Глава 2. 1 договор о мире или «мирная передышка»?

29 марта 1940 г., выступая на сессии Верховного Совета СССР, глава правительства СССР и нарком иностранных дел В.М. Молотов завершил свой отчет перед «высшим орга­ном законодательной власти» в части, касающейся войны с Финляндией, следующими словами: «Заключение мирного договора с Финляндией завершает выполнение задачи, постав­ленной в прошлом году, по обеспечению безопасности Советско­го Союза со стороны Балтийского моря. Этот договор являет­ся необходимым дополнением к трем договорам о взаимопомо­щи, заключенным с Эстонией, Латвией и Литвой...» [101].

Кто бы и как бы ни относился сегодня к товарищу Молотову лично, нельзя не признать, что задача обеспечения безопасности является первейшим делом любого правитель­ства любой страны. Для Советского Союза проблема обеспе­чения безопасности «со стороны Балтийского моря» была более чем актуальной. На берегу этого моря, на самом краю российской земли находился Ленинград: красивейший го­род, центр военной промышленности, крупный железнодо­рожный узел и морской порт; город-символ могущества страны, ее героической истории и многовековой культуры. «Безопасность Ленинграда есть безопасность нашего Отече­ства, — говорил Сталин своим генералам и тут же объяснил почему: — Не только потому, что Ленинград представляет процентов 30— 35 оборонной промышленности нашей страны, но и потому, что Ленинград есть вторая столица нашей стра­ны. Прорваться к Ленинграду, занять его и образовать там, скажем, буржуазное правительство, белогвардейское — это значит дать довольно серьезную базу для гражданской войны внутри страны против Советской власти» [20].

К каким же результатам в деле обеспечения безопасности Ленинграда, да и всего Советского Союза в целом, привела 1-я советско-финская война? Самый короткий и точный от­вет на этот вопрос можно найти в известном изречении о том, что нельзя перепрыгнуть пропасть в два прыжка. Лучше и не пробовать.

Сталин тяжело ранил Финляндию — но не добил ее до конца. Это очень опасная ситуация, опасная при охоте на всякого крупного зверя и в тысячу раз более опасная в поли­тике. Тем более что эта политика осуществлялась во время большой общеевропейской войны. До начала «зимней вой­ны» Советский Союз имел в качестве своего северного сосе­да малое по населению, но при этом огромное по площади государство. Государство это не имело ни военных сил, не­обходимых для нападения на СССР, ни каких-либо сущест­венных стимулов к таким безрассудным действиям. Трудолюбивый и рассудительный характер финского народа вкупе с утвердившимся в Финляндии демократическим строем да­вал достаточно большую гарантию стабильности такого по­ложения дел. Огромные и труднопроходимые пространства финских лесов и озер являлись не чем иным, как бесплат­ной, созданной самой природой «полосой препятствий» на пути любого агрессора, который попытался бы атаковать Советский Союз через территорию Финляндии. Наконец, то очертание границ, которое существовало по состоянию на 30 ноября 1939 г. — узкая «горловина» Карельского перешейка, ограниченная с западного и восточного флангов водными пространствами Финского залива и Ладожского озера — бы­ло одинаково выгодно для обороны как Финляндии, так и Советского Союза. Карельский укрепрайон. бетонные со­оружения которого начали строиться еще в 1928 году, под­держанный мощным артиллерийским огнем фортов Кронштадта и кораблей Балтийского флота, мог бы стать такой же труднопреодолимой преградой на пути англо-французских или германских войск (если бы им в какой-то гипотетиче­ской ситуации все же удалось — войной или уговором — пройти через территории Финляндии), какой в реальной ис­тории стала «линия Маннергейма».

Теперь, весной 1940 г., ситуация радикально изменилась. Да, линия границы была отодвинута на 100—120 км к северу от Ленинграда. Но за этой границей лежала страна, народ ко­торой чувствовал себя оскорбленным, униженным, ограб­ленным и жаждал отмщения и реванша. Этот народ сохра­нил свою государственность, что в данном контексте означа­ло сохранение (если и не юридическое, то фактическое) возможности для поиска помощников и союзников в деле отмщения и реванша. Финляндское государство сохранило свою армию, потери которой (порядка 27 тысяч человек уби­тыми и пропавшими без вести, 55 тысяч ранеными и забо­левшими) хотя и были трагически велики для страны с насе­лением менее 4 млн. человек, но в целом восполнимы за счет новых призывных контингентов. Что же касается боевой техники и вооружений, то парадоксальным итогом «зимней войны» стало значительное (по ряду позиций многократное) увеличение технической оснащенности финской армии. Это было связано с тем, что вооружение, закупленное за рубежом (или полученное в рамках безвозмездной помощи жертве со­ветской агрессии), в большей своей части прибыло в порты Финляндии уже после того, как в марте 1940 г. боевые дейст­вия были завершены.

Ничуть не более благоприятными были и сугубо военные, оперативно-тактические результаты «зимней войны». Вме­сто 65-километровой полосы укреплений Карельского УРа, фланги которого прочно опирались на водные рубежи, те­перь предстояло оборонять пока еще ничем не оборудован­ную линию новой границы, которая начиналась на северном берегу Финского залква и уходила в таежную «бесконеч­ность». Если же говорить не о «бесконечности», а о конкрет­ной протяженности полосы обороны 23-й армии, непосред­ственно прикрывавшей «выборгское и кексгольмское направления», то она составляла 180 км (от Виролахти до Ристалахти). Тысячу и один раз советские историки горест­но сокрушались по поводу того, что летом 1941 года четыре дивизии 23-й армии не могли удержать полосу обороны в 200 км. И это совершеннейшая правда. По советским пред­военным уставам стрелковая дивизия могла оборонять поло­су в 8—10—12, но никак не 45 км. Остается только вспом­нить, кто и зачем загубил 127 тыс. красноармейцев ради того, чтобы передвинуть линию границы с укрепрайона в безбрежную лесную глушь. Эта, абстрактная на первый взгляд теория была однозначно подтверждена на практике. В авгу­сте 1941 г. тонкая «нитка» обороны 23-й армии была прорва­на за несколько дней, и только после отхода разрозненных остатков этой армии на линию «старой границы» (т.е. линию бетонных укреплений Карельского УРа) удалось, наконец, остановить финское наступление и стабилизировать фронт. Еще раз отдадим должное товарищу Сталину: он легко и свободно обманывал других, но никогда не занимался глу­пым и трусливым делом самообмана. Что бы ни кричала ста­линская пропаганда, сам Сталин не мог не понимать, что обороноспособность Л енинграда опасно ослаблена. И в этом смысле твердое намерение Сталина не останавливаться на полпути, а довести начатое дело до логического завершения выглядит вполне разумным. Адекватным сложившейся (в значительной степени сложившейся вопреки планам и на­мерениям самого Сталина) ситуации. В горах Кавказа, там, где родился Иосиф Джугашвили, наездники говорят: «Пере­прыгнул ограду передними ногами — перепрыгивай задни­ми...»

 

Завершить начатую борьбу за «укрепление безопасности Ленинграда» (предположим на мгновение, что в ноябре 1939 г. Сталин развязал войну с Финляндией именно в оборони­тельных целях) можно было двумя, принципиально различ­ными, способами. Великая держава могла предложить ос­корбленному ею соседу забыть старые обиды и начать жить «с чистого листа». Великая держава могла убедить Финлян­дию — и не словами, разумеется, а практическими делами, — что мирное сосуществование и тесное экономическое со­трудничество с СССР принесет ей больше пользы, нежели бесплодные мечтания о военном реванше. Короче говоря — можно было начать выстраивать такую линию взаимоотно­шений, которая в 50—60-х годах 20-го столетия реально пре­вратила советско-финскую границу в «границу мира и друж­бы». Гораздо более спокойную, заметим, нежели граница с «братским социалистическим Китаем».

Но был и другой путь, путь подготовки к новой войне, к новому — и на этот раз уже окончательному — решению «финляндского вопроса». Какой путь выбрал Сталин? Первые ответы на этот, вероятно, самый главный для целей на­шего исследования вопрос можно получить уже из анализа условий Московского мирного договора марта 1940 года. Главным из этих условий было определение новой линии границы между СССР и Финляндией. Эту линию можно бы­ло провести, руководствуясь по меньшей мере тремя разны­ми соображениями (и обосновывая это решение тремя типа­ми аргументов).

Можно было вспомнить всенародно любимую песню, которая в те годы гремела из всех репродукторов: «Земли чу­жой мы не хотим ни пяди». Под этим лозунгом победоносная Красная Армия с развернутыми знаменами, под гром орке­стров могла вернуться на ту линию границы, которая суще­ствовала 30 ноября 1939 г. «Белофинская военщина получи­ла достойный урок, весь мир убедился в том, что для Крас­ной Армии нет непреодолимых преград, а чужого добра нам не надо. Мы ведь не ради финских болот с клюквой войну начинали, а для защиты города Ленина» — так можно было бы объяснить это своему народу и международному сообще­ству. Впрочем, такого благородства от Сталина и К° едва ли кто-нибудь ожидал, так что сразу же перейдем к варианту № 2.

Новую границу можно было провести строго по той ли­нии, которая была предложена финнам в ходе московских переговоров в октябре — ноябре 1939 г. И такое решение вполне позволяло Сталину выйти из войны, как говорится, сохранив лицо. Все было бы очень красиво: «Воля могучего Советского Союза — закон для всех. То, что нам надо, мы возьмем всегда. Не хотели отдавать по-хорошему, через об­мен территориями — вам же хуже, теперь придется передать Советскому Союзу кусок территории Карельского перешей­ка по-плохому, после военного поражения и безо всяких об­менов».

Наконец, возможен был и самый жесткий (да и самый распространенный в международной практике) вариант № 3. Новая линия границы могла быть проведена по той линии фронта, которая сложилась на начало марта 1940 года. На ос­новании простого и древнего «права завоевания». Скорее всего, именно на такое решение территориального вопро­са — как на худший, но, увы, неизбежный, вариант — рас­считывала в марте 1940 г. и финская делегация.

Но ни один из трех перечисленных вариантов Сталина не устроил. В ультимативной форме финнам было предложено согласиться на откровенно наглый разбой, при котором Со­ветский Союз присваивал себе не только все фактически за­нятые Красной Армией территории, но и те земли, к кото­рым и близко не смог подойти солдат советской армии. По условиям Московского договора от 12 марта 1940 г. к Совет­скому Союзу отходил весь Карельский и весь Онежско-Ладожский перешеек, а также полоса вдоль северо-западного берега Ладожского озера, включая железнодорожную ветку Выборг — Сортавала.

Новая граница перерезала Сайменский канал, соединяю­щий порт Выборга с Сайменской озерной системой (до вой­ны по этой водной магистрали шел основной сплав финско­го леса). Линия новой границы была проведена так «ловко», что перекресток железных дорог у Элисенваара оказался на советской территории (см. карту № 2). При этом оказалась полностью разорванной вся система железных дорог юго-восточной Финляндии. Например, для того чтобы проехать из Иматра в Савонлинна (70 км по прямой), теперь надо бы­ло сделать 350-киломстровый «крюк» по маршруту Коувола, Миккели, Пиексямяки. Сегодня нам остается только стро­ить догадки: было ли такое начертание границы сделано из одной только злобности, или же уже тогда ставилась задача максимально затруднить маневр сил финской армии в поло­се будущего главного удара Красной Армии.

Не забыли авторы «мирного договора» и свои несбыв­шиеся мечты о том, как «при выходе к шведской границе» они будут «военнослужащих шведской армии приветствовать от­данием чести, не вступая в переговоры». Несмотря на то, что на «кемском направлении» войска 9-й армии не имели ни малейших успехов, по условиям Московского договора Со­ветский Союз аннексировал изрядный кусок территории (площадью порядка 5 тыс. кв. км) на севере Карелии, в рай­оне Алакуртти — Салла (см. карту № 3). Не ограничившись одним только «мирным прорывом» вглубь финской террито­рии на 60—65 км, сталинское руководство потребовало от Финляндии (ст.7 Московского договора) построить, «по воз­можности в течение 1940 года», железную дорогу, соединяю­щую г. Кемиярви со ставшим теперь пограничным г. Салла. Обосновывалось это требование желанием Советского Сою­за осуществлять «транзит товаров между СССР и Швецией по кратчайшему железнодорожному пути» (для чего на «своей», т.е. аннексированной, территории СССР намеревался по­строить ветку Алакуртти — Салла).

Действительно, соединив железной дорогой Кемиярви и Алакуртти, можно было получить прямое сообщение от Кандалакши до Кеми — Торнио «по кратчайшему пути». На первый взгляд все достаточно логично. На второй и более внимательный взгляд становится очевидно, что заполярная Кандалакша может быть только промежуточным пунктом на пути транспортировки грузов из Швеции в обжитые и промышленно развитые районы СССР. К Москве или Ленин­граду самый короткий маршрут движения проходит через южную и центральную часть Финляндии (т.е. через Оулу, Куопио, Элисенваара, Кексгольм). Никакого сокрашения пути транспортировка по Мурманской (Кировской) дороге (т.е. через Кандалакшу, Петрозаводск, Лодейное Поле) не дает. Не имея никакого экономического смысла, дорога на Кемиярви — Рованиеми — Кеми имела зато совершенно очевидное, не вызывающее ни малейших сомнений военное значение, как линия снабжения наступающих от Салла к по­бережью Ботнического залива советских войск.

В целях «обеспечения безопасности Ленинграда» СССР аннексировал также западную часть полуостровов Рыбачий и Средний, находящихся на расстоянии 1400 км от Ленингра­да, а также присвоил себе право создания военно-морской и авиационной базы на полуострове Ханко, расположенном на северной (финляндской) стороне Финского залива, на расстоянии в 400 км от Ленинграда. В целом добыча состави­ла порядка 37 тыс. кв. км финской земли (не считая водных пространств) — в 13 раз больше того, что Сталин требовал на переговорах в октябре 1939 г., и примерно в 5 раз больше того, что было захвачено силой оружия в холе «зимней войны».

Что же касается аннексированных территорий Карель­ского перешейка и Приладожья, то это были одни из наибо­лее развитых в экономическом отношении районы Финлян­дии. Расположенные там целлюлозно-бумажные комбинаты производили примерно столько же целлюлозы, сколько и на всей остальной территории СССР, причем значительно луч­шего качества. 19 крупных и средних электростанций полно­стью обеспечивали энергией всю промышленность региона. Более того, к 29 октября 1940 г. была построена высоковольтная линия электропередачи от ГЭС Роухиала на реке Вуокси до Ленинграда, по которой в энергосистему города на Неве вливалось 1 млн. кВт/час электроэнергии. До вой­ны, летом 1939 г. на этой территории проживало 12%населе­ния Финляндии и производилось 30% зерна. По площади освоенных пахотных земель (178 тыс. га) «новоприобретенные» районы в 2,7 раза превосходили соответствующий по­казатель всей Советской Карелии [14,112].

Заслуживают внимания и весьма примечательные юри­дические аспекты истории заключения Московского дого­вора. Кто, с кем и на каком основании заключил 12 марта 1940 г. договор в Москве? Это отнюдь не простые вопросы. Формально-юридически Советский Союз не объявлял вой­ну Финляндии и не находился в состоянии войны с ней. Формально-юридически взаимоотношения СССР и Фин­ляндии основывались на Договоре о взаимопомощи и друж­бе, заключенном 2 декабря 1939 г. с Народным правительст­вом Финляндской Демократической республики. Никакой войны между двумя государствами не было. Об этом глава правительства СССР тов. Молотов публично заявил «городу и миру» 4 декабря 1939 года: «Советское правительство не признает так называемое «финляндское правительство», уже покинувшее г. Хельсинки и направившееся в неизвестном на­правлении, и потому ни о каких переговорах с этим «прави­тельством» не может теперь стоять вопрос. Советское пра­вительство признает только Народное правительство Фин­ляндской Демократической республики, заключило с ним Договор о взаимопомощи и дружбе, и это является надежной основой развития мирных и благоприятных отношений между СССР и Финляндией» [100].

Эта же безукоризненная логика была использована и в Лиге Наций, Генеральному секретарю которой было заявле­но, что «Советский Союз не находится в состоянии войны с Финляндией и не угрожает финляндскому народу. Советский Союз находится в мирных отношениях с Демократической Финляндской Республикой, с правительством которой 2 декаб­ря сего года заключен Договор о взаимопомощи и дружбе». Вой­ны не было. Отношения были мирными. Красная Армия, Краснознаменный Балтийский флот и славные «сталинские соколы» бескорыстно помогали «народному правительству» в его героической борьбе против мятежных «маннергеймовских банд»...

Смех смехом, но даже на секретных топографических картах района военных действий, выпушенных картографическим Управлением Генштаба РККА в начале 1940 г., вме­сто «нормальной» линии государственной границы СССР была изображена линия границы с «Финляндией Куусине­на», каковая граница на участке северной Карелии проходи­ла почти рядом с Кировской железной дорогой...

Разумеется, все эти абсурдные заявления не создавали аб­солютно непреодолимых преград в деле заключения полно­ценного, юридически значимого мирного договора. Всего-то требовалось составить, подписать и вручить финской де­легации три документа. Грамотный чиновник МИДа мог бы составить их за пару часов. Первый документ — заявление «правительства Куусинена» о самороспуске. Второй — со­вместное заявление правительства СССР и «народного пра­вительства Финляндской Демократической республики» о том, что в связи с самороспуском «народного правительства» заключенный 2 декабря 1939 г. Договор о взаимопомощи и дружбе признается утратившим юридическую силу. Третий документ был бы самого щекотливого свойства — следовало в той или иной форме дезавуировать скандальные заявления Молотова. Как один из возможных вариантов — соответст­вующую бумагу мог подписать Председатель Президиума Верховного Совета СССР тов. Калинин (тов. Сталин, как один из многих рядовых депутатов ВС СССР, дезавуировать заявления главы правительства СССР, конечно же, не мог).

Но, может быть, глава советского правительства (а по со­вместительству и нарком иностранных дел) товарищ Моло­тов в силу пробелов своего образования не знал и не понимал эту простейшую юридическую технику? Ничего подобного. Наличие правовой коллизии, связанной с существованием «народного правительства демократической Финляндии», он отлично осознавал, о чем и сообщил депутатам трудящих­ся на сессии Верховного Совета СССР, состоявшейся 29 мар­та 1940 года: «...мы обратились к Народному Правительству Финляндии, чтобы узнать его мнение по вопросу об окончании войны. Народное Правительство высказалось за то, что в це­лях прекращения кровопролития и облегчения положения финского народа следовало бы пойти навстречу предложению об окончании войны... Соглашение между СССР и Финляндией вскоре состоялось... В связи с этим встал вопрос о самороспуске Народного Правительства, что им и было осуществлено» [101].

Правда, товарищ Молотов и на этот раз слукавил, поста­вив в своем выступлении телегу впереди лошади.

Не заключение мирного договора делало необходимым самороспуск «правительства Куусинена», а как раз наоборот: ликвидация марионеточного псевдоправительства несуще­ствующей страны была необходимым условием ведения пе­реговоров и заключения договора с законным правительст­вом Финляндии. Впрочем, гораздо более важной, нежели использованные Молотовым обороты речи, является дата. Доклад Молотова прозвучал 29 марта, а Московский договор был подписан 12 марта. Никаких других официальных документов (если только речь на сессии ВС можно считать «доку­ментом», имеющим международно-правовое значение) о са­мороспуске «правительства Куусинена», равно как и о при­знании Советским Союзом законного правительства и президента Финляндии, сделано не было.

Таким образом, поздним вечером 12 марта 1940 г. в Моск­ве был подписан договор с представителями «белофинских банд», поднявших вооруженный мятеж против правительст­ва «демократической Финляндии», с которой СССР на тот момент был связан узами Договора о взаимопомощи и друж­бе. Случай в истории дипломатии цивилизованных стран уникальный. Но едва ли случайный — скорее всего Сталин вполне осознанно не спешил с «самороспуском» Куусинена, придерживая его, как карточный шулер придерживает в рукаве фальшивого туза. Только после того, как «игра» была завершена, договор с Финляндией подписан, а угроза вмеша­тельства англо-французского блока временно отступила, Сталин разрешил распустить «народное правительство».

Если наличие лишнего правительства и «двух Финлян­дии» создавало скорее фарсовую ситуацию, то заключение «договора о мире» в обстановке продолжающейся агрессии позволяет поставить вопрос о юридической несостоятельно­сти этого документа в целом. Поясним суть проблемы одним конкретным примером, причем имеющим самое прямое от­ношение к советско-финляндским войнам. Третья и послед­няя из этих войн была завершена следующим образом:

— 4 сентября 1944 г. вступило в силу соглашение о пре­кращении огня;.

— 19 сентября 1944г. было подписано соглашение о пере­мирии;

— 10 февраля 1947 г. был подписан мирный договор.

Можно предположить, что реализация такого порядка выхода из войны было вызвано тем, что на этот раз в качестве одной из сторон соглашения о перемирии и Мирного договора выступал не Советский Союз, а целая группа стран ан­тигитлеровской коалиции, включая Соединенное Королев­ство Великобритании и Северной Ирландии. В такой ситуа­ции возможности сталинского «беспредела» были сущест­венно ограничены. В марте же 1940 года финскую делегацию вызвали в Москву и предложили подписать некий документ под «дулом орудий» — в прямом и переносном смысле этого выражения. Ни соглашение о длительном перемирии, ни по меньшей мере временная договоренность о прекращении огня на период ведения переговоров не были достигнуты (правильнее сказать, были категорически отвергнуты совет­ской стороной), и Московский договор был подписан непо­средственно в ходе войны. Что же касается характера этой войны, то Лига Наций охарактеризовала ее как агрессию Со­ветского Союза против нейтральной, миролюбивой страны, и даже кремлевские составители текста Московского дого­вора не набрались наглости обвинить в чем-либо Финлян­дию, уклончиво охарактеризовав войну как «возникшие меж­ду обеими странами военные действия». И не более того. Ни о каких «провокационных обстрелах советской территории», ни о какой «угрозе Ленинграду» в преамбуле Московского договора не было сказано ни слова.

В таком случае вполне уместно будет задать вопрос: был ли Московский мирный договор от 12 марта 1940 г. добро­вольным соглашением сторон или еще одним этапом в реа­лизации развязанной Сталиным агрессии? И если междуна­родное сообщество признало за Финляндией право на воо­руженное сопротивление агрессии, то было ли это право утрачено в связи с подписанием Московского договора? Проще говоря — чем «мирный договор», заключенный в ус­ловиях продолжающегося вооруженного насилия, отличает­ся от долговой расписки, полученной вымогателями с помо­щью утюга и паяльника? Накладывает ли такая «расписка» на жертву вымогателей какие-либо обязательства — кроме моральной обязанности законопослушного гражданина об­ратиться в правоохранительные органы и помочь им в поим­ке преступников?

Правительство СССР немедленно дало простой ответ на весь этот «пакет» сложных международно-правовых вопро­сов. Терпения советского руководства хватило ровно на одну неделю. 20 марта 1940 г. оно открыто продемонстрировало свое отношение к подписанному в Москве Мирному догово­ру. В этот день части Красной Армии безо всякого согласова­ния с финской стороной перешли линию новой границы и заняли поселок Энсо.

Поселок этот был не простой, а, можно сказать, «золо­той». Рядом с маленьким поселком находился огромный, один из крупнейших в мире, целлюлозно-бумажный комби­нат (сульфитный завод, сульфатный завод, картонажная фабрика, бумажная фабрика и химический завод, произво­дящий хлор для отбеливания целлюлозы). Полный, техноло­гически законченный комплекс предприятий, способных выпускать целлюлозу в объеме 50% от выработки во всем СССР.

По досадной оплошности исполнителей (да и в силу большой спешки) на переговорах в Москве про комбинат за­были, и линия новой границы, проведенная через железно­дорожную станцию Энсо на географической карте большого масштаба, оставила комбинат на финской стороне. В скобках отметим, что в аналогичной ситуации с металлургиче­ским заводом в Вяртсиля (Приладожская Карелия) линия на карте была предусмотрительно выгнута на северо-запад, и завод оказался на аннексированной территории.

Оплошность с Энсо (которая в известных условиях той эпохи могла быть с легкостью переквалифицирована во «вредительство») была немедленно исправлена прямым вооруженным захватом. Ни в какие переговоры с «белофинна­ми» советские представители просто не сочли нужным вхо­дить. Позднее, уже после окончания 3-й советско-финской войны, поселок Энсо получил новое, советское, жизнеут­верждающее название Светогорск. Если вы, уважаемый чи­татель, посмотрите на упаковку туалетной бумаги, храня­щуюся в вашем санузле, то, возможно, найдете на ней над­пись «Светогорский ЦБК».

Вооруженный захват комбината в Энсо немедленно по­ставил перед советским руководством следующую задачу — теперь надо было обеспечить надежную защиту столь цен­ной добычи, а для этого... Да, разумеется, для этого надо бы­ло еще раз передвинуть границу. 9 мая 1940 г. заместитель на­чальника Главного управления лагерей (ГУЛАГ) НКВД СССР майор госбезопасности Г.М. Орлов пишет на имя за­местителя председателя СНК СССР товарища Булганина докладную записку [102]. Отметив огромное экономическое значение комбината в Энсо, товарищ Орлов переходит к конструктивным предложениям:

«Поэтому надо сделать все возможное (подчеркнуто тов. Орловым) к максимальному отдалению финской границы от этого комбината, т.к. намечающаяся в настоящее время гра­ница не может быть ни в коем случае допустима».

Забавно. Это самое мягкое, что мог бы сказать об этой докладной человек, не посвященный в тайны кремлевского двора. В самом деле: всего лишь заместитель главного верту­хая, в более чем скромном для решения таких вопросов зва­нии майора ГБ, наставляет заместителя главы правительства по проблеме, не имеющей никакого отношения к служебным полномочиям майора Орлова, да еще и называет «ни в коем случае не допустимой» ту линию границы, которая уста­новлена межгосударственным договором, подписанным главой правительства СССР, верным соратником великого Сталина, товарищем Молотовым. Это откуда же такая сме­лость, такая прыть? А еще говорят, что «при Сталине вес боя­лись слово сказать супротив води начальства...».

Ларчик и на этот раз открывается очень просто. Товарищ Орлов, заместитель начальника ГУЛАГа, исполнял в тот мо­мент обязанность... председателя советской делегации в со­вместной советско-финляндской комиссии по демаркации границы! Наверное, это и есть тот случай, про который гово­рят: «Правда удивительней всякой выдумки». Главный ла­герный надсмотрщик чертит линию новой финской грани­цы — более яркой метафоры несбывшихся надежд Сталина нельзя было и придумать. Да, именно «несбывшихся». В тот раз «отдалить финскую границу» от Энсо не удалось. Даже на минимальное «отдаление» до приграничного г. Иматра (ко­торому предстоит еще много раз быть упомянутым в этой книге). Вероятно, потому, что весной 1940 г. Сталин еще не был готов идти на все возможное...

 

Глава 2.2 «ФИНСКИЙ НАРОД СТАЛ БЫ СЧАСТЛИВЫМ...»

 

Если надежды и мечты товарища Сталина в марте 1940 г. были еще очень далеки от полного воплощения в жизнь, то товарищ Куусинен имел все основания праздновать победу. Под его личным руководством Финляндия влилась-таки в братскую семью советских республик в качестве «12-й сест­ры». Правда, это была какая-то новая, «карело-финская», «запасная» Финляндия. Но обо всем по порядку.

В кровавом круговороте трагических событий начала «зимней войны», возможно, не все обратили внимание на удивительнейшую фразу, дважды повторенную в тексте Договора о взаимопомощи и дружбе, заключенного 2 декабря 1939 г. с так называемым «народным правительством» Куу­синена. А сказано там было ни много ни мало следующее: «Наступило время для осуществления вековых чаяний финского народа о воссоединении карельского народа с родственным ему финским народом в едином финляндском государстве».

Двадцать лет до этого (и еще полвека после) самым мяг­ким из выражений, в которых советская пропаганда могла бы охарактеризовать намерение карельского народа воссоединиться с «родственным ему финским народом», да еще и «в едином финляндском (!!!) государстве», было что-нибудь вро­де: «наглое вмешательство белофинской военщины во внут­ренние дела Советской Карелии» или «кулацкий белогвардейский бандитизм, поддержанный из-за рубежа реакцион­ными кругами финской буржуазии». А могли (и по сей день могут) просто и без затей назвать события 1918—1921 гг. «бе­лофинской агрессией против Советской России». Во второй половине 30-х годов, на пике «борьбы с финским буржуаз­ным национализмом», любое упоминание о том, что карелы и финны находятся в близком родстве, рассматривалось как подстрекательство к мятежу. И вот теперь, в один день де­кабря 1939 года, все вдруг перевернулось с ног на голову (или, наоборот, с головы на ноги — в мире советского абсур­да не было ни верха, ни низа, а была одна только «генераль­ная линия»).

Казалось бы, после «самороспуска народного правитель­ства» в марте 1940 г. (еще раз подчеркнем, что точная дата и официальное заявление о «самороспуске» никогда не были опубликованы) с «вековыми чаяниями» будет покончено — на этот раз окончательно и бесповоротно. Однако жизнь (точнее говоря — планы сталинского руководства) оказалась сложнее примитивных схем. Месяц март не успел еще закон­читься, как 6-я сессия Верховного Совета СССР, «идя на­встречу пожеланиям трудящихся Карельской АССР и руково­дствуясь принципом свободного развития национальностей» (что можно возразить против таких благих намерений?), приняла Закон «О преобразовании Карельской Автономной Советской Социалистической Республики в союзную Каре­ло-Финскую Советскую Социалистическую Республику». В соответствии со статьей I этого Закона новая Союзная рес­публика получила «территорию, отошедшую от Финляндии к СССР на основании мирного договора между СССР и Финлянди­ей, за исключением небольшой полосы, примыкающей непосред­ственно к Ленинграду, в том числе города: Выборг, Антреа (Каменногорск), Кексгольм (Приозерск), Сартавала, Суоярви, Куолаярви».

Таким образом, Карело-Финская союзная республика оказалась больше современной Карелии, так как в нее была включена часть территории Карельского перешейка (ныне входящая в состав Ленинградской области РФ) и участок ан­нексированной финской земли в районе Алакуртти — Салла (ныне почти вся эта территория входит в состав Мурманской области РФ, сам же город Салла с прилегающим районом возвращен Финляндии). Другими словами, новоявленная «карелофинляндия» получила все земли, захваченные у на­стоящей Финляндии, за исключением того участка Карель­ского перешейка, который «народное правительство» Куу­синена 2 декабря 1939 г. широким жестом доброй воли пере­дало Советскому Союзу — его включили в состав Ленинград­ской области.

Юридическое оформление создания К-Ф ССР было вы­полнено как всегда — то есть очень небрежно. Строго гово­ря, новая республика оказалась незаконнорожденной, т.к. оформить решение Верховного Совета РСФСР по вопросу о выходе Карельской автономной республики из состава РСФСР забыли (из-за спешки или по причине устоявшейся привычкой к правовому хаосу). В результате оказалась нару­шена Конституция СССР, в соответствии с которой измене­ние территории и границ союзной республики без ее согла­сия не допускалось. И если бы создание К-Ф ССР было чем-то большим, нежели очередной политический фарс, то оно создало бы для РСФСР серьезную транспортную проблему, так как Мурманская область теряла при этом сухопутное сообшение с остальной территорией РСФСР и превращалась в некий «анклав» (подобно тому, как после распада СССР и утверждения государственной независимости Литвы Кали­нинградская область оказалась отрезанной от остальной России).

Столь же абсурдной была и последовательность правовых актов, оформивших создание К-Ф ССР: 31 марта 1940 г. ВС СССР «пошел навстречу пожеланиям трудящихся Каре­лии», само же решение полномочного органа власти этих трудящихся — Верховного Совета КаАССР — было принято на Внеочередной сессии ВС КаАССР лишь две недели спус­тя, 13 апреля 1940 г. [107]. Какие такие «трудящиеся» накану­не 31 марта попросили ВС СССР удовлетворить их «вековые чаяния» и преобразовать автономную республику в союз­ную — это остается загадкой и по сей день.

У новорожденной союзной республики появилась едва ли не «собственная армия». 7 мая 1940 г. нарком обороны Во­рошилов подписал приказ (один из последних в этой должности, так как именно в этот день Ворошилов был снят с по­ста наркома), в соответствии с которым требовалось «к 10 июля сформировать 71-ю Особую Карело-Финскую стрелковую дивизию численностью 9000 человек». Дивизия должна была стать «особой» не только по названию.

«Личным составом дивизию укомплектовать из числа воен­нообязанных карелов и финнов, в первую очередь из бывшего кор­пуса тов. Анттила» [135]. Корпус тов. Анттила — это тот са­мый «1-й горно-стрелковый корпус народной армии Фин­ляндии», который должен был по планам кремлевских властителей водрузить красное знамя над президентским дворцом в Хельсинки...

Новая союзная республика получилась большой по пло­щади территории (как Азербайджан, Армения и Грузия, вме­сте взятые), но при этом крохотной по численности населе­ния. В ней не было даже одного миллиона жителей (что по негласным «нормам» считалось обязательным условием для создания союзной — а не автономной — республики). В списках избирателей на первых выборах Верховного Совета К-Ф ССР было зарегистрировано всего 497 тыс. человек. То, что 98,5 % избирателей поддержали на выборах кандидатов нерушимого блока коммунистов и беспартийных, не удиви­тельно. Интереснее другое — национальный состав народ­ных избранников (каковой состав, опять же по «негласным нормам» того времени, заранее формировался более-менее пропорционально национальному составу жителей). Так вот, из 133 депутатов ВС К-Ф ССР русских, а также предста­вителей других национальностей (кроме «титульных»), было 88 человек (66%). Для того, чтобы замаскировать почти пол­ное отсутствие финнов, их в официальном сообщении объе­динили с карелами («45 карелов и финнов») [107]. Как было отмечено выше, после массовых репрессий 30-х годов в жи­вых и на свободе осталось крохотное меньшинство от и без того малочисленного финского населения региона. После­довавшая затем война с Финляндией принесла Сталину тер­риторию без людей — практически все население аннекси­рованных территорий (400 тыс. человек всех национально­стей) ушло вместе с отступающей финской армией. Именно тогда и родился анекдот: «В Карело-Финской республике живут два финна: ФИНинспектор и ФИНкельштейн, но и это, по слухам, один еврей».

Кроме легендарного финна «Финкельштейна», в Карело-Финской республике был и не менее легендарный финн Куусинен. Для «кормления и чести» (станд