Попытка лирического отступления

 

В этом отделении больницы я проходил практику не в одиночку, а вместе с сокурсницей из 9-й группы Ирой Левиной. У неё был друг, мой тёзка, Коля Коробов. Они, так же, как Татьяна Володина с Виталиком С., сидели на лекциях и везде ходили исключительно парой.

Не знаю, по какому недосмотру здесь, на практике, Ира осталась одна, да ещё вместе со мной.

Вначале я не обращал на это обстоятельство никакого внимания, приносил в клинику намеченные для конспектирования книги, и в свободное время читал их, делая краткие записи в специальную тетрадь.

Иногда в перерывах мы немного беседовали. В то время по телевизору впервые показывали многосерийную «Сагу о Форсайтах». Я тоже с огромным интересом её смотрел, ну а Ира была вообще знатоком этой саги. Вот на эту тему мы и обменивались репликами.

Ну и на метро, естественно, часто шли вместе из клиники.

Ира была видной девушкой. Мне нравился её белый свитерок, нравилась независимость её суждений… А потом она и сама стала мне нравиться. Это было даже хорошо, так как быстрей начала затягиваться предыдущая сердечная рана.

Однако бальзам оказался горьковатым. Заметив мой интерес к себе, Ирина сделалась холодной и недоступной. Я это вполне понимал, оправдывал и даже ценил – верность уже имеющемуся другу.

Вот на такой меланхолично-лирической ноте и заканчивался в 1971 году месяц перед Селигером. В эти же дни мне удалось купить книжку стихов Блока (что по тем временам было, действительно, большой удачей). И она очень попала в тон моему настроению:

 

                      «Мы встречались с тобой на закате,

                           Ты веслом рассекала залив,

                           Я любил твоё белое платье.

                          Утончённость мечты разлюбив.»

 

Я же сам написал этим летом лишь одно стихотворение – первое после той забракованной мною же муры, что сочинилась в начале октября в колхозе. А это – летнее – стихотворение довольно точно описало мою и предыдущую, и последующую жизнь:

 

                            «Мой корабль – моя судьба –

                             Плыл по жизни, угрюм и весел.

                             Чтó бы ни было, он всегда

                             Был свободен от всяких «если».

                            …………………………………..

                            … Он стремился, безумный, туда,

                             Где, от первого света ослепнув,

                             Начиналася эта водя,

                             Начиналося это небо;

                            …………………………………..

                             Где начало не знало конца,

                             Где, любую забыв человечность,

                             Злой мечтою вонзаясь в сердца,

                             Мир дразнила безумная ВЕЧНОСТЬ…»

 

Селигерская компания

 

В нашей селигерской компании было девять человек: семь парней и две девушки. 

Распоряжались всем Саша Горбунов и Серёжа Алёшкин; кто из них считался главней и считался ли вообще, – я так и не понял. Девушки – Галя Иванова и Валя Лебедева. Это была, я бы сказал, элитная четвёрка. Не то, чтобы они держались как-то обособленно или высокомерно, но за ними было решающее слово.

Остальные пятеро: Миша Андреев, ближайший институтский друг Зуни, который был комсоргом группы и которого так и звали: «комсорг»; Валодя Михайлов, считавшийся гением физики-математики и одновременно – фанат группы «Beatles»; ещё один Саша – Агренич (чтобы не путать, его звали Шуриком), которого отличал двухметровый рост; ну, и мы с Зуней.

Отправлялись мы поздно вечером с Ленинградского вокзала в первый день августа. У меня до последних времён это вызывает тревожно-приподнятое настроение – постепенный сбор на вокзале участников какой-либо экспедиции (поездки и т.п.). А тогда это ощущение было непривычным и оттого особенно острым.

Вот приехали мы с Зуней; в Пушкино он зашёл за мной, и я уговорил маму не провожать меня. С Ярославского вокзала переходим на соседний Ленинградский, гадая, есть ли там уже кто-нибудь из наших.

Ну, конечно, есть! Миша Андреев: он отличается предусмотрительностью и пунктуальностью, отчего всегда приходит первым.

Постепенно подтягиваются остальные. Девушки – Валя и Галя; обе симпатичные, немного смущённые. «Отцы-командиры» – Сергей и Саша. Все радуются друг другу, очень приветливо здороваются со мной, сразу присваивая мне имя «доктор».

Вот над толпой появляется худющая голова, и наши кричат: «Шурик, Агренич!». Последним прибывает Володя Михайлов. Он, как и полагается гениям, очень рассеян, часто опаздывает и не всегда аккуратен. Меня он тоже замечает не сразу, но всё же здоровается. И мы лезем в вагон подошедшего поезда.

Ехать надо было всего пять с небольшим часов. Но для меня тогда не спать ночью ещё было непривычным, и я немного подремал на верхней полке. Рано-рано утром высадились в Осташкове – можно сказать, столице Селигера, расположенной на его южном берегу.

Наши боссы пошли к пристани – узнавать время отправления прогулочного катера, на котором собирались добраться до посёлка Новые Ельцы. Там у кого-то из ребят был знакомый, обещавший дать нам на три недели свою лодку.

Я стоял в предрассветном сумраке возле вокзала и с радостью ощущал, что окончательно принят в эту чудесную компанию.

С того времени прошло более 40 лет, мы встречаемся до сих пор примерно раз в год; с кем-то чаще, а с кем-то, увы, не встретимся вовсе: двоих уж нет; но у меня ни разу не пропадало то – первоначальное – ощущение радостной приподнятости от общения с этими людьми.

…На катере мы то опять дремали, то смотрели на проплывающие берега Селигера. После Москвы, с её метро, одно пребывание в котором вызывало у меня сильнейшую головную боль; после московской толпы и духоты, – казалось прекрасной сказкой – вот так очутиться на палубе маленького кораблика, плывущего по чудо-озеру, и вдыхать свежий и чистый воздух. 

Вообще говоря, если всмотреться в карту, то Селигер скорее является не единым озером с более-менее определённым контуром, а очень сложной системой сообщающихся друг с другом небольших озёр, об общем контуре которых говорить невозможно.

И вот по этой сложной водной системе кораблик бежал на север, потом на запад, опять на север, немного на запад – и добежал, наконец, до Новых Ельцов. Знакомый не подвёл: за не очень большую сумму дал нам на три недели одну из своих гребных лодок. Возле Новых Ельцов мы и провели свою первую ночь на Селигере.

Но место не очень нравилось, и по совету местных жителей на следующий же день мы переместились ещё дальше на северо-запад – к Залучью – самой северной точке Селигера. Перемещение происходило с помощью одного рыбака, который на своей моторке взял нашу лодку на буксир.

 

В то время Селигер ещё не был заполонён «Нашими» (я имею в виду нынешнее проправительственное молодёжное движение «Наши», которое каждое лето устраивает на Селигере очень продолжительную тусовку). Поэтому возле Залучья мы достаточно быстро подобрали прекрасное место для стоянки.

И наша жизнь вошла в заранее намеченные рамки отдыха на Селигере.

Точка зрения

 

Скучать не приходилось. Первым делом, после самого неотложного (установки палаток, сбора дров для костра, приготовления пищи), было освоение водного пространства.

У нас для этих целей служили не только арендованная лодка, но и надувные матрасы. Конечно, прежде всего, их брали для того, чтобы стелить ночью на пол палатки. Но и днём они всегда были в деле – и поплавать, и позагорать.

Поначалу указанное освоение стало вызывать опоздания на завтрак, обед или ужин тех или иных увлёкшихся натур. Но этому была объявлена беспощадная война: ещё до прибытия опоздавших их ложки подвергались жестокому усечению. Усечение со сладострастием производили дежурные, готовившие в этот день еду. И потом с восторгом наблюдавшие, как наказанный виновник управляется оставшимся обрубком ложки.

Добросердечный Зуня вырезáл несчастным ложки из дерева. В конце концов, кажется, все испытали варварскую меру воспитания на себе и, воспитанные, ели исключительно Зуниными деревянными ложками.

 

Что касается надувных матрасов, то я впервые столкнулся с таким плавсредством. Где-то на второй день я решил испытать свой матрас именно в этом качестве. Но не тут-то было! Как норовистый конь, он выскакивал из-под меня, когда я пытался в воде на него залезть.

Долго боролся я с ним, и, в конце концов, борьба увенчалась успехом. Я подвёл матрас к месту, где мне было по колено, собрался с силами, оттолкнулся от дна и прыгнул на матрас. Мне удалось вцепиться в край подушки; несколько раз меня то резко повело вправо, то так же резко –влево, и, наконец, я обрёл, хоть и зыбкое, но – равновесие. И все мои дальнейшие помыслы заключались только в желании сохранить это равновесие!

При этом я ничего не видел, кроме края матрасной подушки и небольшого круга воды под ней. Так продолжалось довольно долго, я испытывал чувство глубокого удовлетворения от победы над этим чудовищем и был уверен, что нахожусь возле нашего лагеря.

Вдруг раздались взволнованные крики:

– Осторожно, осторожно! Заворачивай! Тормози, тормози! – и не успел я ещё ничего понять, как в мой матрас уже на излёте своего движения врезалась небольшая яхта. Я, естественно, не удержался и упал в воду, но меня тут же вытащили на борт лодки.

По-моему, яхтсмены испугались гораздо больше, чем я. Они бережно доставили меня вместе с матрасом на ближайший берег; я по-прежнему полагал, что лагерь – близко, и поэтому отказался от дальнейшей помощи.

Оставшись же один, я задумался, а где, собственно, я нахожусь. Вообще говоря, такие вопросы для меня – всегда риторические. Как я уже говорил выше, в каждом новом месте наступает момент (или даже несколько моментов), когда становится совершенно бесполезно спрашивать, где я нахожусь. С одинаковой долей уверенности мне кажется, что я пришёл оттуда… или оттуда… или, нет, оттуда…, а может быть, и оттуда!..

В данном случае было явно лишь одно, что меня доставили на берег со стороны озера. Но лезть опять в воду и пытаться проделать обратный путь мне не очень хотелось: я подозревал, что могу так заплыть в какую-нибудь Норвегию или Турцию.

Я ещё и ещё подумал и пришёл к замечательному выводу: надо идти вдоль берега озера либо в одну, либо в другую сторону. И тогда я неизбежно дойду до нашей стоянки на берегу.

Более того, я заключил, что, в принципе, идти можно в любую сторону: и тогда тоже рано или поздно попаду в нужную точку. Правда, в озеро впадают всякие реки, а контуры его страшно изрезаны, и «поздно» может наступить так поздно, что… В общем, я не хотел «поздно».

Но что оставалось делать? – Ничего иного, как сыграть в «русскую рулетку» – т.е. пойти наугад в одну из двух сторон. «Чёт» или «нечёт», «zero» или «не zero»… И я пошёл.

 

Я шёл, таща то в руках, то на спине этот дьявольский матрас и стараясь не терять, так сказать, визуального контакта с берегом озера – иначе вместо двух вариантов пути я рисковал получить все четыре.

Я шёл по еле заметной тропинке; она то ныряла в густые кусты, из которых близость озера только угадывалась по носящимся над ним чайкам, то взмывала на какой-нибудь крутой косогор и открывала прекрасную панораму – с одним лишь дефектом: неразличимостью скрытых зеленью стоянок на берегу.

Иногда впереди между деревьями показывались разноцветными лоскутами туристические палатки, ощущался запах костра, и появлялась надежда: не наши ли это? Увы, я выходил со своим злосчастным матрасом, в плавках и босиком, на очередную поляну и испытывал очередное разочарование. Проходя же мимо обладателей поляны, делал непринуждённый вид, демонстрируя, что только вылез из воды и вполне знаю, куда иду.

 Чувствуя, что забрёл в уж очень незнакомые места, я почти миновал ещё одну такую поляну, как меня сзади из палатки окликнули:

– Доктор, ты куда, купаться?

От изумления я чуть не упал. Вглядевшись, я увидел Володю Михайлова.

– Н-нет, я уже искупался. А как ты здесь оказался?!

– Так же, как и ты… Ты что, не в себе?

– А где мы находимся??

– Ну ты даёшь!… Да, жара, конечно. Но ты остынь, полежи в палатке. Давай вместе «Битлов» послушаем Ты только вслушайся, вслушайся. – Володя сделал громче звук своего приёмника и мечтательно закатил глаза.

Я не столько вслушался, сколько всмотрелся. Увидел возле соседней палатки свои кеды, что-то ещё – и до меня дошло, что чуть не проскочил мимо собственной стоянки.

Это называется «точка зрения». Вчера вечером, когда мы только прибыли, у меня была одна точка зрения – изнутри, и всё воспринималось иначе. А сегодня была другая точка зрения – снаружи, со стороны, и я ничего не узнал.

Конечно, такое дано не каждому: столь по-разному видеть один и тот же предмет, видеть его со всех сторон. Утешившись этой мыслью, я заснул, не обращая внимания на хриплые звуки Володиного приёмника.