Шестнадцатая комната. Рыцари правого стола

 

Итак, центром, своего рода столицей вечерне-ночного братства была шестнадцатая комната. Сюда я всегда мой зайти, что угодно попросить, свободно задать любой вопрос или просто по-дружески поболтать. В этой комнате всё дышало дружелюбием, а моментами даже – романтикой неустанного научного поиска.

Наполним же, наконец, понятие «шестнадцатая комната» конкретными именами.

Справа от огромного старинного письменного стола И.И.Вотрина стоял, как я уже говорил, один из двух длинных лабораторных столов.

Его, так сказать, приоконную часть занимал Александр Алексеевич Дельвиг – прямой потомок лицейского друга Пушкина барона Антона Антоновича Дельвига. Поэтому нашего Дельвига тоже часто называли бароном. И он, как и предок, не отказывал себе в шутке. Например, телефонные звонки он принимал таким образом:

– Алло, старший помощник младшего лаборанта барон Дельвиг слушает! –­ хотя был уже к тому времени старшим научным сотрудником и, как и все мужчины, достигшие кандидатской степени, трудился над докторской диссертацией.

Под его руководством работал кружковец Андрей Тарасов с 5-го курса, который, не моргнув глазом, вытерпел все три части моего доклада, и, как ни в чём ни бывало, продолжил со своим шефом что-то делать с рибосомами.

Само выделение рибосом придаёт человеку ощущение собственной значимости и респектабельности. Чего стоит одно центрифугирование при 105.000 g (40 тысяч оборотов минуту) в течение 1 часа! Деревенским лаптем тут не отцентрифугируешь – нужна ультрацентрифуга японского или американского производства. А чтобы ротор при таком бешеном вращении не соскочил с оси, он должен быть тщательно отцентрирован. Для этого каждую пару центрифужных пробирок, которые будут помещены в противоположно расположенные гнёзда ротора, нужно очень точно уравновесить на весах. Включишь такую машину, насладишься ровностью её воя – и благостно отдыхаешь от трудов праведных.

 Отдыхать Андрей Тарасов любил в обществе крыс. У него всегда была какая-нибудь белая крыса, которая сидела у него на плече, переползала в карман, откуда Андрей её опять извлекал и начинал с ней чуть ли не целоваться. Занимаясь всем этим, он продолжал беседовать с вами – правда, то и дело отвлекаясь на свою любимицу, требующую внимания.

Говорил Андрюша нарочито елейным голосом и весьма церемонно:

­ – А не кажется ли Вам, уважаемый Николай Николаевич, что на такой-то вопрос можно посмотреть с другой стороны?

Он же открывал мне глаза на реалии окружающей жизни, о которых я не имел никакого представления:

– А известно ли моему многоуважаемому собеседнику, что в каждой студенческой группе (как и в любом другом коллективе) имеется один, а то и целых два сексота – секретных сотрудников КГБ?

Мне было невозможно в это поверить. Именно: не трудно, а невозможно. Я вспоминал свою первоначальную группу (на первых двух курсах), вспоминал нынешнюю свою группу – и категорически никого не мог представить в такой роли.

Мало того: тогда ещё не было «Детей Арбата» Анатолия Рыбакова, а то, что существовало в литературе на эту тему, было под строжайшим запретом и для меня недоступно. Я не верил, что люди «с горячим сердцем, холодной головой и чистыми руками» могут поощрять примитивное доносительство, да и вообще заниматься такой ерундой.

– Да Вы, Николай Николаевич, – совершенно наивный человек! – сокрушался Тарасов. – Знайте, всё, что Вы говорите в своей группе, – всё это сообщается в соответствующий отдел, так сказать, компетентных органов.

– Но я вообще ничего не говорю, чего тут сообщать?

­ – А это – тоже важная информация – то, что Вы ничего не говорите. Значит, Вы что-то скрываете. Гораздо безобиднее человек, который рассказывает, например, политические анекдоты. А Вы – молчите; затаились – и молчите. Это серьёзно!

– ­ Так, может, Андрей, ты и есть сексот?!

– Ах-ха-ха, какая проницательность! Не беспокойтесь, уважаемый Николай Николаевич: зачем бы я стал говорить об этом в таком случае?

Ну, придумать, зачем говорить, было бы несложно. Но я понимал, что всё равно ничего толком не добьёшься, и в досаде отходил от Андрея, продолжающего любезничать со своей крысой.

 

На другой половине того же лабораторного стола, дальше от окна, помещалась ещё два колоритных персонажа.

Один из них – Леонид Борисович Ребров, находившийся примерно в той же ситуации, что и Дельвиг: с.н.с., делающий докторскую диссертацию. Он изучал ПНФазу (полинуклеотидфосфорилазу) – фермент с непонятной функцией, способный и к разрушению РНК, и к её безматричному синтезу. Леонид Борисович реагировал на всё очень жизнерадостно, его смех, раздающийся из 16-й комнаты, можно было слышать в другом конце коридора.

Как-то так получилось, что мы с ним эпизодически, но на протяжении нескольких лет, обсуждали проблему рН. Я тогда имел очень абстрактные представления о рН, о буферных системах. Между тем, подготовка к любому биохимическому эксперименту прежде всего включает приготовление буферных растворов с заданным рН. На каждом рабочем столе стоит рН-метр: все биохимические процессы являются рН-зависимыми.

И вот, после каждого мало-мальского прояснения в голове по данному вопросу, я шёл к Леониду Борисовичу и, переминаясь с ноги на ногу, ждал, когда он меня заметит.

– Что, про рН?! – радостно вскидывался Ребров. – Ну, давай: что новенького?

– Да вот, оказывается, рН даже в буферной зоне не является строго постоянным: он всё равно, пусть медленно и по чуть-чуть, но изменяется. Кривая титрования имеет такой вид,– сообщал я в один день.

В другой раз я коварно спрашивал:

– Леонид Борисович, а может рН достигать значения 0? А отрицательным рН может быть?

Народ, десятилетиями измерявший рН на рН-метре, всё время имел дело с рН в интервале от 1–2 до 12–13. И никакой нуль (равно как и 14) в их сознание не укладывался. А тем более – отрицательный рН.

– Ну ты даёшь! ­ – искренне восхищался Ребров моими открытиями.

…Когда пришла пора завершать докторскую диссертацию, он заключил её выводом, который в точности совпадал с начальным вопросом: физиологическая роль ПНФазы может быть связана как с прямой, так и с обратной реакциями.

Это было традиционно квалифицировано как вклад в мировую науку и создание нового научного направления. С соответствующими последствиями.

Но прозвучавшая только что ирония была применима почти к любой диссертации, выходившей с кафедры и Лаборатории энзимологии. Люди трудились, годами ставили сложнейшие эксперименты, но пробить в ледяном материке Неизвестного какую-то действительно значимую тропу было невероятно трудно и почти никому не удавалось.

Это все понимали и довольствовались тем, что имели и получали.

Но аспирантом Реброва был в то время Валера Арбузов – старше меня на четыре года. Его отличали чрезвычайная амбициозность и напористость. Он оценивал содержание работ всех окружающих в гораздо более резких выражениях, чем это сделал выше я. Конечно, он не кричал об этом в шестнадцатой комнате, а говорил мне несколькими годами позже, когда мы оказались соседями по общежитию от АМН СССР. Хотя давал понять и остальным – особенно своими вопросами на научных конфренциях.

Он замахнулся на открытие. Правда, вначале Валера очень быстро – за полтора года вместо трёх – сделал и защитил кандидатскую диссертацию по теме, близкую к тематике Л.Б. Реброва. А затем выдвинул любопытную гипотезу, объявил себя гением и посвятил свою докторскую диссертацию экспериментальному подтверждению своей гипотезы.

Валеру как многообещающего молодого учёного поддерживал заведующий кафедрой и Лабораторией энзимологии академик С.Р.Мардашев. Галина Васильевна и некоторые другие тоже испытывали уважение к напору и энергии Арбузова. Остальных же он раздражал – и чем дальше, тем больше.

Я тоже не разделял его мнения о гениальности выдвинутой гипотезы – о чём тогда же, в общежитии (т.е. уже примерно в 1975 году), ему не раз говорил.

Суть гипотезы – в том, что белок, накапливаясь в необходимом количестве, начинает стимулировать распад цепей матричных РНК, кодирующих этот белок.

Ну, ничего сверхнеобычного в самой гипотезе нет. Это один из возможных вариантов обратной связи. На этом же принципе основана модель оперона Жакоба и Моно, идея аллостерической регуляции активности ферментов, выдвинутая теми же авторами, многие физиологические механизмы.

Можно было придумать и другие варианты обратной связи. А этот был не самый оптимальный для клетки: в данном случае в ней зря должны были бы образовываться матричные РНК. Хотя всё, в принципе, может быть и потом задним числом найти своё объяснение.

Как бы то ни было, Валера упёрся именно в свой вариант, придал ему вселенский характер и, как это часто бывает, объяснил всё-всё-всё – опухолевый рост, развитие и т.д., и.т.п.

Немного забегая вперёд, скажу, что его напор позволил ему защитить докторскую диссертацию в 34 года. Одновременно как очень ценный учёный он добился выделения ему трёхкомнатной квартиры в Москве (хотя сам он прибыл из Орла).

Что случилось дальше, я скажу в соответствующем месте (если дойду в воспоминаниях до 1982 года). А пока констатирую, что тогда, весной 1972 года, кусок всё того же первого лабораторного стола принадлежал В.А.Арбузову. А кроме него, этот стол делили А.А.Дельвиг, Андрей Тарасов и Л.Б. Ребров.