На смерть Диэго де ла Асенсьон, заживо сожженного в аутодафе в Лиссабоне

 

День третий августа, в весельи звона,

В шестьсот втором году был возвещен.

Чудовищный костер сооружен

На площади великой Лиссабона.

 

Но даже пытка не исторгнет стона

Из уст Диэго де ла Асенсьон:

На высь единой правды вознесен,

Он встал на страже своего закона.

 

Прорвав цепь заблуждений, сбросив гнет,

Он погибает в огненном затворе,

Но воскресает Фениксом – и нам,

 

Позоря церковь, в славе предстает.

Прах в этом пепле исчезает в море,

Дух в озареньи всходит к небесам.

 

Надгробный акростих, в котором говорит мой труп

 

Днесь, разложившись, пребываю я,

Алкавший блеска, образцом закона:

Недавно был я светом Аполлона[131],

И вот я даже и не тень моя.

И в этом черном центре бытия

Лежу свободный от себя, от славы

Любезных лавров, от земной забавы.

Едва ли Феб согреет этот прах,

Вчера я жил, как Баррьос величавый.

Истлев, живу в одних моих трудах.

 

БИОГРАФИИ И ПОРТУГАЛЬСКИЕ ТЕКСТЫ

Самуэль Ускэ (Samuel Usque) XVI век

 

 

 

Фамилия этого потомка испанских евреев, родившегося в Лиссабоне, происходит, по‑видимому, от имени арагонского города Уэска (Huesca), называвшегося в римской древности Оска, а в наше время известного тем, что здесь произошло восстание против Альфонса XIII незадолго до ниспровержения испанской монархии 14 апреля 1931 года.

Бежав от инквизиции, Самуэль Ускэ попал в Сафед. В Ферраре, в типографии Авраама Абена Ускэ, в 1553 году были отпечатаны его книги, написанные на архаическом португальском языке. В трех маленьких томах своего «Утешения в треволнениях Израиля», в форме длинных диалогов, автор истолковывает события еврейской истории, от библейской древности до наших лет. Все бедствия, по мнению Ускэ, были неизбежны и предсказаны. Но неизбежно и спасение, и надеждой на освобождение еврейства он заканчивает лирический обзор «треволнений Израиля».

Это «Утешение» значится в списке книг, запрещенных инквизицией, в частности в «Указателе», составленном Антонио де Сотто Майор и появившемся в Мадриде в 1640 году. (Librorum expurgandorum luculenter ас vigilantissime recognitus novissimus index). Книга Ускэ была запрещена не только в подлиннике, но и в переводах «на какой бы то ни было язык».

 

 

Из «Утешения в треволнениях Израиля»

ИНКВИЗИЦИЯ В ИСПАНИИ Год 5251

 

Те, кто после брата Висенте остались в живых в Испании, под именем обращенных, столь благоденствовали в королевстве сем, что вошли в число грандов[132]и знатнейших господ, а потом и породнились с высшей знатью, достигли великих должностей при дворе, получили титулы графов, маркизов, епископов и другие почести, воздаваемые миром тому, кто следует его законам; а другие, всю жизнь остававшиеся иудеями, будучи тайно покровительствуемы первыми, также благоденствовали и процветали. И продолжалось сие до восшествия на престол короля Дона Фердинанда и королевы Доньи Изабеллы, супруги его...

Между тем король, а еще более королева вознамерились воздвигнуть гонения на евреев, замыслили истребить обращенных. Немного надо было, чтобы осквернить душу государей сих, ибо по рождению своему они были злейшими в мире врагами сего племени.

 

 

ИНКВИЗИЦИЯ Год 5248

 

Из Рима привезли они дикое чудище[133], строения столь небывалого и облика столь ужасающего, что одно имя его уже вызывало содрогание во всей Европе. Тело его было выковано из мощного железа; чудище с ядом смертоносным, с броней непроницаемой, покрыто оно было чешуей жесткою, выделанной из металла; тысячи крыл с черными ядовитыми перьями поднимали его над землей, тысячи ног гибельных приводили его в движение; морда его принимала частью облик морды львиной, частью – облик грозных змиев, рожденных в пустынях африканских; зубы его огромные подобны были клыкам сокрушительнейших слонов; глас его, свист его убивали быстрее, чем ядовитый Василиск; очи его, пасть его извергали безостановочно пламя всепожирающее; пищей, коей насыщалось оно, были тела человеческие; в быстроте передвижения превосходило оно орла; где появлялось оно со своей тенью могильной, возникали туманы; где солнце показывалось во всем блеске своем, – след, оставляемый сим чудищем, претворялся во мрак стынущий, подобный тьме, посланной на египтян, как одна из казней египетских; где пролетало оно, зелень, коей оно касалось, древо, где ставило оно ступни свои, высыхали и погибали; своим клювом всепожирающим вырывало оно их с корнем; ядом своим опустошало оно все области, где только появлялось, превращая их в пустыни Сирии безотрадной, где ни одно растение не может произрасти, где ни одна трава не может пробиться.

 

_{Аутодафе в Испании}

Пламенем очес своих зажгло оно многих из тех, кто скрывался под именем христиан; землю усеяло бесчисленными вдовами и сиротами; пастью своей поглотило, зубами своими разодрало богатства и сокровища; тяжелыми стопами своими попрало и уничтожило величие и славу; безобразным обликом своим обезобразило румяные лица; крыла ми своими омрачило сердца и души...

Обязанный сказать вам правду, не премину прибавить, что в те времена, кроме врагов, нашлись и евреи, кои предавали братьев своих во власть жестокого сего чудовища. Нищета толкала их на сии бесчестные деяния. Они являлись в дом какого‑нибудь крещеного богача и, рассказывая ему о нужде своей, просили его дать им взаймы пятьдесят или сто крузадов. Если богач сей отказывал им, они выдавали его, обвиняя его в том, что он иудействовал.

 

 

БЕДСТВИЕ ГОДА 5252

 

Бедствия сии продолжались четыре года. Решившись повсеместно истребить, вырвать отовсюду с корнем существование новообращенных евреев, государи изгнали из своих королевств всех тех, кого не постиг гнев брата Висенте, и тех, кто пребывал верным Моисееву закону. И те и другие вынуждены были скитаться по многим различным землям среди великих треволнений и великих испытаний. Одни пробрались в королевство Португальское, другие – в земли Мавританские; некоторые рассеялись по королевству Неаполитанскому и по другим государствам Европы.

Так исполнились решения (говорит Израиль), кои провозгласил ты, господи, против меня устами пророков твоих.

О свирепом чудище сем и о чудище португальском сказал Иеремия:

 

«Нашлю на вас Змиев и Василисков, коих нельзя заклясть, да искусают они вас укусами неисцелимыми».

 

Антонио Серран де Красто (Antonio Serrâo de Crasto) XVII век

 

В годы, когда инквизиция свирепствовала, преследуя «новых христиан», в Португалии жили поколения рода Серранов, потомков крещеных евреев, по роду занятий, большей частью, врачей. Сын врача Педро Серрана, написавшего трактат «О свойствах и породах моллюсков», Антонио родился в 1610 году, вероятно, в Лиссабоне. Аптекарь по ремеслу, филолог по своим вкусам, он сочинял макаронические стихи и непристойные поэмы. Общительный и веселый, он жил легко и беззаботно, среди кутежей и любовных приключений.

Член литературного кружка «Академия чудаков» («Academia dos Singulares»), он не отказывал себе в удовольствии высмеивать своих «собратьев по перу». В то время как многие литераторы сочиняли напыщенные стихи на мифологические темы, он представлял героев и влюбленных на опереточный лад. Более того, в эту эпоху инквизиции он осмелился выставить в смешном виде католические чудеса и канонизации: они послужили ему материалом для шутовских стихов.

В пятьдесят пять лет он отличался такою же насмешливостью и живостью, как в молодости. Заметив, что инквизиция следит за ним, он начал сочинять лицемерные стишки, покаянные романсы с двояким смыслом. Так, его богохульные произведения появились до «Орлеанской девственницы» Вольтера и до «Гаврилиады» Пушкина, а сатиры – до сатир Гейне, значительно уступая им во всех отношениях.

 

_{Аутодафе. Препровождение осужденного к месту казни. Судя по одеянию, он обвиняется в колдовстве (на это указывает бумажный колпак «carochas») и в упорном отрицании истинной веры (наплечник «samarra»).}

Его сын Педро, студент‑медик Коимбрского университета, также отличался вкусом к сатире. Сначала он в стихах высмеивал тупых профессоров. Пока он не касался духовенства, он безнаказанно пользовался успехом у своих товарищей по учению. Но, когда в одном стихотворении он выставил в смешном виде не только профессоров и рогоносцев, но еще и священников и монахов, в том числе доминиканцев города Коимбры, – на него набросилась инквизиция.

8 мая 1672 года шестидесятидвухлетний Антонио Серран де Красто, его сын Педро и еще другой его сын, также студент‑медик, были арестованы.

Через год папа Климент X предписал закрыть инквизиционные трибуналы и приостановить судебные дела, впрочем, не освобождая уже заточенных обвиняемых. Таким образом, Серраны остались в тюрьме.

Чтобы забыться в застенке, как мы уже упоминали во вступлении к этой книге, Антонио сочинил длинную поэму «Крысы инквизиции», играя словом «крысы» в различных комбинациях. Копии этой рукописи ходили по рукам среди заключенных. По поводу этой поэмы какой‑то член какой‑то академии с дикой злобой разразился ругательствами в десятистишиях, называя Серрана лающим и кусающимся щенком, собакой, псом и выражая надежду

 

 

Видеть, как его зажарят.

Чтоб он дерзко не роптал

На священный трибунал.

 

 

Этот «собрат по перу» видит в «крысах» лукавые намеки на инквизицию; этот правоверный католик негодует против Серрана и, не подозревая, что льстит смелому «еретику», восклицает:

 

 

Прóклятый! Ты был бы рад

Из позора сан‑бенито

Сделать праздничный наряд.

 

 

В 1681 году, когда папа Иннокентий XI восстановил священный трибунал во всех правах, процесс Серранов возобновился. Один из сыновей Антонио, – имя его нам неизвестно, – умер под пытками или покончил самоубийством в тюрьме. Другой, Педро, был удушен гарротой и сожжен в аутодафе.

После десятилетнего тюремного заключения сам Антонио был выпущен на свободу. После конфискации имущества, когда‑то состоятельный горожанин, он обратился в нищего. Семидесятитрехлетний старик, видевший казнь сына, он к тому же почти ослеп. Впервые он взялся за трагические сюжеты. В своих последних стихах он вспоминает свою тюрьму и подводит итоги своего существования как человек, имевший несчастье пережить крушение всей своей жизни. Эти стихи являются документами человеческих бед. В них говорит живой мертвец: выходец из тюрьмы, он вышел из гроба. Свободный мыслитель, Антонио Серран де Красто родился слишком рано.

 

 

Воспоминание о тюрьме

 

Если день один страданья

Длится, словно годы бед,

Как же для меня тянулись

Без двух дней те десять лет!

 

Ведь на этот срок, сеньор,

Заживо был погребен я.

Для веселья был я мертв,

Жив – для одного страданья.

 

Этот долгий срок, сеньор,

Я в темнице задыхался,

Но не жалуюсь на мир, –

Только на мои деянья.

 

Всех детей лишился Иов.

О моих двух сыновьях

Я не говорю: есть муки,

О которых лишь молчат.

 

Антонио Жозэ да Сильва (Antonio José da Silva)

I

 

 

I

 

Бразилия была еще португальской колонией, когда в Рио‑де‑Жанейро, в семье адвоката, потомка марранов, родился Антонио Жозэ да Сильва.

Ему было только семь лет, когда, по обвинению в иудействе, его мать была арестована инквизицией и перевезена в Лиссабон, где ее бросили в один из застенков, известных под звучным именем masmorras.

Чтобы жить поближе к своей жене, Жоан Мендес да Сильва со всеми детьми поселился в Лиссабоне.

Через несколько лет, «примиренная с церковью», мать Антонио была выпущена на свободу.

Но вскоре ее опять арестовали. А вместе с ней и Антонио, которому исполнился уже двадцать один год. Студент канонического права Коимбрского университета, он приехал к родителям в Лиссабон на каникулы. Как и мать, он был обвинен в иудействе и заключен в тюрьму.

На допросах, увещевая и угрожая, инквизиторы требовали, чтобы он выдал своих родных. Как водится, нотариус инквизиции заставил его дать расписку: подсудимый признает, что, если произойдет членовредительство или смерть под пытками, вина будет его, подсудимого, а не инквизиторов и служителей, исполняющих свой долг, ибо он заслужил наказание. Его ждало неизбежное: он был вздернут на дыбу.

Долго после этого он не мог даже подписываться: ему вывихнули руку. Наконец его вывели в аутодафе, и в присутствии короля Жоана V, одетый в сан‑бенито, он дал обещание никогда не выдавать тайн священного трибунала, после чего его объявили «примиренным с церковью» и освободили.

Через два года его мать перевели в тайные застенки, подвергли пытке на кобыле, потом объявили покаявшейся и выпустили на свободу.

 

 

II

 

Антонио Жозэ да Сильва быстро приобрел известность как автор пьес, прозванных публикой «операми еврея». Вернее, это были оперетты: в свои комедии в прозе автор ввел монологи в стихах, шансонетки, любовные сонеты, романсы, серенады, дуэты и речитативы. В этих комедийных сценах шутовские действующие лица говорили на уличном жаргоне, пели и плясали. Едкие диалоги чередовались с музыкальными интермедиями и шутовскими менуэтами. Сильва создал своего рода музыкальное зрелище.

Возможно, что в бразильских песенках (modinhas), которые он слышал в детстве, звучало очарование португальских saudades, песен сожаления, тоски и разлуки, в свое время повлиявших на яванскую музыку (остров Ява принадлежал португальцам).

В некоторых комедиях Сильва дает театральные вариации на темы из греческой мифологии. В область театра он перевел и жизнь Дон‑Кихота. В других пьесах он высмеивает врачей, лжеученых, педантов, ломак, снобов. Он выводит на сцену любовные похождения короля Жоана. По догадкам некоторых ученых, кое‑где он язвительно намекает на инквизиторов[134]. Как предполагают некоторые исследователи, в переведенном нами речитативе Амфитриона автор вспоминает свое пребывание в тюрьме и негодует против инквизиции. Нам бы хотелось, чтобы это было так, но скептический испанский филолог Менендес‑и‑Пелайо отвергает подобное предположение.

 

 

III

 

Публика рукоплескала «операм еврея», слава Антонио возрастала. Женатый на своей кузине Леоноре‑Марии Карвальо, когда‑то сидевшей в тюрьме вальядолидской инквизиции, он жил благополучно, когда внезапно, вместе с матерью и беременной женой, был опять арестован. По доносу их служанки, все трое были обвинены, конечно, в иудействе. Разлученный с семьей, в своем застенке Антонио ничего не знал о судьбе родных.

Между тем его новая пьеса «Гибель Фаэтона» с успехом шла в театре.

К своей жизни, разделенной между опереттой и тюрьмой, Антонио мог бы применить слова Бальзака[135]: «Левой ногой отбивал я ход музыки, а правой, казалось мне, стоял в гробу».

Вероятней всего, он не больше был привязан к еврейским обрядам, чем к христианским. Был ли он подозрителен инквизиции как сатирический писатель? Считался ли он богатым как адвокат и драматург? Или, как предполагают некоторые исследователи, ему и его жене мстил один португалец, отвергнутый Леонорой‑Марией?

Сосед Антонио в тюрьме, мнимый товарищ по несчастью, был сыщиком, тайно служившим при священном трибунале: он неотступно следил за поэтом.

В тюрьме его жена разрешилась от бремени. Нам неизвестна судьба ребенка. Вероятно, отец ни разу не видел его.

В сущности, у инквизиции не было никаких улик против Антонио. Тем не менее после двухлетнего тюремного заключения его объявили еретиком, отступником, отрицающим, упорствующим, отлученным от церкви, а его жену – еретичкой, отступницей, отрицающей, упорствующей, нераскаявшейся и вновь впавшей в ересь.

Приговор держался в тайне в продолжение семи месяцев. Следовало выполнение целого ряда формальностей.

Затем инквизиторы выдали осужденного светской власти, с обычной просьбой поступить с ним милосердно и не подвергать его смертной казни.

Этой развязке Анастазио да Кунья[136], португальский ученый и поэт, посвятил следующие стихи:

 

 

Антонио Жозэ, веселый гений,

Ты первый в Португалии прошел

По лузитанской сцене мерным шагом.

Но лиссабонцы больше поддавались

Твоим забавным шуткам на театре,

Чем жалости к тебе на месте казней.

Что за позорный, что за страшный праздник

Готовит инквизиция тебе!

 

 

Наконец 19 октября 1739 года Антонио вывели на площадь, в аутодафе. Тридцатичетырехлетний драматург, прозванный «португальским Плавтом», был приговорен к смертной казни. Последняя милость: он был сначала удушен, потом сожжен.

В тот же вечер одна из его оперетт весело разыгрывалась в театре Байрро‑Альто. Ей рукоплескали те же зрители, которые с неменьшим удовольствием присутствовали при казни автора.

 

 

IV

 

В XIX веке жизнь и смерть Антонио Жозэ да Сильва послужили португальскому писателю Камиллу Кастелло Бранко материалом для двухтомного романа «Еврей», а бразильскому поэту Гонсальво де Магальяншу[137] – для драмы «Поэт и инквизиция», исполнявшейся в Рио‑де‑Жанейро в 1838 году. Главным действующим лицом является Антонио. Его существование определено следующим стихом Магальянша: «Одной ногою в инквизиции, другою в жизни».

Какова же была судьба матери и жены Антонио?

Инквизиторы не преминули заставить их присутствовать при казни сына и мужа. Обе они были приговорены к «тюремному заключению по усмотрению» (cancere a arbitio), т. е. на неопределенный срок, зависевший от прихоти судей. Мать сошла с ума и умерла через несколько месяцев после казни сына. Жена, по‑видимому, тоже погибла в тюрьме.

Комедии Сильвы – «Жизнь великого Дон‑Кихота и толстого Санчо Панса»[138], «Критский лабиринт», «Амфитрион», «Войны Розмарина и Майорана», «Гибель Фаэтона» и другие – были собраны и напечатаны под заглавием «Португальский комический театр».

Под угрозой инквизиционной цензуры, они появились анонимно. Имя автора было скрыто в акростихе, обращенном к читателю.

После казни Сильвы один португальский епископ досадовал, что эти произведения не сожжены вместе с их автором.

Свои комедии Антонио Жозэ да Сильва насмешливо посвятил благороднейшей госпоже Серебрине Деньжищевой (Pecunia Argentina), перед которой лебезили благочестивые и правоверные современники «еретического» поэта.

 

 

ЖИВОЙ МЕРТВЕЦ [139]

 

О Тарамелла, я живой мертвец,

Ради тебя я мертвый и живой,

Но не подумай, что живу, живой,

Нет, хоть я жив, но я живой мертвец.

 

Твоей враждой я погребен, мертвец,

Улыбкою я воскрешен, живой.

Ты благосклонна, – я дышу, живой,

Ты неприступна, – стыну, как мертвец.

 

В этой борьбе, то мертвый, то живой,

Улыбкой к жизни вызван я, мертвец,

Враждою на смерть ранен я, живой.

 

Итак, я мертв и жив, живой мертвец.

Из пепла Фениксом встаю, живой,

Сгораю мотыльком в огне, мертвец.

 

Лабиринт любви

(Из комедии «Критский лабиринт» [140])

 

Сей лабиринт без выхода и входа

В моей груди воздвигнут, как громада,

Любовью, созидательницей ада,

Где стоны множатся в отгулах свода.

 

На стенах памяти моя свобода

Начертана, как черная преграда.

В смешеньи мук потеряна отрада,

И счастья больше не вернет природа.

 

Строенье сей мыслительной машины

Украсили злой параллелью тени,

Глубины сна и ужаса вершины.

 

Колонны – строй бессонниц и мучений,

Бык[141] – ревность, нить – предчувствие кончины,

И статуя – символ разуверений.

 

Речитатив и ария Амфитриона

Речитатив

 

Лукавая, нещадная звезда,

За что ты насылаешь черным светом

Беду на неповинного ни в чем?

Какое преступленье я содеял,

Чтобы терзаться в этих кандалах,

Среди угроз проклятого застенка,

Во мраке скорбном, в доме гробовом,

Где смерть живет и пребывает ужас?

О, если, беспощадная звезда,

Вина – быть невиновным, – я виновен,

Но, если нет вины в моей вине,

За что же у меня ты отнимаешь

Мою свободу, славу и любовь?

 

Ария

 

Какие пытки варваров

Так раздирают мне сердце?

Страна меня отвергает,

Любовь меня ненавидит,

И, кажется, само небо

На обреченного бедам

Глядит бесстрастным палачом.

О боги, если вы – боги,

Скажите мне, как же, за что же

Караете вы, тираны,

Не виноватого ни в чем?

 

Амфитрион или Юпитер и Алкмена [142]

Акт I, сцена 3

НИ ЧЕЛОВЕК, НИ ТЕНЬ

 

При появлении Сарамаго выходит Меркурий под видом Сарамаго

Меркурий. Это – слуга Амфитриона! Надо помешать ему войти в дом. Эй, кто там?

Сарамаго. Кто? А вам какое дело? Я вхожу в мою дверь.

Меркурий. Дверь эта моя, и в нее никто не может войти, пока не скажет, кто он такой. Итак, либо пусть скажет, кто он такой, либо пусть убирается к черту. А не уберется, выброшу его в помойку.

Сарамаго. Нечего сказать, сеньор, учтивые, по‑моему, помои! Спрашивать, чего я хочу в моем собственном доме!

Меркурий. В каком доме?

Сарамаго. Да в этом! Сверху донизу он мой, по милости моего хозяина, сеньора Амфитриона.

Меркурий. Какого Амфитриона? Того самого, который вернулся с войны?

Сарамаго. Да я и не знаю другого на этом свете.

Меркурий. Да разве он твой хозяин?

Сарамаго. Он самый, во плоти.

Меркурий. Э, да ты, кажется, бредишь!

Сарамаго. Верно, я всегда брежу, исполняя волю моего хозяина, сеньора Амфитриона.

Меркурий. Болван! Знаешь ли ты, что говоришь? Разве ты не видишь, что этот Амфитрион мой хозяин, мой?

Сарамаго. Сейчас я слуга вашей милости. Но как же Амфитрион может быть вашим хозяином, если у него только один слуга, я? Но лучше скажите мне: как вас зовут?

Меркурий. Меня зовут Сарамаго.

Сарамаго. Сарамаго? Еще лучше! А я‑то после этого, я‑то кто?

Меркурий. Все, что ты хочешь.

Сарамаго. Да я хочу быть Сарамаго, если бы вы этого и не хотели.

Меркурий. Так вот же тебе, плут, вот тебе две оплеухи за то, что ты так нагло украл мое имя.

Сарамаго. Придержите руки, сеньор, рассудите сами: do das[143]не дается в именительных падежах.

Меркурий. Так скажи мне правду, кто ты такой, а не то отвешу тебе еще оплеуху.

Сарамаго. Что вы хотите, чтобы я вам сказал? Скажу, что я Сарамаго, вы скажете, что это враки, скажу, что я не Сарамаго, будет то же самое. Итак, я не хочу, чтобы мне сказали: Inter ambobus errasti.

Меркурий. Значит, ты считаешь, что ты – Сарамаго?

Сарамаго. Если бы я и не хотел им быть, то только чтобы доставить вам удовольствие.

Меркурий. Так скажи, не бойся!

Сарамаго. Я скажу, если вы установите перемирие в войне оплеух.

Меркурий. Хорошо! Обещаю. Скажи! Кто ты?

Сарамаго. Вы знаете Амфитриона?

Меркурий. Как же не знать мне моего хозяина?

Сарамаго. Знаете ли вы в доме Амфитриона его слугу, жулика, худого, как вошь? Тело у него – винт, а ляжки – плети бичующихся монахов, одна нога – здесь, другая – там. Знаете?

Меркурий. Что‑то не помню.

Сарамаго. Этого слугу, прескверного слугу, зовут Сарамаго.

Меркурий. Ах ты, наглец, негодяй, называть меня такими словами!

Сарамаго. Да нет, сеньор, ведь это – я.

Меркурий. Здесь нет другого меня, кроме меня. Теперь я понял, кто ты такой. Эй, держите этого вора! Он хотел ограбить дом Амфитриона!

Сарамаго. Не кричите! Подумают, что это – правда. Вор – вы сами: вы украли мое имя.

Меркурий. Как? Ты еще возражаешь? Получишь в морду.

Сарамаго. Теперь, сеньор, я понял, что я – ничто в этой жизни.

Меркурий. А мне‑то что!

Сарамаго. Итак, сеньор, раз недостаточно быть Сарамаго, родившимся от хрена, чтобы позволить отнять свое имя, прошу вас, по крайней мере, позволить мне быть вашей тенью. Я и этим удовольствуюсь.

Меркурий. Не хочу: мне не надо оттеняться.

Сарамаго. Неужели, сеньор, моя рожа так мало ценится и так мало тениста, что я не заслуживаю быть даже вашей тенью[144].

Меркурий. Кто так вороват, что крадет мое имя, украдет и мою тень!

Сарамаго. Ну, это хорошо для черта Саламанкской пещеры.

Меркурий. Без зубоскальства! Что нам остается сделать?

Сарамаго. Что нам остается? Я остаюсь с моими оплеухами, а вы с моим именем.

Меркурий. Ну, убирайся, пока я не пролил на тебя дождь ударов!

Сарамаго. Значит, прощайте, сеньор Сарамаго!

Меркурий. Прощайте, сеньор Ничто!

 

_{Удушение гароттой женщины, уличенной в колдовстве.}

 

 

Критский лабиринт [145]

Акт II, сцена 7

 

Тарамелла. Что же будет с вами, тетушка?

Сангишуга. Что же будет с тобой, племянница?

Обе. Что будет с нами?

Тарамелла. Хуже всего то, что господин Тезей убежит с Ариадной и женится на ней. Ах, жестокий Тезей! Обманул меня и бросил!

Сангишуга. Боюсь, что он женится на Федре: однажды она поручила мне передать ему шарф.

Тарамелла. Женится ли он на той или на другой, мне остается только сосать палец.

Сангишуга. А я, за мои грехи, осталась без посланника.

Тарамелла. Как! Не жениться на мне да еще похитить у меня драгоценность, которую дал мне Лидор! В ней ведь было все мое приданое.

Сангишуга. Как! Похитить у меня драгоценность, которую дал мне Фебандр!

Тарамелла. О, Принц Внезапной Страсти, черт бы тебя побрал!

Сангишуга. О, Принц Фиги, разрази тебя гром!

Тарамелла. Вот я и без Ариадны и без драгоценности.

Сангишуга. Вот я и без драгоценности и без Федры.

Обе. Что со мной будет?

Сангишуга уходит. Появляется Эсфузиоте крылатый и начинает летать.

Эсфузиоте. Ни один сутенер не достигал еще подобных высот. Честное слово! Захочу – смогу мочиться отсюда на весь мир!

Тарамелла. Как подумаю об этом наглеце, удивляюсь, что я еще не лопнула от ярости.

Эсфузиоте. Ну‑с! Спустимся немного! Как велик мир! Э, да это Тарамелла, она стала светской женщиной. Сейчас поболтаю с ней. Гоп!

Он немного спускается.

Тарамелла. Что это за змей? Я слышу, он где‑то летает.

Эсфузиоте. Трр! Трр!

Тарамелла. Прочь, проклятый змей!

Эсфузиоте. Прощай, Тарамелла! Трр!

Тарамелла. Да кто это говорит со мной? Ведь здесь никого нет...