Военная кафедра. Майор Гришин

 

Я ещё ничего не говорил про военную кафедру. А она стóит упоминания. И это уместно сделать сейчас – перед рассказом о военных сборах.

Военная кафедра приняла нас в свои объятия ещё на третьем курсе. Занятия по общевойсковой части вёл бравый майор Гришин.

По-моему, он был на кафедре единственным майором; остальные все – подполковники и полковники. Если учесть, что тогда военные кафедры имелись чуть ли не во всех вузах, из их полковников (только из них!) можно было бы составить несколько дивизий. Ну, конечно, не для того, чтобы воевать! А так – чтобы утереть нос всему миру: что мы самая полковничья из всех полковничьих стран! Между прочим, у нас даже императоры и президенты – тоже зачастую полковники! Полковниками (в душé) рождаются, полковниками и умирают.

Майор Гришин ещё не успел стать полковником; но у него это было впереди. В начале каждого занятия он принимал рапорт от очередного дежурного. Ему это доставляло явное удовольствие. Особенно, если рапортующий говорил громко и выразительно.

– Товарищ майор! Группа номер такая-то на занятие по военно-строевой подготовке построена. Отсутствующих нет. Дежурный –- слушатель Иванов!

Майор это воспринимал как чудесную музыку. И потом, довольный, начинал занятие. К сожалению, я не мог доставлять ему такое удовольствие: меня, как и прежде в школе, заклинивало в такие моменты. Поэтому он относился ко мне не плохо (он был добродушным человеком), но снисходительно и даже, думаю, с состраданием – оттого, что мне недоступна такая увлекательная игра.

Единственное, чем я мог его порадовать, это чётким произнесением слов «Так точно!» и «Никак нет!». Я чувствовал, что ему это приятно, и, когда он ко мне обращался, к месту и не к месту чеканил:

– Так точно!… Никак нет!

А как замечательно он маршировал! Прямо в учебной аудитории он демонстрировал, каким шагом надо идти на параде и каким шагом – подходить к начальнику с рапортом.

­– Вот представьте, слушатель Мушкамбаров, что вы стали маршалом…

– Так точно!

– Да подождите! Так вот, я должен подойти к вам таким шагом…

– Никак нет!

– Что «никак нет»?

– Никак нет! Я п-подумал, что не могу стать м-м-аршалом. Врачи маршалами н-не бы-бывают.

– Отставить думать, слушатель Мушкамбаров! Итак, я подхожу к вам и рапортую: «Товарищ маршал! Майор Гришин прибыл по вашему приказанию!» Поняли?

– Так точно!

– А что должен первым делом ответить маршал?

– Н-не з-знаю… Не могу знать!

– Ну как «не можете знать»?! Думайте, «товарищ маршал», думайте!  

– Да вы же сказали: «Отставить думать!»

– Так это когда не надо, тогда – отставить. А когда надо – тогда вы обязаны думать! Я здесь для того, чтобы научить вас думать, когда положено – и только тогда! Сейчас – положено. Ну…Напоминаю: я стою перед вами по стойке смирно. –  При этом майор, действительно, продолжал стоять передо мною навытяжку. – Так чтó вы должны сказать младшему по званию, доложившему о своём прибытии? Ну,… в..в..во…

– В…в…вокруг шагом марш!

Майор послушно повернулся и зашагал тем же строевым шагом. Дошагав до своего стола, он опять развернулся и с обидой сказал:

– Вы должны были скомандовать «Вольно!» Эх, слушатель Мушкамбаров, не умеете вы думать, не умеете…

Да и простейшую команду не в состоянии подать: не «Вокруг шагом марш!», а «Кру-гом! Прямо – шаа-гом марш!». А «вокруг» – это я бы ходил бы вокруг вас кругами, пока вы бы не поумнели. Но на такое удовольствие у нас нет, к сожалению, времени.

 

У нас было два экзамена по военному делу. Первый проходил в зимнюю сессию четвёртого курса, и я, сдав его, со значительным видом шёл по Аллее жизни, почти явственно ощущая под пальто генеральские эполеты. Ну, в крайнем случае, может быть, полковничьи. Почему-то мне казалось, что за такие блестящие успехи мне должны сразу присвоить какое-нибудь приличное звание. Но прошла неделя, другая – и так ничего и не присвоили.

Второй же экзамен проводился после пятого курса, а точнее, после месячных военных сборов, на которые мы отправились в конце июня 1973 г. Так что экзаменоваться пришлось в непривычное время – в последних числах июля. Но чтó тот экзамен по сравнению с самими сборами!

 

Военные сборы. Первый день

 

Сборы проходили в Калининской (прежде и в настоящее время – Тверской) области, на лесистом берегу ещё неширокой Волги.

Приехали мы туда в гражданской одежде, а там каждому подобрали по размеру военную форму: гимнастёрку, брюки с ремнём и т.д. Преображение было впечатляющим. Мы сразу из толпы оборванцев превратились в воинскую часть. В отношении некоторых наших одиозных товарищей (попросту говоря, охламонов) даже не верилось, что они могут так прилично выглядеть.

На ноги – сапоги с портянками. В то время сапоги ещё оставались важнейшим элементом не только обмундирования, но и вооружения советской армии. Ибо хорошим сапогом при желании можно было нанести любому врагу непоправимый урон.

Особая песня – намотка портянок. За месяц мы так к ним привыкли, что по возвращении домой первое время по утрам вначале машинально шарили рукой под кроватью в поисках родных портянок и с отвращением натыкались на какие-то нелепые носки.

На головах у нас появились изящные пилотки с красными звёздами. Через несколько лет я сочинил своё единственное гражданское стихотворение «Родина» (№ 29, см. «Меланх. симф.»). В нём пилотка – ключевой символ:

 

                         «Если Родина скажет: «Коля!

                         Коля! Нужен! Необходим!»

                         – Я отвечу Родине: «Понял.

                         Понял, Родина. Буду. Жди!»

                            Я анархию брошу к чёрту1

                          Я ей больше тогда – не свой!

                          Со звездою возьму пилотку

                          И уверенно встану в строй!»   

 

И, конечно, под этим символом я подразумевал всё прочее, что нам выдали на складе обмундирования, – включая, естественно, сапоги и портинки. Служба Родине мне представлялась исключительно в сапогах, одетых на хорошо намотанные портянки.

Вторым важнейшим делом, которым мы занялись по прибытии на место сборов, была установка армейских палаток. Каждая палатка была рассчитана на 4-х человек и вмещала двое двухъярусных нар. Так что, как в купе, два человека спали внизу, два – сверху.

Был объявлен уже утверждённый кем-то план размещения людей по палаткам. Тут меня ждало невероятное известие (о котором уже упоминалось в главе 15): я назначался в ту же палатку, что и сын ректора Коля Кузин и двое его неизменных сателлитов.

Так что второй раз (после Чехословакии) мне предоставлялась возможность понаблюдать за жизнью «спецдетей», находясь в одной с ними «клетке». Я, было, почувствовал себя Миклухо-Маклаем, приехавшим за тысячи миль к малоизученным ещё туземцам и поселившимся среди них во имя высокой научной цели.

Однако первое, что я мог заметить, – то, что «туземцы» не так уж малоизвестны. Они привлекали ну просто необыкновенное внимание полковников и подполковников военной кафедры, прибывших вместе с нами. Среди военных был, кстати, и бывший майор Гришин, ставший к этому времени подполковником. Он, а также ещё несколько трудяг, собственноручно расчищали место, пилили торчащие корни, рыли небольшое углубление для нашей палатки, а потом её устанавливали.

Конечно, всё было сделано по высшему разряду.

 

Что касается моей дальнейшей жизни в «клетке» с самым важным из «спецдетей», должен сказать, что она происходила на принципах мирного сосуществования, очень модного в те годы. Я не сдружился с Кузиным и его товарищами; мы не стали хотя бы приятелями, как с Камповым-Полевым и Вербицким. Но между нами не возникло и какой-либо враждебности, несовместимости, отторжения. Я жил с ними совершенно спокойно.

Да, я видел цинизм всей этой милой компании, видел откровенную угодливость «друзей» Кузина и не всегда скрываемое пренебрежение самого Кузина к своим «друзьям». Но всё это было в терпимых пределах. И надо признать, что ещё неизвестно, до какой степени поразила бы коррозия душу любого из нас, будь он в положении Коли Кузина.