Кафедра патанатомии: условности, сомнения и недоумения

 

Третий курс – это, прежде всего, три (не считая микробиологии) фундаментальные теоретические дисциплины: патологическаяанатомия, патологическая физиология и фармакология. Плюс два медицинских предмета, вводящие студентов в терапию и хирургию: пропедевтика внутренних болезней и общая хирургия.          

Конечно, термин «теоретические» применительно к патанатомии и даже к фармакологии весьма условен. Для какого-нибудь физика, например, такие макропрепараты, как покорёженная циррозом печень на подносе или раскромсанное инфарктное сердце, теорией не покажутся. Да и микропрепараты с чужой, непонятной, страшной, по сравнению с нормальной, гистологической структурой, – тоже не абстрактная теория. 

Но в медицинском вузе теоретическими кафедрами считаются те, на которых студенты не имеют дела непосредственно с больными. Под это определение подпадает и патанатомия: ведь там фигурируют не больные, а трупы, органы и микропрепараты.

Как я уже говорил, в довоенные годы данной кафедрой заведывал А.И. Абрикосов. Это ещё один из героев сохранения тела Ленина: он составил заключение о смерти вождя и делал первое бальзамирование. В связи с чем, вместе с уже упоминавшимися в главе 10 пионерами этого дела И.И.Збарским и В.П.Воробьёвым, стал именоваться героем официально – Героем социалистического труда.

Впрочем, это не помешало организаторам «дела врачей» в 1951 году обвинить и А.И.Абрикосова, и И.И.Збарского в причастности к этому «делу» – со всеми вытекающими последствиями. Наверняка был бы привлечён и В.П.Воробьёв, но он успел скончаться в 1937 году.

 

В наше время кафедру патанатомии занимал Анатолий Иванович Струков. Вскоре, в силу возраста, он передал заведывание В.В. Серову. Но и после этого Струков продолжал активно интересоваться наукой.

Вообще говоря, Анатолий Иванович был известным учёным. Помимо прочего, он написал замечательный учебник, по которому мы занимались – потому что можно было заниматься. И даже сейчас, хотя после него сменилось несколько эпох и в каждой из них очередной заведующий изготавливал свой вариант руководства, студенты спрашивают и ищут тот, струковский, учебник.

Но у меня осталась в памяти такая – казалось бы, ничего не значащая – картинка. Как-то, уже в свои аспирантские годы, по какой-то необходимости я пришёл в Ленинскую библиотеку и за одним из столов увидел Анатолия Ивановича. Он, словно прилежный ученик, что-то быстро и долго переписывал из книги. Примерно так же на первом курсе, на кафедре истории КПСС, мы делали «конспекты» трудов Ленина и Энгельса: просто переписывали целые страницы, не смея сократить в них ни слова.

Сам я уже к курсу третьему уже ничего не переписывал. Читая какую-нибудь статью (что я делал редко и без всякой охоты), я лишь кратко и обязательно своими словами помечал в своей тетради самое важное.

Старательность же маститого профессора, да ещё на закате научной карьеры, ставила меня в тупик: неужели в эти годы нельзя заняться чем-то более серьёзным? Я испытывал недоумение и даже жалость.

Сходные чувства посетили меня, когда уже много позже я навещал в клинике другого бывшего зав. кафедрой. Там положение было гораздо более острым: недавно произошёл инсульт, человек лежал почти парализованный – и более всего интересовался тем, пошли ли в печать учебные тесты. Я знал цену эти тестам, и вновь мне было странно, что и на последнем пороге жизни умного человека занимают такие никчёмные дела.

Сейчас я уже приблизился к их тогдашним возрастам и к тому порогу. И замечаю, что тоже склонен тратить время и мысли на что-то второстепенное. Теперь мне уже ясно: второстепенное помогает отвлечься от ожидания самого главного, после рождения, события своей жизни.

Но это неправильно! Самое главное всё же не эти крайние точки! Самое главное, конечно, – как мы сможем распорядиться временем между ними!…

Практические занятия по патанатомии у нас вела изящная, красивая, очень следящая за собой женщина – Элеонора Владимировна Рабина. И это тоже было мне непонятно (и остаётся непонятным до сих пор!): как такие блестящие дамы (а на кафедре патанатомии никогда не переводились красивые женщины) могут сочетать свою утончённость с почти ежедневными вскрытиями истерзанных болезнями, дурно пахнущих тел?

Не находя ответа на этот вопрос, я искренне уважал Элеонору Владимировну за её силу духа, а преподаваемый ею предмет – за откровенность, с которой он обнажал существо жизни и смерти.

Кроме того, там я услышал про И.В. Давыдовского – выдающегося патологоанатома, зав. кафедрой 2-го Меда, который, оказывается, активно занимался геронтологией. Таким образом, выяснилось, что на этот неторопливый «экспресс», каковой представляет собой геронтология (ежегодными «открытиями» имитирующая бурное движение, но на самом деле почти никуда так и не продвинувшаяся) – на этот «экспресс» можно «сесть» не только с биохимической, но и с патологоанатомической «платформы».

И это уже расширяло мои перспективы и повышало интерес к предмету. Не забывая о неприветливом приёме, который мне оказали в биохимическом кружке почти год назад, я стал всё более задумываться, не податься ли мне на патанатомию или патофизиологию.

 

Патологическая физиология

 

Патофизиология – самый интеллектуальная учебная дисциплина третьего курса, а то, наряду с нормальной физиологией и биохимией, – и всех шести лет медвуза. Ну, поспорить за этот титул может ещё фармакология.

Причём, если взять учебники по патофизиологии той поры, то ничего такого не подумаешь: самые заурядные многословные тексты. Мы их и не читали. Но тщательно записывали лекции. А лекции были чёткими и очень ёмкими. Но только в том случае, если лектором был любой сотрудник кафедры, кроме заведующего.

Заведовал же кафедрой Стефан Макарович Павленко, 1901 года рождения. Во времена своей бурной молодости он успел повоевать на гражданской – то ли против Махно, то ли на стороне Махно, – за что имел даже ордена. Став впоследствии патофизиологом, долго работал в ветеринарной академии, и порой создавалось впечатление, что он путает нас с ветеринарами. К началу семидесятых это уже был обыкновенный старичок – такой же многословный и неконкретный, как и существовавшие тогда учебники.

И, казалось бы, просто удивительно, что на кафедре создалась стройная система курса. Но на самом деле так бывает не столь уж редко. Распространённая ситуация: завкафедрой выполняет лишь представительские функции, заседает во всевозможных советах, редколлегиях и комиссиях, практически не появляясь на самой кафедре, докладывает наверх о достижениях, где надо, надувает щёки, – но, главное, при этом не мешает работать своим толковым сотрудникам.

Гораздо хуже, когда заведующий влезает в каждую деталь и всякий раз демонстрирует глубину своего мышления. Но какая может быть глубина у человека, не вылезающего с заседаний?! Получается только хуже; все нервничают, дело страдает, наступает хаос.

Видимо, Стефан Макарович не мешал (или, если мешал, то не в критической степени) сотрудникам своей кафедры выстраивать современный курс патофизиологии.

Чётко, по пунктам, читал лекции профессор Александр Харитонович Коган – отец нашей сокурсницы Жени Коган, о которой я упоминал выше как редком исключении из «спецдетей». На улице при встрече он всегда с приветливой улыбкой отвечал на наши «Здрасте», похоже, не всегда даже нас узнавая.

Зато каким мощным артобстрелом он встретил через несколько лет защиту моей кандидатской диссертации! И тоже с улыбкой, вежливо – но очень напористо. Весь огонь его критики был сконцентрирован на статистике. Это, действительно, специфическая черта многих биохимических работ: в силу сложности экспериментов, их повторяют всего несколько раз. Что, конечно, для привычной всем статистики («по Стьюденту») явно недостаточно.

Но таким было его поведение, как я узнал, на многих защитах. Когда все спят и всем всё равно, – хорошо, если находится возмутитель спокойствия. Александр Харитонович, очевидно, полагал своим святым долгом быть таким возмутителем. Так что я не остался на него в обиде. Неравнодушный противник достоин большего уважения, чем равнодушный друг.

 

Занятия же у нас вёл ассистент Николай Константинович Хитров – тоже очень примечательная личность. С одной стороны, казалось, что мы мало его интересуем и даже, более того, своим присутствием раздражаем: с таким брюзгливым выражением он на нас обычно смотрел.

Я рвался изо всех сил при подготовке к занятиям, я месяц разбирался в ацидозах и алкалозах и сделал, без лишней скромности, блестящий доклад по кислотно-щелочному равновесию в крови, – он смотрел всё так же брюзгливо и недовольно.

Но, с другой стороны, именно на его занятиях и лекциях я узнал многое из того, что запомнил надолго и использовал даже в учебнике по гистологии в качестве связок с физиологией и медициной.

Впоследствии он станет профессором, заведующим кафедрой общей патологии, первым деканом научного факультета, и мои студенты с этого факультета будут восторженно рассказывать о прямо-таки светящейся силе логики в его объяснениях.

Но… не знаю, уместно ли это сказать… В общем, тогда, весной 1971 года, супруги Павловы как-то пришли в институт весьма возбуждёнными:

– Ой, мы видели на платформе в Жуковском нашего Хитрова. Он еле на ногах держался.

По правде говоря, я сейчас тоже не всегда твёрдо стою на ногах. Но тут причина была иная. И именно по этой причине Николая Константиновича освободили (лет десять назад) от должности декана научного факультета. А вскоре он умер…

В этом отношении он повторил судьбу многих незаурядных русских людей.

И, опять перебрасываясь в то время, должен сказать: когда я размышлял, куда же мне податься в науку, холодное отношение Н.К.Хитрова ко мне и вообще ко всем нам никак не способствовало выбору патофизиологии.

Для выбора нужен был толчок. И он последовал.