Стихотворения, сцены из комедий, хроники, описания аутодафе, протоколы, обвинительные акты, приговоры

 

Собрал, перевел, снабдил статьями, биографиями и примечаниями Валентин Парнах

 

_{Ф. Гойя. Канричос, № 24. «ТУТ НИЧЕГО НЕЛЬЗЯ БЫЛО ПОДЕЛАТЬ»}

 

ПРЕДИСЛОВИЕ ИЗДАТЕЛЬСТВА «ACADEMIA» К ПЕРВОМУ ИЗДАНИЮ

 

Книга Валентина Парнаха не представляет собой полного сборника испанской и португальской поэзии, созданной жертвами инквизиции, так же как вводная статья составителя не дает сколько‑нибудь исчерпывающего анализа ни эпохи инквизиции, ни ее социальной природы и политической роли.

Но эта книга впервые знакомит русского читателя с рядом поэтов, ему до сих пор совершенно не известных и чья поэзия и биография отразили один из самых трагических моментов в борьбе средневекового варварства против освободительных попыток человеческого ума. Поэты‑евреи, пользовавшиеся испанским и португальским языком для того, чтобы рассказать о мучениях, которым подвергала их христианнейшая инквизиция, или чтобы выразить протест против нее, не вошли в большую литературу, в ту литературу, о которой повествуется в учебниках словесности и в профессорских обзорах. Преследуемые инквизицией эмигранты, принужденные издавать свои книги в Голландии, Франции и Германии, остались мало известными, и составителю книги принадлежит честь воскресить их память и едва ли не первому за целые столетия раскрыть пожелтевшие листы их книг, которые уцелели в единичных экземплярах только в отдельных европейских книгохранилищах. Это, следовательно, как раз та линия литературы, воскресить которую является одной из задач нашего издательства. Поэтому мы и даем этой книге место в серии наших изданий, несмотря на отрывочность подобранных и переведенных составителем образцов и комментариев книг, не претендующих, конечно, на восстановление подлинного социального облика ни инквизиции, ни ее жертв. Те из читателей, которые заинтересуются этим последним, найдут пояснительные материалы в появившейся недавно на русском языке книге Шпренгера и Инститора «Молот ведьм», со статьями М. П. Баскина и С. Г. Лозинского, а также в подготовляемом нами к изданию труде секретаря инквизиционного трибунала Льоренте: «История испанской инквизиции».

Academia

 

 

ИНКВИЗИЦИЯ И ПОЭЗИЯ

 

 

I

 

Нередко понятие инквизиции[1] ошибочно связывается с понятием средневековья. Между тем, зародившись в средние века (на юге Франции), инквизиция охватила всю эпоху Возрождения, прошла через век просвещения и удержалась (в Испании) вплоть до середины XIX века. На юге Франции в XII веке она боролась с «ересью» альбигойцев, но довольно скоро была упразднена. Ее установлению и успеху в Испании в XV веке способствовали многолетние войны между испанцами и маврами, еще занимавшими часть нынешней Андалузии. Стремясь уничтожить иудейство и мусульманство, в своем дальнейшем развитии она препятствовала также проникновению с Севера идей протестантства и Реформации.

Итак, официальной целью испанской инквизиции являлось повсеместное установление единой «святой» католической веры, подавление каких бы то ни было попыток нарушить это единство, объединение католических королевств и живших в них крещеных «инородцев» в одну «единую и неделимую» Испанию. Вот почему апологеты инквизиции считают, что она сыграла выдающуюся роль в деле создания испанской государственности.

Когда после многих кровопролитий иудеи и мусульмане были изгнаны за пределы их родины, из владений их католических величеств, это не значило, что в Испании не осталось ни следа евреев и мавров. Нет, задолго до установления инквизиции было уже немало этих крещеных «инородцев», занимавших высокое положение в христианском феодальном обществе. А после изгнания «нехристей» из Испании, а потом из Португалии, в этих странах остались евреи и мавры, давшие себя окрестить. первые под именем марранов [2]  , вторые под именем морисков [3] прошли через века испанской и португальской истории. В то время как мусульмане бежали в Марокко, а иудеи – в то же Марокко, в Италию, в турецкие владения и в другие страны, – марраны и мориски, по большей части представители культурной буржуазии, зажили двойственной жизнью: под вечным надзором инквизиции, они тайно соблюдали свои обряды и обычаи; надев маску католического благочестия, исправно ходили в католические церкви, выставляли в окнах окорока (чтобы показать, что едят свинину) и старались вести себя, как подобало добрым католикам. И все же инквизиция не доверяла им, и в XVI–XVII веках живым мясом для костров священного трибунала служили именно марраны.

 

 

II

 

Экономическая сущность инквизиции обнаруживается в некоторых переведенных мною протоколах процессов.

В деле Педро де Эспиноса, маррана, осужденного мексиканской инквизицией за иудейство, указывается, что «в разговорах с евреями он язвительно называл священный трибунал жадным, утверждая, что инквизиция не любит бедных евреев, а любит богатых, и что все евреи, заточенные и наказуемые инквизицией, – люди крайне бедные и жалкие».

Пострадали от инквизиции главным образом неимущие «еретики»; большинство изгнанных из Испании и Португалии евреев и мавров принадлежало к небогатому классу. Но, «любя» богатых «еретиков», инквизиция стремилась выжать из них побольше денег. Поэтому и состоятельные «еретики» в немалом количестве подверглись преследованиям инквизиции, спешившей конфисковать их имущество и объявить неправоспособными их родных и потомков.

Инквизиция оказывалась сильнее даже пап и королей. Тем более беззащитны были простые смертные, неимущие католики, не говоря уже об «еретиках».

Экономические условия рабочих в испанских колониях эпохи Возрождения сказываются в переведенном мною изложении деда мулата Франсиско Родригеса, который, «чтобы избавиться от нестерпимых работ и страданий, претерпеваемых им на фабрике от одного метиса, надсмотрщика его», донес сам на себя через двух приходских священников, возведя на себя поклеп: он намеренно обвинил себя в сношениях с «диаволом». Этот рабочий надеялся облегчить свою участь. «Что угодно, – думал он, – но только не рабство на мексиканской фабрике!» Однако он попал из огня в полымя: «за ложное показание против самого себя» инквизиция приговорила его к настоящей каторге.

 

 

III

 

В хитросплетениях противоречий испанский империализм делал свое дело, извлекая выгоды из чужих выгод. Правда, передовая знать, в союзе с высокопоставленными марранами пробовала восставать против инквизиции. В XV веке был убит инквизитор Педро де Арбуэс[4]. В XVI и XVII веках произошли восстания морисков[5]. Но священный трибунал и армия подавляли попытки освобождения. Под знаком инквизиции Испания достигла расцвета и упадка.

За несколько веков процветания Испании и Португалии испанские и португальские евреи, марраны, отчасти и мориски стали испанцами и португальцами по языку.[6] Потомки некоторых марранов живут на Пиренейском полуострове[7] и в наше время.

Жившие в Испании до установления инквизиции мастера древнееврейского языка Ибн‑Габироль[8], Ибн‑Эзра, Иегуда Галеви известны, по крайней мере, по имени. Но даже читатели, знакомые с их произведениями, не знают, что до и после установления инквизиции существовали поэты еврейского происхождения, писавшие по‑испански и по‑португальски.

Облекая свою мысль в эти мощные языки, они пользовались их прекрасным строением и звучанием.

Судьба поэтов, которые по языку были испанцами и португальцами, а по событиям жизни – евреями, большей частью жившими в эпоху инквизиции, конечно, сложнее судьбы их собратьев, писавших по‑древнееврейски и огражденных этим языком от христиан.

Поэзия этих «еретиков» была бы слишком узкой, если бы ограничивалась темами религиозной борьбы и тюрьмы. К счастью, она выходит за эти пределы.

 

 

IV

 

Древняя тема жизни и смерти – жизни, пребывающей в смерти, и смерти, живущей в жизни, – упорно проходит чрез все века испанской и португальской литературы. Эта жизнь и эта смерть соединяются, разумеется, в любви, во славу которой испанские и португальские поэты вырабатывают изощренную диалектику и лирическую казуистику.

Не останавливаясь на «Нравоучительных изречениях» (Proverbios morales) или «Советах (Consejos) королю Педро I»[9] раввина Сантоба де Карриона[10], представляющих в XIV веке только слабый образец философической поэзии, мы вступаем в мир, где жизнь, смерть и любовь выражены в самой их сущности.

В одном из своих любовных сонетов маркиз де Сантийяна[11], знакомый с произведениями Сантоба, уже горько жалуется как человек, затерянный между жизнью и смертью:

 

Жизнь от меня бежит неудержимо.

Смерть гонится за мною неустанно. [12]  

 

Эти испанские стихи приближаются к древнееврейским стихам Габироля:

 

Мир улыбается мне, но я горестно плачу.

Оттого, что вся жизнь неумолимо бежит от меня.

 

В другом стихотворении тот же Габироль говорит:

 

Я – человек, чье сердце боится хозяина

И чьей душе ненавистно пребывать в этом теле.

 

Потом, в немногих словах, он берет на себя ответственность за все жестокое на этой земле:

 

Земля была доброй, но увы! пришел я.

 

Что касается св. Тересы[13], она оставила знаменитый припев:

 

Умираю, оттого что не умираю [14],

 

послуживший в наше время заглавием для книги «Mourir de ne pas mourir» («Умирать от неумирания») Поля Элюара, французского поэта‑сюрреалиста.

Но лучшие образцы этого рода дал Педро де Картахэна[15].

Одно его стихотворение мы можем озаглавить: «Ни жизнь, ни смерть». Другое посвящено выбору между забвением и воспоминанием.

Тот же Картахэна исследует вопросы раздвоения личности, воплощенной в образе двух соперников, соединенных в одной любви и в одной муке:

 

Я – это вы, вы – это я.

 

Еще непосредственней тема раздвоения личности, соответствующая двойственному положению марранов, разработана в XVI веке в стихотворении М. Оливы, которое я нашел в рукописи в Кабинете манускриптов при Парижской национальной библиотеке. Оно озаглавлено «Coplas» (Стансы); я назвал бы его: «Против самого себя»:

Я сам – враг себе, я сам

Мщу себе словом и делом:

Не делаю, что сказал.

Не скажу о том, что сделал.

Самим собою томим.

Плачу один над уделом –

Не делать, что говорил,

И не говорить, что делал [16].

Но эти горячие и строгие слова, признания в любви, возгласы личного отчаяния прерываются более грубыми и сильными стонами: они вызваны общественными бедствиями.

С конца XIV века в Испании разражаются еврейские погромы.[17] В конце XV века они возобновляются. Когда поэт Антон де Монторо[18], крещеный еврей, известный под именем «портного из Кордовы», обращается к «сеньору королю» с большой поэмой, посвященной погрому в Кармоне. «Позор, сеньор, позор!» – восклицает он. Этот собрат Ганса Закса, немецкого поэта‑сапожника XVI века, ведет себя благородней, чем другие испанские поэты, крещеные евреи, которые во время этих печальных событий нападали в стихах на своих соплеменников и вели себя, как враги. Автор многочисленных эпиграмм (burlas), Антон де Монторо полемизирует с Хуаном де Вальядолидом и с Родриго де Кота[19], крещеными евреями, испанскими поэтами, из которых второму принадлежит знаменитый «Диалог между Любовью и Старым Рыцарем», обширная поэма, не лишенная достоинств.

Во вступлении к этому философическому прошению в стихах Антон де Монторо как бы изображает себя человеком, не раз уже умиравшим, но еще продолжающим жить. Этот живой мертвец восклицает:

 

Но если вы меня приговорите.

Какую смерть еще вы мне дадите,

Которой я еще не претерпел?

 

V

 

До и после резни, до и после установления инквизиции в Испании иудеи и крещеные евреи играют значительную роль в общественной, экономической и культурной жизни. В средние века они уже участвуют в управлении государством и даже в организации католической церкви: среди крупнейших прелатов мы находим крещеных евреев. Есть графы, маркизы, министры, епископы и архиепископы еврейского происхождения.

Борясь между собою, иудейство и католичество в то же время оказывают некоторое влияние друг на друга. Известны публичные споры между раввинами и священниками. В одном из своих стихотворений Гейне высмеивает раввина и францисканца, которые в присутствии короля Педро Жестокого, в Толедо, спорят и выхваливают каждый свою религию, пока королева Бланка наконец не восклицает:

 

Кто там прав, уж я не знаю,

Но в чем я не сомневаюсь,

Это – то, что оба старца,

К сожалению, воняют.

 

VI

 

Трагишутовская традиция особенно дорога евреям. «Селестина, или трагикомедия Калиста и Мелибеи» приписывается бакалавру Фернанду де Рохасу, как предполагают, еврею из Монтальбана, писателю и юристу, тесть которого Альваро де Монтальбан был обвинен инквизицией в иудействе.

Законченная к концу XV века, написанная архаическим сильным языком, богатая непристойностями, ругательствами и едкими диалогами, эта сатира на любовь и нравы считается одним современным французским испанистом наиболее значительным из всех произведений, которые евреи создали со времен «Песни песней».

В «Селестине» находят традиции Аристофана, Теренция и Плавта, открывают элементы из «Облаков», «Лягушек», «Всадников» Аристофана и в особенности из пьес «Наказывающий сам себя» («Heautonlimoroumenos») Теренция и «Пленники» Плавта.

С «Селестиной» сопоставляют и одну латинскую комедию Памфилия Маврилиано, священника XII века.

Но, по‑видимому, испанские поэты Хуан Руис[20], известный под именем протопресвитера итского, и Альфонсо Мартинес[21], протопресвитер талаверский (автор «Бича, или Порицания светской любви»), ближе следовали традиции древних. Прототип Селестины, хитрой сводницы, уже появляется в их сатирах.

«Селестина» приписывалась и поэту Хуану де Мэна[22]. Что касается самого Фернанда де Рохаса, то он приписывает первый акт Хуану де Мэна или Родриго де Кота, как и он, поэтам еврейского происхождения. По его словам, он только закончил это произведение. Но принимая во внимание полное единство этого романа‑комедии, исследователи считают, что «Селестина» написана одним автором.

Как бы то ни было, эта книга появилась без имени автора. Предполагают, что воинствующее духовенство того времени и цензура инквизиции принудили автора выступить анонимно: в «Селестине» высмеивались и священники.

Через два с половиной века в Португалии другой еврей – Антонио Жозэ да Сильва[23] – получил возможность издать свои комедии не иначе, как скрыв свое имя, расшифровываемое в акростихе, посвященном читателю.

В течение веков цензура инквизиции накладывала запрет на множество произведений. Целые томы содержат списки книг, запрещенных инквизицией, которая как будто боялась даже следов, оставленных эллинской религией в латинских странах.

В Италии в эпоху Возрождения, в XVI веке, пьесы с мифологическим сюжетом печатались не иначе как в сопровождении заметки, являвшейся громоотводом в отношении цензуры инквизиции:

 

«Сим предупреждается, что слова: бог любви, богиня любви, божество, рай, поклоняться, блаженный и другие – должны пониматься согласно поэтическому словоупотреблению, а не в каком‑нибудь смысле, который мог бы в чем бы то ни было оскорбить чистейшее учение католической религии».

 

В Португалии в XVIII веке такой же заметкой снабжена комедия «неизвестного автора», т. е. Антонио Жозэ да Сильва, во втором томе «Португальского комического театра»:

 

«Слова: боги, божество, рок, божественное, всемогущество и мудрость – должны пониматься только в поэтическом смысле. В этих произведениях ими пользуются, только поскольку они необходимы как украшение драматического построения и комических эпизодов, а отнюдь не с намерением хоть как‑нибудь оскорбить учение пресвятой матери церкви, которой я, как покорный сын, повинуюсь во всем, что она предписывает».

 

VII

 

Было б море –‑ из чернил,

Было б небо – из бумаги, –

Все равно не записать

Всю ту ложь, чье имя – люди.

 

Испанская народная песня [24]  

В течение веков инквизицией тщательно вырабатывался целый кодекс судопроизводства. Для непосвященных приходится расшифровывать терминологию инквизиторов и открывать подлинный смысл некоторых лицемерных формул.

Обвиняемого «увещевали», прежде чем заставить его дать следующую расписку: не вина господ инквизиторов, если под пытками он будет ранен, искалечен или убит, напротив, раз он не хочет сказать правду и сознаться в преступлении, он заслуживает наказания – виноват он сам и только он.

Таким образом, не он, а инквизиторы были достойны сожаления: обвиняемый вынуждал их «работать», пытая его.

Дыба, гаррота, колесо, пытка водой – вот каковы были банальные приемы допроса.

Множество обвиняемых «допускалось к примирению с церковью». Но эта формула отнюдь не значит, что пресвятая мать прощала их и возвращала им свободу. «Примиренных» постигало какое‑либо наказание: изгнание, ссылка, плети, тюремное заключение на срок и бессрочное, галеры или каторжные работы.

В зависимости от характера преступлений обвиняемые приговаривались к одному из трех родов отречения:

Легкое отречение, abjuratio de levi, произносилось лицами, легко затронутыми грехом, теми, против которых у инквизиции были только легкие подозрения.

В этих случаях приговоренные отрекались не всенародно, а перед епископом или инквизитором.

Сильное отречение, abjuratio de vehementi, произносилось лицами, над которыми тяготело сильное подозрение, лицами, совершившими важное преступление. Они отрекались всенародно.

Формальное отречение, abjuratio de formali, произносилось лицами уличенными, еретическое преступление которых уже было доказано. Впадая опять в ересь, они рисковали подвергнуться наказанию как отпавшие. Формальное отречение произносилось всенародно.

Кроме того, еретики приговаривались к ношению особой «покаянной одежды» (habito) в течение многих лет, если не до самой смерти, и к выполнению разных обрядов покаяния. Само собой разумеется, они находились под надзором инквизиции.

Священный трибунал «отпускал» тысячи обвиняемых, но это не значит, что он выпускал их на свободу. Напротив, тем самым он отдавал их в руки светского правосудия. Церковному правосудию претила кровь. Согласно 31‑й статье инквизиционного судопроизводства, священный трибунал автоматически постановлял:

 

«Мы должны отпустить и отпускаем такого‑то и отдаем его в руки светского правосудия, такому‑то, коррехидору [25]  сего города, или тому, кто исполняет его обязанности при названном трибунале, коих мы сердечно просим и молим милосердно обращаться с обвиняемым».

 

Эта формула определенно означала: смерть. Отпущенные таким образом приговаривались к сожжению.

 

Смерть всегда страшна. По мне,

Лучше, если боль мгновенна.

Но из казней несравненна

Смерть на медленном огне:

Злейший путь в своей длине,

Всех путей однообразней,

С позднею развязкой казней,

Смерть во множестве скорбей,

Чем замедленней, тем злей,

Чем длинней, тем безобразней! –

 

восклицает действующее лицо одной португальской комедии[26].

Но были и другие виды смерти. Кроме костра, существовала и гаррота[27]: прикрепленный к столбу железный ошейник с винтом, служившим для сжимания. Труп удушенного бросали в огонь, сжигался уже не живой, а мертвец. По сравнению с казнью через сожжение, эта казнь была своего рода милостью, которую оказывали раскаявшимся, вернувшимся, принятым опять в лоно «пресвятой матери церкви».

Если обвиняемый бежал и если этот беглый преступник был заочно осужден, он появлялся в аутодафе в изображении (en effigie). Эти изображения объявлялись примиренными или отпущенными. В этом последнем случае их бросали в огонь.

Инквизиция искала виновных даже среди мертвых. Если после смерти кто‑нибудь подозревался в том, что умер не так, как подобает доброму католику, что живет в загробной жизни, как еретик, его труп или скелет выкапывался из могилы. Мертвец появлялся в аутодафе в изображении. [28] В гробу, ларце или ящике это изображение несло кости мертвеца. В толпе приговоренных шли присутствующие беглецы и живые мертвецы. Это двигались изображения: чучела, куклы, манекены, статуи. Кости и статуи швырялись в огонь и превращались в пепел.

 

 

VIII

 

Как известно, приговоренные представали в аутодафе[29], одетые в санбенито [30] (желтые казакины), с коросами (колпаками) на голове. В зависимости от преступлений и приговоров, санбенито отличались разными изображениями и знаками, андреевскими и полуандреевскими крестами, чертями и бесами, драконами и огненными языками. Коросы (corozas), пирамидальные шапки из белой и цветной бумаги, также были украшены разными изображениями.

Некоторые приговоренные шли на казнь с веревкой на шее, другие – с кляпом во рту[31]. Глашатай возвещал народу их приближение.

В своих «Трагических поэмах» французский поэт‑гугенот[32] Агриппа д’Обинье[33] дает точное описание аутодафе:

 

Великолепные предстали эшафоты.

Готовили трофей в убранстве позолоты.

В порядке выступал шеренгою тройной

Под санбенитами приговоренных строй.

...............

В порядке медленном почетных караулов

Вояки ехали, сверкая сбруей мулов,

Солдат старейший нес за взводом трубачей

Изображения на стяге палачей:

Лик Изабеллы [34], лик владыки Фердинанда

И Сикста [35] славила палаческая банда.

Пред сей хоругвию с богатством позолот

Колени преклонял трепещущий народ.

 

Инквизиция хотела сделать приговоренного посмешищем толпы и пугалом для верующих. Однако среди «еретиков» находились люди, которые не только не считали эту трагишутовскую одежду оскорблением, но еще имели силу смеяться над ней и носить ее как лестный знак отличия.

 

 

IX

 

 

В числе терминов инквизиционной юрисдикции десятки относятся к еретикам. По разным степеням, еретики объявлялись: затронутыми, отрицающими, отступившими, упорствующими, уличенными, нераскаявшимися и отпавшими. Родственники осужденных объявлялись несостоятельными и неправоспособными.

Священный трибунал заставлял детей выдавать родителей. К тому же в редких случаях ребенок не следовал за родителями в тюрьму. Целые семьи появлялись в аутодафе.

Нередко в протоколах процесса мы находим имя родственника приговоренных. Он упоминается как заключенный. Но вот в другом томе архивов он в свою очередь появляется уже как приговоренный к смерти, потом – как сожженный на костре.

Пронумерованные листки протоколов составляют серии, серии – связки, связки – каталоги, каталоги – тома. Разделенные на рубрики и колонны, страницы звучат именами и датами. Преступления, пытки, приговоры, казни следуют в торжественном однообразии. Колонны размножаются. Мы проникаем в лабиринт, где медленно раскручивается нить, мы запутываемся в клубке наказаний и мучений. Приговоренные мертвецы обращаются в статуи. Этот мир каменеет. В этом лабиринте припоминаешь стихи из «Критского лабиринта» Антонио Жозэ да Сильва:

 

Строенье сей мыслительной машины

Украсили злой параллелью тени.

Глубины сна и ужаса вершины.

 

X

 

Инквизиция! То, что теперь кажется нам оперным парадом, еще два века тому назад было подлинной действительностью, повседневной жизнью.

Аутодафе являлись столь обычным празднеством и зрелищем, что в конце концов надоедали знатокам, казались слишком однообразными. Ауис де Гонгора[36], поэт и священник, посвятил аутодафе, отпразднованному 4 июля 1632 г. в Гренаде, сонет, в котором сказывается ирония и в отношении бюрократов инквизиции, и в отношении их жертв. Он перечисляет обвиняемых и дела: «Пятьдесят бабенок из племени, которое нашло сухое местечко в море, два болвана, шесть богохульников, плохо выбритая тонзура монаха».

Что касается казненных, «пятеро в изображении, только один во плоти были справедливо преданы огню», не без разочарования замечает он.

Кстати, в этом сонете поэт не забыл воспользоваться своим излюбленным приемом, заменяя понятия сложными образами: вместо того чтобы назвать евреев, он намекает на их переход через Красное море.

 

 

XI

 

Все больше мы проникаем во мрак инквизиции, которая, изгнав из Испании и Португалии евреев и мавров, преследует марранов и морисков, вынужденных перейти из иудейства и мусульманства в католичество, чтобы иметь право остаться в этих странах и не быть уничтоженными. Впоследствии она будет преследовать их детей, внуков, правнуков и поздних потомков, родившихся уже католиками.

Но только невежды могли бы подумать, что страны, где застенки, дыбы, гарроты и костры являлись принадлежностью быта, что эти страны были только логовищами варварства.

Нет, для испанской и португальской литературы эта эпоха является временем небывалого расцвета. XVI и XVII века прозваны «золотым веком» Испании. В те времена Испания была могущественной страной с многочисленными колониями, она являлась столпом католического империализма. Испанское и португальское Возрождение создало первоклассные произведения в области поэзии, прозы, драматургии, живописи, скульптуры и архитектуры. Именно этой эпохе принадлежат Сервантес[37], Кальдерон де ла Барка[38], Лопе де Вега[39], Гарсиласо де ла Вега[40], Кеведо[41] – в Испании, Камоэнс[42] – в Португалии.

Не говоря уже о всем известных поэтах и прозаиках, эпоха Возрождения породила в Испании Луиса де Гонгора, этого испанского Маллармэ[43], слишком ученого и темного для своих современников, учителя испанских и южно‑американских поэтов нашего времени, излюбленного поэта Пикассо[44].

В эту эпоху Возрождения Камоэнс, испробовавший все виды поэзии, открывший в «Луизиадах» целую панораму португальской истории и португальского империализма, в своих сонетах и лирических строфах предвосхитил нежность и меланхолию Верлена[45]. Так, с верленовским «Сплином», заканчивающимся стоном влюбленного, уставшего

 

От всего, – увы! – кроме вас! [46]  

 

прямо связана горестная идиллия Камоэнса:

 

Излюбленного вечера прохлада.

Зеленые тенистые каштаны.

Рек продвижение через поляны.

Где размышлений никаких не надо,

Далеких волн прибой, чужие страны,

В закатном воздухе холмов ограда.

Последний топот согнанного стада.

Птиц в нежной битве радостные станы,

Все, наконец, чем это мирозданье

В разнообразии нас одарило,

Когда тебя не вижу, все – напрасно.

Все без тебя – докучно и постыло,

Я без тебя встречаю ежечасно,

В великой радости – одно страданье.

 

Небезынтересно отметить, что камоэнсовские «Луизиады» – около 9000 стихов – вышли из печати в 1572 году, именно в тот год, когда во Франции, в Варфоломеевскую ночь[47], католики резали, топили и жгли протестантов‑гугенотов[48]. Название этой ночи стало нарицательным на многих языках, а изображение ее сохранилось в первоклассных «Трагических поэмах» французского поэта‑гугенота Агриппы д’Обинье, современника этих событий. Девять тысяч александрийских стихов д’Обинье являются своего рода хроникой религиозных войн во Франции и образцом противоинквизиционной поэзии для всех стран. Как известно, во Франции инквизиция официально не существовала в эту эпоху Возрождения, как ни стремились установить ее крайние элементы, объединившись в Лигу с кардиналом де Гизом во главе.[49] Однако еретиков, – не марранов и морисков, как в Испании, а гугенотов, – истребляли во Франции, в Англии и в других странах. В эту эпоху любовной лирике – мадригалу, элегии, идиллии – сладкозвучного Ронсара[50] и других представителей знаменитой «Плеяды» противопоставляется жестокий эпос Агриппы д’Обинье. Темы упоения жизнью неустанно борются в поэзии с темами насильственной смерти, от которой погибают не только отдельные личности, но и целые толпы людей, объединенных принадлежностью к одной религии или к одному племени.

В пятой книге своих «Трагических поэм», озаглавленной «Цепи», Агриппа д’Обинье открывает целую панораму событий, связанных с Варфоломеевской ночью.

 

Охотник, птицелов, рыбак манил обманом [51]  

Зовущей самкою, удилищем, капканом

В траву, силок и сеть, на острие и клей

Доверчивую дичь и рыбу и зверей.

И вот приходит день, день мрачный наступает,

И судьбы на него, нахмуря бровь, взирают.

Отмечен трауром, безумия предел.

Который в ночь войти, вернуться вспять хотел,

День среди наших дней, с печатью приговора,

Отмечен красным он, краснеет от позора.

Заря хотела б встать, заря, чей смуглый цвет

Когда‑то открывал блаженный райский свет;

Когда сквозь золото малиновые розы

Вдруг вспыхнут, знали мы: вот ветер или грозы,

Заря, которой смерть дает мощь и убор:

Жаровни адовы и пышущий костер.  

 

Принцессы прочь спешат от ложа, из алькова.

Им страшно, но не жаль виденья гробового:

Зарубленных людей, которых день в крови

Послал за жизнию в гнездо сей лжелюбви,

Твой, Либитина [52], цвет, это твои владенья.

Зубцы капканов ржой разъела кровь оленья

То ложе – западня, не ложе – гроб и кровь,

Так Смерти факел свой передает Любовь.

 

...............  

А Сена [53]  гнусная бьет, бьет в свои ограды

И века нашего несет глухие яды.

В ней не вода, а кровь, свернулась в ней волна

И под ударами лежит обагрена

Телами; первые топить здесь начинают.

Но их самих туда ж последними швыряют.

Свидетели убийств, гранит и волн раскат

Обсудят меж собой, кто прав, кто виноват.

Мост, что когда‑то был торговых дел оплотом.

Теперь гражданских бурь стал скорбным эшафотом.

Четыре палача! их лица – срамота,

На них часть мерзости и ужаса мостá.

Твоя добыча, мост [54], четыре сотни трупов.

Лувр! [55]  Сена хочет срыть гранит твоих уступов.

А роковая ночь взалкала восемьсот,

В толпу преступников невинного ведет.

................

Пока по городу шла мерзкая работа,

Лувр загремел, предстал котлом переворота.

Теперь он эшафот. С карнизов и террас.

Из окон на воду глядели в этот час.

Но разве здесь вода? И дамы, встав с постели,

Чтоб щеголей пленять, в волненьи сладком сели.

Глядят на раненых, на красоту и грязь,

Над этой мукою бессовестно глумясь.

Дымится небосвод и кровью, и сердцами,

Но лишь прически жертв – жаль зрительнице‑даме...

Нерон [56], забавами увеселяя Рим [57],

Театров и арен мельканием пустым.

Игрою в Бар‑ле‑Дюк [58] и цирком за Байонной,

Блуа и Тюильри [59], балетом, скачкой конной

И каруселями, зверинцами, борьбой,

Потехой воинской, барьерами, пальбой,

Нерон велел свой Рим пожаром в пепл развеять;

Был хищному восторг заслышать и затеять

Толп обезумевших многоголосый вой,

Глумиться над людьми и мукой роковой.

................

Карл [60] в ужас приводил своим пылавшим взором

Двух принцев‑пленников [61], подавленных позором;

Надежды их лишал, и был им ясен рок:

Лоб угрожающий – раскаянья далек.

Но, гордый, побледнел и на глазах у пленных

Забыл презрение своих гримас надменных,

Когда дней через семь вскочил в полночный час,

Домашних разбудив: сквозь сон его потряс

Мрак, воем голося, таким стенящим лаем.

Что государь решил: срок бойни нескончаем,

И после всей резни, законных трех ночей.

Бунт подняли теперь те банды сволочей!

Повсюду разослал он тщетные охраны,

Но отклик шлют ему на окрик лишь туманы.

Ночей двенадцать он дрожит, и дрожь берет

Сердца свидетелей, приспешников, и вот

День безрассудному предстал, внезапно страшен:

Чернеют вороньем вершины луврских башен.

Екатерине – смех: притворщица черства [62];

Елизавете – скорбь [63]: лежит полумертва.

И совесть подлая владыку до кончины [64]  

Грызет по вечерам, в ночь ропщет, и змеиный

Днем раздается свист, душа ему вредит.

Себе самой страшна, себя самой бежит.

.................

Следит внимательный угрюмый соглядатай

За теми, в чьих глазах нет ярости заклятой.

Везде мушиный слух незримо стережет,

Не выдаст ли души неосторожный рот.

.................

И сотни городов с их лицемерным ликом

Распалены резней, в неистовстве великом.

Ночь та же потрясла и тем же город Мо [65].

Еще развлекся он, и вот его клеймо:

Шестьсот утопленных, и с ними в общей груде

Жен обесчещенных тела вздымают груди.

Необычайная, Луара тяжко бьет

В подножье города: он тысячу шестьсот

Кинжалом заколол и пачками связал их,

И в Орлеане [66]  все лежат в дворцовых залах.

Мой утомленный дух приговоренных ряд

Увидел: донага раздетые стоят.

Так ждут они два дня, чтоб вражеская сила

Их от голодных мук, убив, освободила.

И вот на помощь им приходят мясники,

С локтями голыми, убийства знатоки,

Вооруженные ножами для скотины.

И жертв четыреста легло, как труп единый.

 

XII

 

Между тем католичество пыталось проникнуть во все поры молодого тела Испании и Португалии.[67] Сколько аутос сакраменталес [68] (autos sacramentales) сочинено было поэтами по заказу церкви!

Конечно, многие испанские писатели сами являлись пламенными католиками, мистиками, прелатами, но в некоторых любовь к эллинской древности боролась с верой в казенную церковь.

Являлся ли этот гуманизм тоже своего рода мистикой, или же его можно рассматривать как возмущение против полицейской религии? Как бы то ни было, он следовал латинской традиции, по которой Аполлон сопоставляется с Христом, а Венера – с девой Марией.

Само собой разумеется, испанские и португальские интеллигенты еврейского происхождения, так называемые «новые христиане», входили в число культурных людей того времени, подвергшихся этим влияниям. Но если их христианские собратья, «старые», «настоящие» христиане находились во власти этой двойной любви, колебались между «святой» католической верой и греческой мифологией, то некоторых евреев раздирала тройная любовь – к Испании, их мачехе, к Греции и к Библии.

 

 

XIII

 

Испанцы и португальцы по языку, марраны играли видную роль в политической и культурной жизни. Среди них немало было врачей, писателей, ученых. Многим из них удалось бежать от инквизиции. Они спасались в протестантскую Голландию, Францию, Италию, Швецию и другие стра