Авраам Кастаньо и И. Аб XVII век

 

 

Авраам Кастаньо

Панегирик во славу доблестного Авраама Нуньеса Берналя [111], претерпевшего казнь, заживо сожженного в Кордове 3 мая 5415 (1655) года

 

В закоренелый Вавилон смешений,

В непроходимый лабиринт ходов,

Во львиный ров, где погибает гений,

В тот край, где сфинкс пожрать людей готов,

В центр безрассудств, бессмыслиц, заблуждений,

В ад наказаний, пыток и костров

Суд Радаманта[112]властью злодеянья

Вверг мужа истины, дитя сиянья.

 

Грозней и бдительней, чем пес треглавый[113],

Оберегает черный Баратрон[114]

Привратник наглый, в бешенстве расправы,

В обличье адских фурий облачен.

Не ведая ее грядущей славы,

На жертву новую со всех сторон

Бросается и гневно оскорбляет,

Но каждым оскорбленьем прославляет.

 

Грохочут кандалы, гремит ограда,

Визжат затворы сих железных врат,

Уже потряс приговоренных стадо

Внезапный лязг, и некий смертных хлад

Оледенил в их жилах кровь, и рада

Та сволочь, что обслуживает ад.

По‑разному в этот миг неотвратимый

Взволнованы казнящий и казнимый.

 

По гробовой палестре[115], под конвоем,

На муку доблестного повели

Борца, чье появленье перед строем

Приветствуют стенанием вдали

Отверженные, чуждые обоим

Мирам, забыв и неба и земли

Далекий свет в изгнании тюремном,

Упрятанные в сумраке подземном.

 

И. Аб

 

Два полюса, Атланты небосвода[116],

Обрушатся всей тяжестью высот,

Кров мирозданья и колонны входа

Низринутся во прах и в бездну вод;

Сиявшей Сферы светоч, вся природа

Во мраке туч теряют свой оплот,

Завоет море, и стада тритонов

Прочь бросятся от гнева сих Неронов.

 

Во мрачной яме, в мерзостной темнице,

В земном аду неисчислимых бед,

Где мертвецы еще живут в гробнице,

Где даже ясный ум впадает в бред, –

Жизнь горестно идет к своей границе,

Но стойкость тем сильней, чем злей запрет,

И противостоит всех волн прибою

Скала, упершись в небосвод главою.

 

В пергаменты перо уже вписало

Безвинной жертве смертный приговор,

По дьявольским уставам трибунала,

По праву сих тупых и темных свор.

Но кровь пролить святошам не пристало.

И, чтоб прикрыть безумство и позор,

Они отпустят жертву[117]без боязни

И светской власти выдадут для казни.

 

О трибунал, виновник преступленья!

Да поразит тебя небесный гром!

Свои подлоги и свои решенья

Подписываешь ты чужим пером,

Из яда хладного творишь каменья

И лицемерно прячешь свой сором,

Под рясой руки всех твоих Неронов,

Законников без правды и законов.

 

Приходит день и с пышным ритуалом

Тиранство выставляют напоказ,

И всех на праздник радостным сигналом

Сзывает труб громоподобный глас,

А чтобы весь народ рукоплескал им,

Чтобы триумф восторгом всех потряс,

Даруют отпущенье прегрешений

Собравшимся на торжество сожжений.

 

Театр богатый должен здесь открыться:

Здесь погребение погибших слав,

Великих дел позорная гробница,

Языческой жестокости устав.

Войска выводит Марс, их вереница

Идет, всю площадь блеском лат убрав,

Дабы придать ей роскоши дешевой

В слепых очах сей черни бестолковой.

 

Сквозь путаницу переходов длинных

В театр великой смерти он вступил,

Где безнадежно вся толпа невинных

Стояла, будто выходцы могил.

Там восседал синклит монахов чинных,

Среди своих вооруженных сил,

А там, на троне, вся гордыня Рима,

Тупою чернию боготворима.

 

Медь высшей пробы, твердости мерило,

На медленном огне испытан он,

Как медный бык жестокого Перила[118].

Страшнейшей казнью будет он казнен.

Дивясь, луна свой взор в него вперила,

Затмился перед чудом небосклон,

Исчез и свет под черным покрывалом.

Мир погребен во мраке небывалом.

 

Но чье перо, чей голос лебединый,

Рисунок, стих и цвет, и звук, и строй,–

Хотя бы Апеллесовы[119]картины

Или Орфея[120]плектрон[121]золотой,–

Не осквернят алмазной сей вершины[122]

Бессмертию ненужной похвалой?

апрасен будет труд земных стремлений,

Когда их не внушит небесный гений.