так же, как он всех раздавил в матчах претендентов:

- вначале нашего Марка Тайманова – всухую (6:0),

- затем своего вечного оппонента среди несоветских гроссмейстеров Бента Ларсена – тоже всухую (6:0),

- а в финале – бывшего чемпиона мира Тиграна Петросяна, и вновь с разгромным счётом (6,5:2,5), причём, выиграл подряд четыре последние партии – и белыми, и чёрными.

Так что Спасского ждёт такой же конец, только в этом матче победителю надо набирать не как в претендентских встречах (не менее 6,5 очков), а не менее 12,5 очков. Но Фишер это обязательно сделает. Ясно, что это супергений. Поэтому ему прощают все безумства его поведения.

И после почти 25-летнего владения титулом чемпиона мира СССР уступает это звание – да не кому-нибудь, а именно американцам.

Вот такие грустные дела, товарищи!

За время моей лекции народ в купе и возле него заметно поредел, и только Петя Рыжиков, в силу своей предельной вежливости, внимательно дослушал до конца.

А из одного из соседних купе раздались гитарные аккорды (или переборы – как лучше сказать?) и послышался голос Галки Галкиной. Это было первое исполнение хита, который мы затем требовали каждый вечер:

 

                            «Я сегодня очень-очень

                             Сексуально озабочен,

                                  Не до песен мне теперь, не до стихов,

                                                Ах, ох!…»

 

Песня, конечно, известная и, в общем-то, не блещет высокой поэзией, но я, например, о ней раньше не знал, и Галка так мило вздыхала («Ах, ох!»), что я, оперативно переместившись в то купе, слушал её с удовольствием – как и все другие. Это звучало не пошло, а забавно, и ханжей среди нас не было.

Потом хит собственного сочинения исполнили Володя Вербицкий с Лёшкой. Это была какая-то лихая песенка про скелетики, обнимающиеся друг с другом. Хотя потом они её не раз повторяли, я так и не вник в её смысл.

Точно так же народ не вникал в смысл моих стихов, но часто просил их прочитать – как оперного певца просят исполнить арию, слова которой всё равно неразличимы.

 

… На границе в Бресте поезду меняли колёса: наша колея – на 8,5 см шире зарубежной. На меня это произвело огромное впечатление. Как же мы изолированы от остального мира, если даже поезд не может выехать из нашей страны на своих колёсах!

И поражал масштаб операции: специальные механизмы приподнимали каждый вагон вверх, освобождали его от прежней колёсной тележки, подкатывали другую, более узкую, тележку и после её установки опускали вагон на соответствующую колею.

Сейчас вину за это безобразие возлагают на Николая I. Но он умер более полутора веков назад, и первоначальная ошибка никем не была исправлена, а только тиражирована во многих тысячах километрах новых дорог.

… Утром следующего дня мы въехали в предместья Праги – и вот, наконец, мы на месте!

 

По два часа перед сказкой

Нас поселили в общежитии Карлова университета – по трое в комнате. Вполне естественно, что я оказался в компании Лёшки и Вербицкого.

– Ну что ж, неплохо, – сразу сказали мы, осматривая комнату. – Симпатичные диванчики вместо кроватей, шкафчики… шкафчики – просторные. И, смотрите, места в комнате достаточно много: можно чуть ли не всю группу здесь собрать!

– Но знаете, – заметил я, – не сказать, что наши общежития намного хуже. Говорю это как очевидец, Во время последней зимней сессии мне уступили свою комнату в общежитии супруги Павловы, и я полулегально там жил. Ну, в принципе, тоже неплохо.

Лёшка, закоренелый антисоветчик, как и все дети больших людей (одну Светлану Аллилуеву – дочь Сталина – хотя бы вспомнить), не мог удержаться, чтобы не ввернуть:

– Илья! Если нас сейчас слушает КГБ, ты – на правильном пути: о твоём патриотизме сообщат куда надо. Но если нас слушает ЦРУ, то ты – с их точки зрения, безнадёжен – и в Штаты тебе никогда не попасть.

– Да я и не собираюсь в Штаты! С чего ты взял?

– Каждый уважающий себя советский человек собирается в Штаты. Если ты не собираешься, то ты – не советский человек! А какой-нибудь агент Моссада.

– Ладно, хватит трепаться, пошли на сбор группы.

Впоследствии Лёшка доказал на деле, что он, в его понимании, настоящий советский человек. Когда наступили гласность, перестройка и всё такое прочее, он уехал в США. Много сил потратил, чтобы там закрепиться и остаться на постоянное жительство. Сейчас он профессор физиологии в каком-то американском университете, гражданин США.

И Володи Вербицкого тоже давненько нет в России. Но он, кажется, не так далеко – где-то в Европе, при Юнеско.

Добавлю, чтобы уж покончить с этой темой: оба они очень старательно – на специальных курсах и с репетиторами – ещё в то время учили английский язык – так, чтобы он вошёл в их плоть и кровь. Я же, как уже говорил, напротив, не загромождал мозг чужим языком – а использовал свои ограниченные мыслительные способности в иных целях. И после Чехословакии никогда за границей больше не был…

 

На следующий день началась так называемая практика. Она протекала, по мнению большинства, просто чудесно.

Нас встречал возле Университета тот самый доцент, что приезжал в Москву, и вёл в ту или иную клинику.

Там нам обычно предлагали для начала попить кофе с крендельками. Или с так называемыми бутербродами. «Так называемыми» – потому, что это, конечно, насмешка над понятием «бутерброд» – крошечный ломтик хлеба на спичечке, и к ломтику прицеплено что-то ещё более крошечное – так что и не поймёшь, чем угощаешься.

Вообще, сразу замечу: с хлебом у чехов была ситуация, для нас совершенно неожиданная и, прямо скажем, тягостная. В столовой, в которую нам выдали талоны, хлеба практически никогда не наблюдалось. Чехи просто его не едят! Я тоже почти не ем и не ел хлеба, но иногда с первым блюдом так хотелось нашего родного бородинского хлебушка! Ну, хотя бы чёрненькую корочку! Увы, сказка – сказкою, да не в каждой сказке есть бородинский хлеб! Да и первое блюдо – через два дня на третий…

После «спичечного» угощения нам часа два читали что-то вроде лекции – например, про иммунные методы определения содержания гипофизарных гормонов в крови. Иногда это происходило на смешанном русско-чешском языке, иногда на ломаном английском. Что-то достигало нашего сознания, что-то – не достигало. Женя Коган по-английски задавала умные вопросы. Порой нечто подобное изображал и я.

После занятия опять полагались кофе «со спичками» – или даже совсем без оных – и краткая светская беседа. После чего обе стороны с самыми радостными и вполне искренними улыбками расставались. Всё остальное время было свободно от практики, и именно оно-то и делало сказку сказкой.

Были ли больные в чешских клиниках?.. Видели ли мы хоть одного из них?.. Не уверен ни в первом, ни во втором.

Ну, в принципе, тут нет ничего удивительного. Думаю, чехи в наших клиниках в июле тоже могли никого не встретить. Летом больным делать в таких серьёзных заведениях нечего. Своим присутствием они срывали бы и отпуска высококвалифицированным специалистам, и плановые ремонты помещений.

Собственно, это и есть та причина, по которой обычную (незаграничную) практику наши студенты проходят не в клиниках, а в местных больницах – типа Пушкинской ЦРБ. Летом эти больницы концентрируют в своих недрах всех по-настоящему страждущих и убогих, создавая раздолье для практикантов. Так что я, ещё не вполне сознавая всю мудрость своего решения (предвосхитить чешскую практику отечественной), оказался в этом решении чрезвычайно дальновидным.