Кафедра биохимии: я работаю с микробами

По окончании третьего курса полагается пройти месячную медсестринскую практику. Я, естественно, выбрал для её прохождения июль.

В этом случае я мог посвятить кафедре биохимии оставшуюся неделю июня, а также всё время июля, свободное от практики, – вечера будних дней и выходные дни.

Одновременно я намеревался изучить (а это значит – законспектировать) несколько книг. Среди них – знаменитая «Биология старения» Алекса Комфорта и ряд книг по молекулярной биологии и генетике.

Определив план «доселигерской» жизни, я торжественно отправился по заветному адресу: Садово-Кудринская, дом 3. Игоря Ивановича я нашёл на втором этаже, в крайней справа комнате №16.

 Как я потом узнал, это была самая интересная, самая любопытная, самая заводная комната по составу её обитателей. Концентрация ярких личностей здесь была необыкновенно высока. И просто трудно теперь представить, как они там все помещались.

Справедливости ради, надо сказать, что фактически здесь было две комнаты, но в первой, узкой, стояли на возвышении три ультрацентрифуги, и ещё одна – попроще – помещалась на полу возле окна. Как правило, центрифуги были постоянно в работе, издавая сверлящие и воющие звуки. Поэтому долго находиться там было затруднительно; так что для всех действительно оставалась всего одна комната.

Стол Игоря Ивановича стоял в этой комнате в простенке между двумя окнами, выходившими на Садовое кольцо. Мимо беспрерывно проносились машины, добавляя свои шелестящие, рычащие и прочие нежные гаммы к доносившемуся из-за тонкой перегородки шуму центрифуг.

 По боковым стенкам комнаты располагались длинные лабораторные столы, которые и были поделены между остальными её обитателями. Так что письменный стол Вотрина занимал в этой композиции господствующее центральное место и не оставлял никаких сомнений в том, кто здесь главный.

– Ну, привет, Николай! – сказал Игорь Иванович. Кстати, всё время нашего общения, растянувшегося на 26 лет, он говорил мне то «вы», то «ты». И как я ни уверял его, что гораздо удобней обращаться ко мне исключительно на «ты», у него регулярно мелькало и то, и другое. – Сдали сессию? Все пятёрки? – Нормально. Итак, пришли к нам? – Это очень хорошо. Давайте мы осенью подумаем, к кому из сотрудников вас определить на, так сказать, постоянной основе, а сейчас, во время отпусков, временно предлагаю поработать с нашими микробиологами.

Заметив моё лёгкое недоумение, Вотрин пояснил:

– У нас – сотрудников кафедры и Лаборатории энзимологии – многие эксперименты идут на бактериях, чаще всего – на кишечной палочке, E. coli. Это удобно и дёшево; с животными хлопот гораздо больше. Поэтому у нас есть свои микробиологи.

Мы с ним вышли в коридор и постучались в комнату №18.

– Виктор Васильевич! – обратился И.И. к хозяину комнаты. – Вот привёл к Вам ученика, стажёра, студента-отличника. Он всё про ваши микробы знает, но чисто теоретически. Пусть он пока летом поработает у Вас. Я думаю, в связи с его геронтологическими интересами, Николаю было бы полезно получить кривую роста культуры – вплоть до фазы её утомления, или истощения, или старения – называть можно по-разному.

– Ну что ж, Игорь Иванович, Вам я не могу отказать. Да и не вижу причин отказывать. У нас в ближайшее время девочки будут растить биомассу, они Николаю всё покажут.

И я остался на попечении Виктора Васильевича и его «девочек»-лаборанток – жгучей брюнетки Гали и менее яркой Наташи. Девушки глазок не строили, были весьма серьёзны, деловиты и при этом дружелюбны.

Комнаты, где микробиологи производили свои манипуляции, находились в другом конце коридора. В одной из них стоял автоклав; в нём при очень высокой температуре производилась стерилизация микробиологической посуды. Открывать его надо было с большой осторожностью, чтобы не ошпариться вырывающимся на свободу очень горячим воздухом.

Это девушки разъяснили мне во всех подробностях – и я всё понял. Но уже на второй день выяснилась степень моего понимания. Открывая дверцу этого блестящего чудовища, я самым примитивным образом обжёг себе обе руки. Руки покраснели, припухли, и те же девушки, очень переживая случившееся, чем-то их смазали и забинтовали.

Такой – забинтованный – я воспринимался как жертва науки (хотя на самом деле был жертвой лишь собственной неосторожности).

– Хорошее начало, – сказал Игорь Иванович. – Проверка на прочность. Если остаёшься, - считай, что проверку прошёл.

Не знаю, как насчёт прочности, но это маленькое событие, как я теперь понимаю, было глубоко показательным. Если бы я верил в Бога, то сказал бы, что это был знак свыше. Но в любом случае, это, действительно, был знак – знак того, что руки у меня даже в необожжённом состоянии никуда не годятся. Для экспериментальной работы (а тогда биохимия виделась только такой) эти руки не подходят.

Но к такому заключению я шёл почти десять лет. А в течение этого срока массу сил и энергии отдал экспериментальной работе – т.е. тому, к чему не имел способности, в чём явно не мог преуспеть и что не было моим делом.

 Хорошо, конечно, что хоть через десять лет понял, смог остановиться и найти применение тому, в чём действительно силён, – продуктивной работе не за экспериментальным, а за письменным (теперь – компьютерным) столом.

А тогда, покрасовавшись несколько дней с забинтованными руками (которыми напугал маму и вызвал уважение Зуниных одногруппников), кое-что из намеченного я всё-таки сделал.–

1) Построил калибровочный график, позволяющий по мутности взвеси (измеренной на фотоэлектрокалориметре, ФЭКе) определить концентрацию в ней бактериальных частиц.

2) И затем, замеряя мутность в растущей культуре, получил кривую увеличения числа бактерий со временем, а с её помощью рассчитал период клеточного цикла – от деления до деления. Вышло что-то около 20 минут; такое, в принципе, возможно, но уж при очень благоприятных условиях. Были ли у меня такие, увы, не знаю.

До феномена старения культуры я добраться не успел. Расстались с Виктором Васильевичем мы вполне довольные – и знакомством, и самим расставанием.