Частная «картофельная» жизнь

 

Через две недели нам прислали усиление – пятнадцать девушек с вечернего отделения лечфака. Это был последний набор «вечерников»; потом сочли, что выучить на врача можно только днём: ведь это не какой-нибудь там инженер или партийный руководитель – те могли учиться и по ночам. Через сорок лет мнение изменилось: недавно в нашем 1-м меде вновь появилась вечерняя форма обучения врачей.

Девушки, естественно, все работали, имели ещё доинститутский стаж и потому по возрасту были года на два-три старше меня и моих ровесников.

Они оказались весьма общительными, в чисто женском коллективе им было, конечно, скучновато, и они с удовольствием перезнакомились с нами.

Работали они тоже с энтузиазмом, и одна их, Вера, нередко оказывалась на соседнем ряду. Ну, не хватало ещё, чтобы они нас обгоняли и брали на буксир! – И мы, «дневники» старались не отстать.

В конце ряда Вера, как и все, в ватнике и платке, но стройнее своих подруг, устало разгибалась и смотрела, как я, вдогонку, тоже заканчиваю ряд. Мы перекидывались несколькими словами, иногда Вера расспрашивала меня о том, о сём, – и мы вновь приступали к работе.

В то время у меня был только один объект интереса. Но Верочкино неназойливое внимание было, безусловно, приятно.

Вечерами мы небольшой группой несколько раз ходили смотреть кино, его показывали специально для нас в деревенском клубе – обычной избе, только чуть больше остальных. Вера брала меня под руку, слегка прижималась, и даже через тулуп сбоку ощущалась волнующая округлость груди.

В кино мы вели себя чинно-благородно; ну, может быть, иногда по-прежнему Вера держала меня под руку. Но ничего более мы себе не позволяли: считалось, что мы только дружим – и всё. Когда после кино мы возвращались в школу, Верочка чмокала меня в щёку и мы расходились по своим классам.

Конечно, просто дружбы в таком возрасте не бывает: по крайней мере, вначале бывает оценка своего визави, даже своего рода разведка – и не обязательно боем. И по её результатам определяется характер складывающихся отношений.

Что касается меня, то я, хотя и получил разъяснения год назад, поклонялся всё тому же образу, терзался необоснованными надеждами, и даже беглая мысль о смене «приоритетов» показалась мне предательством и кощунством. Таков был результат моей оценки ситуации.

А Вера? Как практичная девушка, я думаю, она скоро, если не сразу, тоже поняла, что я – не её вариант – и по возрасту, и по жизненному опыту, и по интересам.

Потому мы не скатывались к безумным страстям и вообще к безумствам, а ограничивались лёгким волнением от прогулок под ручку и прощального поцелуя в щеку…

 

На картошке нас задержали до 5-го октября – чтобы компенсировать те сентябрьские дни, которые были потеряны из-за непогоды. Накануне колхоз устроил нам прощальный ужин.

У меня где-то была фотография с этого мероприятия: я сижу за столом возле руководителя нашего отряда (аспиранта с кафедры патанатомии) – причём, сижу с очень кислым выражением.

Выражение обусловлено тем, что только что состоялось моё второе – и последнее – объяснение с Аллочкой Рабинович – с теми же трагическими (по восприятию на тот момент) результатами, как и в первый раз. Мир окончательно рухнул, как жить дальше – в образовавшейся пустоте, – было совершенно неясно. Что и было огромными литерами написано у меня на лице.

Несколько позже я вышел из нашего «банкетного зала», вышел совсем из школы и побрёл в никуда – в темную безлунную ночь. Так брёл, не разбирая дороги, пока неожиданно не наткнулся лицом на громадную ветку. И это как-то отрезвило меня. Я огляделся кругом – ночь была чудесной; в душу низошло умиротворение, и стало рождаться стихотворение:

 

                                  «Да, в октябре такие ночи  

                                   Бывают разве в месяц раз:

                                   Пусть лунный диск не светит в очи,

                                   Вводя в торжественный экстаз;

                                   Пусть нету звёзд и небо тёмно,

                                   Пусть тёмно всё, что есть кругом, –

                                   И в этой темени неровный

                                   И мелкий дождь как бы с трудом

                                   Себе изыскивает место,

                                   Хоть им и так земля полна, –

                                   Но как прелестная невеста

                                   Мир обнимает тишина…»

Ну и так далее – такая же мура.То, что мура, я понял позже, через несколько дней, когда полностью закончил стихотворение. И в сборник «Стихи периода застоя» его не включал, номера не присваивал и вообще за стихотворение не держал (как не держу и сейчас). Но тогда это здорово помогло отвлечься от душевного потрясения и вернуть мир в горизонтальное положение.                           

Урок был очень показательным. Лучшее средство от душевных мук любого происхождения – творчество. Конечно, этот рецепт я слышал и раньше, но тут испытал его на себе. И потом всю жизнь – в том числе и сейчас, когда пишу эти строки, – тупо, без рассуждений и с неизменной эффективностью использовал и использую это замечательное средство.

На следующий день, как я уже сказал, мы уезжали. В автобусе нам вручили даже заработную плату. Она оказалась очень небольшой (ведь из неё вычли расходы на питание и проживание), но тем не менее это было довольно неожиданно и потому – приятно.

Потом наступили учебные будни третьего курса – причём, тем более напряжённые, что надо было укладывать материал семестра по каждому предмету в гораздо меньшее время, чем обычно.

С Верой и её подругами мы столкнулись пару раз где-то на пути с одной кафедры на другую. Мило, по-дружески поговорили – и разбежались по делам и по своим жизням.

С Аллочкой же мы теперь оказались в разных группах, и пересекались тоже нечасто. Так что вскоре моё внимание вновь сосредоточилось всецело на учёбе.

               

Настрой на медицину

Здорового человека (его строение и жизнедеятельность) студенты медвуза изучают два года; болезни и их лечение – следующие четыре года (не говоря о постдипломном образовании и вообще всей последующей жизни).

Стоит ли тратить эти четыре года на предметы, которые, наверно, в моей будущей деятельности мне не понадобятся? Ведь меня интересовал именно здоровый человек: егó жизнь и егó старение я собирался сделать более управляемыми. А копаться в частностях бесчисленных заболеваний – это же дело клиницистов с их клиническим мышлением!

Но махнуть рукой на «ненужные» дисциплины было выше моих сил! В силу того, что – слишком просто и некрасиво.

Пусть юный Пушкин не успевал по математике, а юный Эйнштейн – ещё по каким-то предметам, но оба выделялись в чём-то своём, и им хватало ощущения своей исключительности.

У меня такого ощущения, при всей масштабности планов, не было. Так что ничто не скрасило бы, не заменило бы, не отменило чувство стыда за свою посредственность, сделайся я на каких-либо кафедрах заурядным троечником. Это, так сказать, мотив гонора: быть среди первых!

Иногда несколько снисходительно говорят о «синдроме отличника». Должно быть, можно назвать и так. Только не надо снисходительности! Дело – не в жалкой пятёрке; суть в том, чтобы всё, что делаешь, – делать по высшему разряду!   Господа «снисходительные», как правило, слишком ленивы и слабовольны, а иногда и попросту туповаты, чтобы придерживаться этого элементарного принципа.

Но имелся также другой резон и дальше учиться по-настоящему – целесообразность. Лёшка Кампов-Полевой, который тоже не собирался становиться врачом, определял цель своего дальнейшего обучения очень просто: «Для дома, для семьи».

У меня мотивировка была более основательной.. – Кто сказал, что медицина чужда геронтологии? Ведь старение, во-первых, проявляется именно болезнями, а во-вторых, и само ускоряется теми же или иными заболеваниями. Это столь тесно взаимосвязано, что заниматься геронтологией без медицинского образования (например, будучи «чистым» биологом) – значит обречь себя на вечную полуслепоту.

Полуслепым в столь важном деле я быть не желал. Более того, мне казалось, что и медицины мало, и надо бы усиление позиций с другой стороны – физики, математики, химии. К чему я и пытался подступиться только что прошедшим летом.

Ну и потом: когда ещё будет такая возможность, как сейчас? – Все кафедры только и ждут очереди, чтобы в эти четыре года рассказать, показать нам во всех деталях всё множество медицинских недугов – тщательно систематизированное, разделённое на десятки дисциплин, на сотни групп и подгрупп. И отказываться от этого, халтурить, деловито рассчитывать: «пригодится-не пригодится», ссылаться на исключительный интерес к биохимии и геронтологии? – Да это не то, что стыдно и неприлично, – это просто примитивно и глупо!

И, наконец, третий резон – житейские соображения – перспективные и сиюминутные.

Перспективы были туманны: может, и не задастся у меня то, к чему стремлюсь. Разве помешает тогда надёжная специальность врача?

Сиюминутное же было ясно и недвусмысленно: я просто обязан и впредь получать стипендию, причём повышенную! Какой бы маленькой и смешной ни была эта «повышенная» стипендия в мединститутах. 

Это обусловливалось уже текущим состоянием нашего семейного бюджета. А он в это время резко просел.

 

Мама уходит с работы

 

Как-то так получалось, что мама всё время мне казалась, ну если не старой, то достаточно пожилой. Конечно, тому способствовала её весьма непростая жизнь: раннее сиротство, детдом, война, землетрясение, последующая нужда даже в годы учительства в Пушкинской ШРМ, убогие бытовые условия, а также мы с Нелей – двое детей, которых она растила в одиночку, без малейшей помощи со стороны.

К тому же, как я уже говорил, мама забрала на воспитание и Нелину дочь Таню. Вечерами, когда надо было идти на работу в вечернюю школу, маме часто приходилось сажать Таню в коляску, спускаться с ней по лестнице с чётвёртого этажа и идти к станции.

Хорошо, если «на перехват» успевала Неля, приезжавшая из своего училища, а по его окончании – из зверосовхоза, где стала работать зубным врачом. Иногда в роли «перехватчика» выступал я. Мама передавала Таню кому-то из нас и, как всегда, опаздывая, бежала на работу.

Но нередко, не встретив ни меня, ни Нелю, мама везла Таню аж до своей школы.

– Вам, Офелия Романовна, надо медаль дать: двоих детей вырастили, а теперь вот внучку растите, – лицемерно (как казалось маме) умилялись коллеги-учителя.

Ну и к 50 с небольшим годам мама устала. Уже в этом возрасте она выглядела бабушкой – в платке на шиньоне и в мешковатой кофте. И у неё появилась идея-фикс: уйти с работы.

Работу свою она не любила. Да и это были уже не романтичные пятидесятые годы, когда в ШРМ учились интересные, знающие жизнь люди. Это уже не была «Весна на Заречной улице». К началу семидесятых классы ШРМ насилу сколачивались из «генералов». Так учителя называли допризывников, которых военкоматы загоняли в вечерние школы для формального завершения среднего образования.

Учиться, естественно, «генералы» не хотели; на уроках стояли шум и гам; какая уж тут у учителя любовь к работе?!

Нет, надо уходить! Точнее, эта идея распадалась у мамы даже на две:

- ускорить наступление своего пенсионного возраста

- и, мало того, уйти с работы, даже не дожидаясь этого момента, – на несколько лет раньше, – получая в эти годы пособие «за выслугу лет». (Означенное небольшое пособие платили неработающим гражданам при наличии у них 30-летнего стажа работы.)

Каждая идея требовала для своего воплощения незаурядных усилий.

Первая идея, казалось бы, совершенно фантастическая, основывалась на том, что, как я уже говорил, никто не знал ни даты, ни даже года маминого рождения. Не знала ни сестра Ася (погибшая в Ашхадбадском землетрясении), не знали и оба брата – Степан и Михаил.

В паспорте же стояла дата, условно определённая врачами детдома в далёкие двадцатые годы. Я уже не могу сказать (не помню), каким образом, но мама добилась «пересмотра» дня своего рождения, став «старше» чуть ли не на год. Так что где-то с начала семидесятых лет днём её рождения стало 1 августа 1918 года.

Анекдотично, но, по этим новым официальным данным, брат Миша оказался старше своей сестры Офелии всего на три месяца. Это обстоятельство его впоследствии очень веселило. Но, слава богу, такие детали никого больше не интересовали, и первую задачу мама благополучно выполнила.

Вторая задача состояла в подтверждении 30-летнего стажа работы. Это тоже было непросто: до 1948 года мама работала в очень многих местах – детсадах, в различных сельских школах, причём, в местах, весьма далёких от подмосковного Пушкино, – в городах и сёлах Азербайджана и Туркмении. Вот тут я уже помню, как мама писала письма в архивы этих республик, как ждала ответа и как радовалась приходящим документам, восстанавливающим её трудовую историю.

Да, это было, как теперь говорят, «совковое» время (конец шестидесятых годов), но армянка О.Р.Мушкамбарова обращалась в азербайджанские архивы, и оттуда приходили добросовестные и полные доброжелательства ответы.

Так вместе с 22-летней работой в Пушкинской ШРМ к осени 1970 года и образовались искомые 30 лет стажа. И мама ушла с работы на пособие «за выслугу лет». Было ей тогда, как я уже говорил, всего 52 года – причём, по «уточнённым» данным,.

И я, и Неля её понимали. Но после полноценной, пусть и не очень большой, зарплаты, переход на пособие был весьма ощутим. Хорошо, что уже начала работать Неля. И хорошо, что у меня была какая-никакая, но повышенная стипендия.

Теперь понятно, почему я считал своим долгом идти на повышенную стипендию и впредь.

 

Глава 13. ТРЕТИЙ КУРС

Одоление микробов

 

В осеннем семестре третьего курса ещё сохраняется связь студентов с главной обителью младших курсов – анатомическим корпусом на Моховой улице (в описываемое время – Проспектом Маркса). Раз в неделю сюда приходится ездить на занятия по микробиология (которая изучается в четвёртом и пятом семестрах).

Ужасно тоскливая наука! Количество разнообразнейших микробов фантастически велико – и всё возрастает, и возрастает. Вначале, вроде бы, интересно: ну как же, микробы – они в нас и среди нас. Любопытны подробности: как выглядят, как живут, чем опасны.

Но от вида к виду подробности накапливаются, громоздятся друг на друга, начинают утомлять, надоедать и вконец окончательно затемняют поражённое всеми этими микробами сознание.

Конечно, определённая систематика есть, но… Она недалеко ушла от систематики слов в орфографическом словаре. – Вроде, расположено всё в словаре строго по порядку (по алфавиту), но попробуй выучи, используя эту безупречную систему, все десятки тысяч слов – особенно, на каком-нибудь иностранном языке.

 Короче, я удивляюсь, как сами преподаватели помнят всё это. Впрочем, один из них как-то откровенно мне сказал, что и они не помнят. Да и зачем? Но от студентов требуется временно изобразить (на коллоквиумах и на экзаменах) полное знание и понимание.

У меня – целый ряд хороших знакомых (профессора, доценты) с кафедры микробиологии. Друзья, не обижайтесь! Вы – замечательные люди, но наука ваша для меня темна и неинтересна.

Поэтому я очень огорчаюсь, когда мою книгу «Молекулярная биология» по незнанию отождествляют с микро биологией. То есть не понимают, какие это «две колоссальные разницы»:

- молекулярная биология (изучающая самые основы всех форм жизни)

- и микробиология (касающаяся только наиболее примитивных организмов, да и то – лишь на поверхностном, описательном уровне).

В результате, прощание с анатомическим корпусом, происходящее после зимней сессии третьего курса, т.е. после сдачи экзамена по микробиологии, обходится без излишних слёз. Доминирует чувство освобождения от чего-то иррационального и трансцендентного. Тут уже не до сантиментов по поводу оставляемых навсегда родных пенатов: нет, прочь, прочь!

Что я изучал на этой кафедре осенью 1970 года, – не помню. Как сдавал экзамен, – не помню. Помню только смутную тоску, которую испытывал дома при подготовке к экзамену. Кокки, бациллы; аэробы, анаэробы; возбудители газовой гангрены, возбудители ботулизма; бледная спирохета и т.д., и т.п. – в огромной толпе этих мельчайших монстров провёл я те печальные дни своей жизни.

Одно только знаю очень чётко: экзамен сдал на пятёрку. Знаю потому, что со второго курса четвёрок на экзаменах не получал.

Аллея жизни

Бóльшую же часть времени, начиная с третьего курса, мы уже занимались в различных клиниках и теоретических корпусах, расположенных в районе Большой Пироговской улицы. Причём большинство этих зданий образовывало так называемую Аллею жизни.

Аллея начиналась клиникой акушерства – по существу, родильным домом. Затем она шла между двумя рядами клиник и прочих зданий, первый ряд которых выходил фасадом на Большую Пироговку, а второй стоял на параллельной ей Погодинской улице. Таким образом, Аллея тоже была параллельна этим двум улицам, но являлась внутренней территорией института. 

Ближе к началу Аллеи на Б. Пироговку смотрел изящный двухэтажный «кубик» Ректората, украшенный спереди колоннами и над ними – двумя орденами.

А посередине Аллеи, внутри, отгороженный от обеих улиц клиниками, стоял небольшой домик – в один этаж и единственный на всю округу сооружённый из дерева. Это было средоточие общественной жизни института: здесь располагались партком, профком и редакция институтской многотиражки.

Заканчивалась же Аллея жизни моргом, помещавшемся в Абрикосовском переулке, который связывал (и связывает до сих пор) Б.Пироговку и Погодинку. В том же здании располагались кафедры патологической анатомии и судебной медицины – в непосредственной близости от, так сказать, «объектов своего интереса».

Кстати, своё название переулок получил в честь одного из первых заведующих кафедрой патанатомии 1 ММИ Алексея Ивановича Абрикосова (о нём я скажу позже).

Такая символическая структура больничного комплекса (от роддома – до морга) была заложена ещё при строительстве клиник на Девичьем Поле (как прежде называлось это место) в XIX веке. По правде говоря, вначале она меня немного коробила своей недвусмысленной прямолинейностью, казалась дурным тоном. Но, с другой стороны, а что не так? И я перестал обращать на это внимание.

Между двумя крайними точками клиники и прочие корпуса располагались, как я понимаю, достаточно произвольно. Кроме того, уже тогда Аллея не могла вместить все необходимые клиники. Так, клиника детских болезней находилась через дорогу от Ректората, нервная, психиатрическая клиники и клиника профзаболеваний «убежали» в сторону Малой Пироговской улицы – на улицу Россолимо. И так далее.

 

Разумеется, и изучали мы медицинские дисциплины совсем не в том порядке, который существовал на Аллее жизни. Даже напротив: уже с начала третьего курса мы занимались и в «конце» Аллеи – на кафедре патанатомии, – и почти в самом её начале, в терапевтической клинике Василенко – на пропедевтике внутренних болезней (введении в терапию).

А в клинику акушерства (в «начало начал») нас допустили лишь на четвёртом курсе.

Таким образом, бессчётное число раз каждый из нас ходил по Аллее жизни и в ту, и в другую сторону.

Здесь мы встречались со знакомыми и незнакомыми; и многие из последних со временем также переходили в разряд знакомых.

Здесь мы почтительно здоровались с преподавателями, для которых это тоже была стратегическая магистраль. И одни преподаватели улыбались и приветливо всем отвечали; другие смотрели в сторону и никого не видели.

Здесь мы делились новостями – причём, порой, такими, которые круто меняли жизнь. Несколько подобных эпизодов крепко запали мне в память. В своё время о некоторых из них расскажу.

Так что, Аллея жизни – это, действительно, Аллея нашей жизни, но не в том смысле, какой изначально закладывался в её название.

В последние же лет 10-15 Аллея уже и вовсе не соответствует этому смыслу. Морг переехал в другое место, кафедры патанатомии и судебной медицины тоже уже не венчают Аллею прощальным венком. А за Абрикосовским переулком построена огромная 600-коечная клиника, которая, можно сказать, перешла за черту, отведённую прежде Аллее жизни.

Переехал и ректорат. Неуклюжее здание в стиле модерн и похожий по стилю 12-тиэтажный теоретический корпус стыдливо спрятались на узкой Трубецкой улочке (выходящей на Б.Пироговку аккурат в месте нахождения прежнего Ректората). Оттуда они пытаются поразить приезжих провинциалов громадными буквами на фасаде. Но чтобы нормально разглядеть эти буквы и поразиться, провинциалу надо бы отойти далеко назад – а некуда!

Утраченный смысл, утраченная простота, утраченные символы…

Впрочем, чего тут стенать: так всегда и происходит – приобретая любое новое, мы обязательно теряем что-то из старого. Важен только баланс – положительный или отрицательный. Но его оценить, как правило, очень непросто.