Глава 2. 6 последние мирные месяцы — КиберПедия 

Состав сооружений: решетки и песколовки: Решетки – это первое устройство в схеме очистных сооружений. Они представляют...

История создания датчика движения: Первый прибор для обнаружения движения был изобретен немецким физиком Генрихом Герцем...

Глава 2. 6 последние мирные месяцы

2019-08-07 229
Глава 2. 6 последние мирные месяцы 0.00 из 5.00 0 оценок
Заказать работу

 

Содержание многочасовых изнурительных бесед Молотова в Берлине можно кратко и точно выразить в пяти сло­вах: кто не успел, тот опоздал. То, что Сталин успел с сентяб­ря 39-го по сентябрь 40-го года прибрать к своим рукам в Восточной Европе, то за ним и осталось. Ни на какие новые продвижения СССР на запад (юго-запад, северо-запад) Гитлер согласия не дал. Невзирая на текст секретного Протоко­ла от 23 августа 1939 г. и на любые возможные толкования этого текста. С этого момента (с ноября 1940 г.) советско-финляндские взаимоотношения оказались настолько плот­но включены в общий контекст большой европейской поли­тики, что их изолированное изучение и описание становится уже невозможным.

Принято считать, что на советские предложения от 25 но­ября 1940 г. (об условиях присоединения СССР к «оси Рим-Берлин—Токио») ответа не последовало. Это не совсем так, а точнее говоря — совсем не так. Первым по счету «ответом» было оглушительное молчание Берлина, фактически отка­завшегося даже начать обсуждение этих условий. Стоит от­метить, что 17 января 1941 г. Молотов счел возможным выра­зить послу Шуленбургу свое «дипломатическое недоумение» отсутствием какой-либо реакции Берлина на советские предложения, но и это ничего не изменило. Вторым, несрав­ненно более весомым «ответом» стало официальное присое­динение Болгарии к «оси» (1 марта 1941 г.) и ввод германских войск на ее территорию. Это произошло, несмотря на неоднократные заявления правительства СССР о том, что «оно будет считать появление каких-либо иностранных войск на территории Болгарии или в Проливах нарушением интересов безопасности СССР» [70]. В тот же день, 1 марта 1941 г., Мо­лотов вручил Шуленбургу ноту следующего содержания:

«1. Очень жаль, что, несмотря на предупреждение со сторо­ны Советского правительства в его демарше от 25 ноября 1940 года, Германское правительство сочло возможным стать на путь нарушения интересов безопасности СССР и решило за­нять войсками Болгарию.

2. Ввиду того, что Советское правительство остается на базе его демарша от 25 ноября. Германское правительство должно понять, что оно не может рассчитывать на поддерж­ку его действий в Болгарии со стороны СССР» [120].

Смысл и интонация, как видим, совершенно новые — а ведь еше менее года назад каждый новый шаг гитлеровской агрессии встречался в Москве пожеланиями «полной победы Германии в ее оборонительных мероприятиях...»

Кульминацией советско-германского противостояния на Балканах стали первые дни апреля 1941 г.

Кратко напомним основную канву событий. После того, как Болгария под нажимом Берлина присоединилась к «оси», наступила очередь Югославии, правительство кото­рой 25 марта подписало в Вене протокол о присоединении к Тройственному союзу. Однако уже в ночь с 26 на 27 марта в Белграде произошел военный переворот. Новое правительство генерала Симовича заявило о своем намерении дать твердый отпор германским притязаниям и обратилось с просьбой о помощи к Советскому Союзу. 3 апреля (т.е. всего через неделю после переворота) югославская делегация уже вела в Москве переговоры о заключении договора о дружбе и имела встречу с самим Сталиным. Несмотря на то, что Гер­мания через посла Шуленбурга довела до сведения Молотова свое мнение о том, что «момент для заключения договора с Югославией выбран неудачно и вызывает нежелательное впе­чатление», в 2.30 ночи 6 апреля 1941 г. советско-югославский договор был подписан.

Статья 2 Договора гласила: «В случае, если одна из Догова­ривающихся Сторон подвергнется нападению со стороны третьего государства, другая Договаривающаяся Сторона обязуется соблюдать политику дружественных отношений к ней» [121].Более того, до сведения югославской делегации было доведено мнение правительства ССС Р о том, что «мы не против того, чтобы Югославия сблизилась с Англией и со всеми теми государствами, которые могут Югославии оказать по­мощь, мы вовсе не исключаем и того, что Югославия заключит соглашение с Англией. Мы считали бы это даже целесообраз­ным» [121].

Через несколько часов после подписания договора само­леты люфтваффе подвергли ожесточенной бомбардировке Белград, и немецкие войска вторглись на территорию Югославии. Советский Союз ограничил обещанную «политику дружественных отношений» с Югославией тем, что 6 апреля, в 16 часов по московскому времени. Молотов принял Шуленбурга и, выслушав официальное сообщение о вторжении вермахта в Югославию, ограничился меланхолическим заме­чанием: «Крайне печально, что, несмотря на все усилия, рас­ширение войны, таким образом, оказалось неизбежным». Оказалось неизбежным... И это — все. Обескураженный Шуленбург докладывал в Берлин: «Молотов не воспользовался случаем упомянуть о советско-югославском пакте. Согласно инструкции, я также не поднимал этот вопрос» [70].

Что стояло за этими странными действиями сталинской дипломатии? Зачем было так демонстративно «дразнить» Гитлера, не имея желания (да и практической возможности) оказать Югославии действенную военную помощь?

Зачем было демонстрировать всему миру, что советские обещания «дружественных отношений» стоят еще меньше, нежели пресловутые англо-французские «гарантии»? В лю­бом случае, в Берлине апрельский демарш Москвы воспри­няли с крайним раздражением. Позднее (22 июня 1941 г.) именно события 5—6 апреля были использованы в герман­ском меморандуме об объявлении войны Советскому Союзу как главное свидетельство враждебной политики, которую Советский Союз проводил в отношении Германии («С заключением советско-югославского договора о дружбе, укрепившего тыл белградских заговорщиков, СССР присоеди­нился к общему англо-югославо-греческому фронту, на­правленному против Германии... Лишь быстрые германские победы привели к краху англо-русских планов выступления против германских войск в Румынии и Болгарии») [70].

В последнем пункте немцы глубоко заблуждались: ника­ких совместных «англо-русских планов» и уж тем более «англо-русских фронтов» не было и в помине. Удивительно, но факт: ни малейшей попытки улучшить свои взаимоотношения с реальными противниками Гитлера товарищ Сталин не предпри­нял. Хотя, по здравой логике, именно с этого и надо было бы начинать Большой Поворот во внешней политике СССР. Более того, жесткость (если не сказать, хамская спесь) по от­ношению к воюющей Британии и ее заокеанскому союзни­ку только нарастала. Подробный анализ этой составляю­щей событий первой половины 1941 г. далеко выходит за рамки данной книги. Не пытаясь объять необъятное, при­ведем, тем не менее, несколько достаточно красноречивых эпизодов.

После того, как в мае 1940 г. У. Черчилль возглавил анг­лийское правительство, он сменил британского посла в СССР и отправил в Москву Стаффорда Криппса — самого «левого», лояльно настроенного по отношению к Советской России человека, который только был в его «команде» («единственный раз, когда меня освистали в парламенте, это было мое выступление в пользу Советского Союза», — говорил Криппс Вышинскому). 1 июля 1940 г. Криппс смог добиться встречи со Сталиным (редкая честь по тем временам — так, например, посол США Штейнгардт ни разу не был принят Сталиным) и передал ему личное послание Черчилля. В том документе, в частности, было сказано: «...В настоящий мо­мент перед всей Европой, включая обе наши страны, встает проблема того, как государства и народы Европы будут реаги­ровать на перспективу установления Германией гегемонии над континентом... Советское правительство само в состоянии судить о том, угрожает ли интересам Советского Союза ны­нешнее стремление Германии к гегемонии над Европой и, если так, то каким образом можно лучше всего обеспечить эти ин­тересы...» [120].

Изложив позицию правительства Ее Величества, С.Криппс услышал в ответ следующее: «...тов. Сталин гово­рит, что мы хотим изменить старое равновесие в Европе, ко­торое действовало против СССР... Тов.Сталин замечает, что если идет вопрос о восстановлении равновесия и, в частности, установлении равновесия в отношении СССР, то мы должны сказать, что согласиться на это не можем...

... Что касается субъективных данных о пожеланиях гос­подства в Европе, то тов. Сталин считает долгом заявить, что при всех встречах, которые он имел с германскими пред­ставителями, он такого желания со стороны Германиигос­подствовать во всем мире — не замечал...» [120].

В дальнейшем (в значительной степени — в связи с ан­нексией Прибалтийских государств) охлаждение советско-британских отношений дошло до того, что Криппс по не­сколько месяцев безуспешно пытался добиться встречи с наркомом иностранных дел СССР Молотовым. Убедившись в тщетности этих попыток, Криппс (надо полагать, по указа­нию из Лондона) 18 апреля 1941 г. встретился с заместителем наркома иностранных дел СССР Вышинским, которому и передал свое заявление Молотову в письменном виде. В за­писке Криппса было, в частности, сказано:

«...С той поры, что я имел удовольствие беседовать с Ва­шим Превосходительством, прошло время, чреватое события­ми... Что же касается отношений между нашими двумя странами, то в них не последовало перемены. Великобританское правительство все еще видит себя вынужденным рассматри­вать Советский Союз в качестве главного источника снабже­ния Германии как по причине товаров, непосредственно выво­зимых, так и что касается товаров, провозимых через Совет­ский Союз в Германию с Дальнего Востока в количестве, примерно, одной тысячи тонн в сутки...

У меня нет мысли задать Вашему Превосходительству во­прос о намерениях Советского правительства, ибо я вполне соз­наю, с какими трудностями мог бы быть связан ответ на во­прос такого рода. Но у меня есть желание спросить, в свете изложенных выше соображений, заинтересовано ли ныне Советское правительство в проведении в жизнь немедленного улучшения его политических и экономических отношений с Ве­ликобританским правительством, или же, наоборот, Совет­ское правительство удовлетворится тем, чтобы эти отноше­ния сохранили свой теперешний, вполне отрицательный, ха­рактер вплоть до окончания войны (здесь и выше подчеркнуто мной. — М.С.). Если ответ на первую часть вопроса является удовлетворительным, то, по моему мнению, не следует терять времени с тем, чтобы такое улучшение послужило на пользу той или другой стороне...» [121].

Ответ на эти вопросы представлялся Вышинскому на­столько очевидным, что он решил отойти от своей обычной дипломатической сдержанности и немедленно высказал свое собственное мнение: «...Записку, поскольку о ней можно судить по первому чтению, я не считаю серьезной, и для ее обсу­ждения нет подходящих у нас с Английским правительством отношений, как я уже объяснял Криппсу в беседе с ним 22 марта по аналогичному поводу. Более того, в записке содержатся да­же совершенно неприемлемые для нас места... По вопросу о не­прикосновенности и безопасности СССР я сказал Криппсу, что об этом позаботится сам СССР, без помощи советчиков (под­черкнуто мной. — M.С.). Я отклонил попытки Криппса оспа­ривать наше право торговать с Германией и с любым другим го­сударством, заявив, что это наше дело и только наше...» [121 ].

5 июня 1941 г. посол Криппс отбыл из Москвы «для кон­сультации со своим правительством». В результате на пороге начала советско-германской войны Великобританию в СССР представлял всего лишь временный поверенный в де­лах, секретарь английского посольства Баггалей. Его первая встреча с Вышинским (Молотов, вероятно, не счел возмож­ным опускаться до общения с секретарем посольства) состоялась 16 июня 1941 г., за неделю до начала войны. Глав­ным предметом обсуждения стало знаменитое Сообщение ТАСС от 13 июня 1941 г., в котором слухи о скором начале советско-германской войны были объявлены «неуклюже со­стряпанной пропагандой враждебных СССР и Германии сил», причем в первых строках Сообщения усиленное распростра­нение этих заведомо лживых слухов почему-то связывалось с именем Стаффорда Криппса.

«...По просьбе Баггалея я принял его в 17 час. 10 минут. Баггалей заявил, что он пришел ко мне как заместителю народного комиссара с первым визитом... Далее Баггалей заявил, что в Сообщении ТАСС (как он представляет) имеется два основных положения: во-первых, в сообщении указывается, что между СССР и Германией никаких переговоров не было и, во-вторых, что нет никаких оснований для выражения беспокойства в свя­зи с передвижениями германских войск.

На мой вопрос, кого Баггалей имеет в виду, говоря о выра­жении беспокойства, Баггалей ответилСССР.

На это я ответил Баггалею, что, как видно из Сообщения ТАСС, для СССР нет никаких оснований проявлять какое-либо беспокойство. Беспокоиться могут другие (подчеркнуто мной. — М.С.)» [121].

Еще менее в Москве церемонились со своим будущим главным союзником.

«На наших отношениях с Соединенными Штатами Амери­ки я останавливаться не буду, хотя бы уже потому, что о них нельзя сказать ничего хорошего. (Смех.) Нам стало известно, что кое-кому в Соединенных Штатах не нравятся успехи со­ветской внешней политики в Прибалтах (так втексте. — M.C.). Но, признаться, нас мало интересует это обстоятель­ство (Смех, аплодисменты.), поскольку со своими задачами мы справляемся и без помощи этих недовольных господ. (Смех, аплодисменты.)» [70].

Так весело было народным избранникам, депутатам Вер­ховного Совета СССР 1 августа 1940 г., когда они «заслушали и утвердили» доклад главы правительства Молотова о внешней политике СССР. С послом же США в Москве обраща­лись сурово, без шуток. Так, 5 июня 1941 г. (в тот самый день, когда Криппс, несолоно хлебавши, покинул Москву) замнаркома иностранных дел товарищ Лозовский «отчитал» (именно такой термин использует он всвоем отчете) амери­канского посла Штейнгардта по полной программе:

«... Правительство США конфисковало золото, принадле­жащее Государственному банку СССР (этим термином т. Ло­зовский обозначил золотовалютные резервы прибалтийских государств, которые хранились в американских банках), на­ложило арест на пароходы Прибалтийских республик и не только не ликвидировало миссии и консульства Литвы, Латвии и Эстонии, но признает этих марионеточных посланников и консулов в качестве представителей несуществующих прави­тельств...

После того, как я «отчитал» Штейнгардта, он стал жало­ваться на то, что его не приглашают обсуждать вопросы, ка­сающиеся отношений между обеими сторонами, и этим час­тично объясняется создавшееся положение. Он ни разу не гово­рил с тов. Сталиным (подчеркнуто мной. — М.С.). а с т. Молотовым говорил два-три раза и только по незначительным вопросам... По мнению Штейнгардта, в ближайшие 12 месяцев, а некоторые считают, в ближайшие 2—3 недели, Совет­ский Союз будет переживать величайший кризис. Его удивля­ет, что в такое тяжелое время Советский Союз не хочет укре­пить своих отношений с Соединенными Штатами...

На это я ответил, что Советский Союз относится очень спокойно ко всякого рода слухам о нападении на его границы. Советский Союз встретит во всеоружии всякого, кто попы­тается нарушить его границы. Если бы нашлись такие люди, которые попытались бы это сделать, то день нападения на Со­ветский Союз был бы самым несчастным в истории напавшей на СССР страны...» [121].

Взаимоотношения СССР с Британией и США сохранили свой «вполне отрицательный характер» вплоть до первых дней советско-германской войны. И это очень странно, учитывая, что Большой Поворот в стратегических планах Ста­лина произошел не после 22 июня 1941 г, а месяца за два до этого «самого несчастного дня» в истории СССР.

Точную дату «поворота» назвать невозможно, да ее, разу­меется, и не было. Переоценка ситуации и выработка нового плана действий не произошли в один день. Тем не менее, в качестве некой, достаточно условной, временной отметки можно назвать 13 апреля 1941 г. В этот день произошло круп­ное событие мирового значения (в Москве был подписан Пакт о нейтралитете между СССР и Японией — соглашение, которое развязало Сталину руки для действий на Западе), а также произошел небольшой эпизод на московском вокзале, привлекший, однако, к себе пристальное внимание полити­ков и дипломатов. В отчете, который посол Германии в тот же день с пометкой «Срочно! Секретно!» отправил в Берлин, этот странный эпизод был описан так:

«...Явно неожиданно как для японцев, так и для русских вдруг появились Сталин и Молотов и в подчеркнуто дружеской манере приветствовали Мацуоку и японцев, которые там присутствовали, и пожелали им приятного путешествия. Затем Сталин громко спросил обо мне и, найдя меня, подошел, обнял меня за плечи и сказал: «Мы должны остаться друзьями, и вы должны теперь всё для этого сделать!» Затем Сталин повернулся к исполняющему обязанно­сти немецкого военного атташе полковнику Кребсу и, предва­рительно убедившись, что он немец, сказал ему: «Мы останем­ся друзьями с Вами в любом случае». Сталин, несомненно, при­ветствовал полковника Кребса и меня таким образом намеренно и тем самым сознательно привлек всеобщее внима­ние многочисленной публики, присутствовавшей там» [70].

Демонстративные объятия были вскоре дополнены и другими, столь же демонстративными действиями. В Моск­ве были закрыты посольства и дипломатические представи­тельства стран, разгромленных и оккупированных вермах­том. Не стало исключением и посольство той самой Югосла­вии, на договоре о дружбе с которой, как говорится, «еще не успели просохнуть чернила». В мае 1941 г. Советский Союз с услужливой готовностью признал прогерманское прави­тельство Ирака, пришедшее к власти путем военного пере­ворота. В самом благожелательном по отношению к Герма­нии духе решались и вопросы экономического сотрудниче­ства. В меморандуме МИДа Германии от 15 мая 1941 г. отмечалось: «Переговоры с первым заместителем Народного комиссара внешней торговли СССР были проведены Крутико­вым в весьма конструктивном духе... У меня создается впечатление, что мы могли бы предъявить Москве экономические тре­бования, даже выходящие за рамки договора от 10 января 1941 года... В данное время объем сырья, обусловленный договором, доставляется русскими пунктуально, несмотря на то, что это стоит им больших усилий; договоры, особенно в отношении зер­на, выполняются замечательно...» [70].

5 мая 1941 г. Сталин неожиданно для всех назначил себя главой правительства (Председателем СНК СССР).

Вряд ли надо объяснять, что и до 5 мая товарищ Сталин, будучи всего лишь одним из многих депутатов Верховного Совета СССР, обладал абсолютной полнотой власти. И до 5 мая 1941 г. товарищ Молотов, являясь номинальным гла­вой правительства, согласовывал любой свой щаг, любое ре­шение, любое внешнеполитическое заявление с волей Ста­лина. Долгие годы Сталин управлял страной, не испытывая никакой потребности в формальном оформлении своего ре­ального статуса единоличного диктатора. И если 5 мая 1941 г. такое странное действо было все же совершено, то этому трудно найти какое-либо объяснение, кроме нескромного желания Сталина оставить свою (а не товарища Молотова) подпись на приказах и документах, которые навсегда изме­нят ход мировой истории.

Престарелый граф Шуленбург был совершенно очарован внезапно расцветшей советско-германской дружбой (к сло­ву говоря, в 1944 г. бывший посол Германии з СССР был каз­нен за участие в заговоре против Гитлера, так что его «наив­ная доверчивость» могла быть и не столь наивной, как ка­жется). 24 мая 1941 г. в очередном донесении в Берлин он пишет: «То, что внешняя политика СССР прежде всего на­правлена на предотвращение столкновения с Германией, доказывается позицией, занятой советским правительством в последние недели (подчеркнуто мной. — М.С.), тоном со­ветской прессы, которая рассматривает все события, касаю­щиеся Германии, в не вызывающей возражений форме, и со­блюдением экономических соглашений...» [70].

Гитлер, к несчастью, не был столь доверчив. Неожиданно развившуюся лояльность Москвы он соотнес с поступаю­щей по разведывательным каналам информацией о стратегическом развертывании Красной Армии и оценил ситуа­цию вполне адекватно. Начатая в декабре 1940 г. подготовка к вторжению в СССР вышла весной 1941 г. на финишную прямую. 30 апреля 1941 г. Гитлер установил день начала опе­рации «Барбаросса» (22 июня) и дату перехода железных до­рог на график максимальных военных перевозок (23 мая). 8 июня задачи по плану вторжения были доведены до командующих армиями, 10 июня им сообщили дату начала опера­ции. Вечером 21 июня в письме к Муссолини Гитлер обрисо­вал свое решение в таких словах: «В этих условиях я решил положить конец лицемерной игре Кремля...» [70].

 

Таким был общий ход событий большой политики, на фоне которой развивались взаимоотношения (точнее гово­ря, обострялся конфликт) между СССР и Финляндией. Правдоподобная и аргументированная реконструкция мо­тивов и действий советского руководства в первой половине 1941 г. едва ли возможна в условиях существующей по сей день закрытости информации. Еще раз напомним читателю, что практически весь массив документов частей, соедине­ний, военных округов и высшего командования РККА за первое полугодие (до 22 июня) 1941 г. выведен за рамки дос­тупных независимым исследователям архивных фондов РГВА и ЦАМО. Что же касается рассекреченных в начале 21-го века «Особых папок» протоколов заседаний Политбюро ЦК ВКП(б) и документов Комитета обороны (КО) при СНК СССР, то их изучение заставляет предположить, что эти высшие органы государственного управления занимались главным образом снабженческо-сбытовыми и производст­венными вопросами. Судя по рассекреченным материалам, трудно поверить вто, что Политбюро ЦК и Комитет оборо­ны имели некоторое отношение и к принятию важнейших военно-политических решений. Характерный пример: «Особые папки» заседаний Политбюро ЦК за июнь 1940 г. (РГАСПИ, ф. 17, оп. 162, д. 27, 28) содержат одно-единствен­ное упоминание о состоявшейся в этом месяце оккупации трех стран Прибалтики, а именно — 19 июня принято реше­ние об отпуске войскам, выполняющим «особые задачи», дополнительного количества спичек, махорки и куритель­ной бумаги [144]. Изложение содержания этого «особого за­дания» не доверено даже совершенно секретным «Особым папкам».

Разумеется, «и на старуху бывает проруха». Все спрятать не удалось. Советская бюрократическая машина производи­ла, размножала и рассылала тысячам адресатов такие гигант­ские горы документов, что сплошное изъятие и уничтожение улик оказалось этой машине не под силу. Что-то уцелело, ка­кие-то стертые следы важнейших решений обнаруживают­ся порой в самых неожиданных, «непрофильных» фондах. В полной мере все вышесказанное относится и к «финлянд­ской составляющей» военно-политических планов сталин­ского руководства. Даже не пытаясь составить из крайне не­достаточного числа «фрагментов мозаики» связную картину событий, приведем некоторые, ставшие доступными, доку­менты и факты, дополнив их информацией, почерпнутой из работ отечественных и зарубежных историков.

27 ноября 1940 г. (т.е. всего через два дня после злополуч­ной даты 25 ноября) президент Финляндии К. Каллио подал прошение в Государственный совет о своей добровольной отставке. Этому предшествовали события, казалось бы, бо­лее уместные в мистическом триллере, нежели в реальной действительности. Накануне заключения Московского договора от 12 марта 1940 г. президент Каллио, подписывая полномочия финской делегации на заключение соглашения на грабительских сталинских условиях, произнес в запаль­чивости роковую фразу: «Пусть отсохнет рука, подписавшая такой документ». В августе 1940 г. Каллио тяжело заболел, у него произошел инсульт, после которого отнялась правая рука, в дальнейшем здоровье его непрерывно ухудшалось, и накануне Рождества Каллио скоропостижно скончался на перроне вокзала Хельсинки от повторного инсульта [25].

После отставки Каллио внеочередные президентские вы­боры в Финляндии были назначены на 19 декабря 1940 г.

Разумеется, это не могло пройти мимо внимания совет­ского руководства. Фактическим источником информации о произошедших в Москве беседах являются мемуары Ю.К. Паасикиви (в то время — посла в СССР, а в 1946—1956 гг. — президента Финляндии). Но мы приведем краткий их пере­сказ в изложении ведущего российского специалиста по ис­тории советско-финляндских взаимоотношений, достойно продолжающего славные традиции советской историогра­фии: «За две недели до проведения выборов, 6 декабря 1940 г., Паасикиви был приглашен к Молотову. В ходе произошедшей беседы нарком заявил: «Мы не хотим вмешиваться в ваши дела, и мы не делаем никакого намека по поводу кандидатуры нового президента Финляндии, но внимательно следим за подготовкой этих выборов. Желает ли Финляндия мира с Советским Сою­зом, будет понятно по тому, кого изберут президентом». Далее Молотов твердо заявил, что СССР категорически возражает против таких кандидатур, как Таннер, Маннергейм или Свинхувуд... Таким образом, советское руководство ясно выразило (здесь и выше подчеркнуто мной. — М.С.) свою позицию».

Более того, как отмечено в мемуарах Паасикиви, на одной из последующих бесед в неофициальном порядке в момент, когда уже финский посланник покидал кабинет, Молотов ему в за­ключение неожиданно сказал: «Мы рады здесь Вас видеть, но с удовольствием приветствовали бы Вас также и в качестве финляндского президента»...

Видимо, пожелание, чтобы Паасикиви стал президентом Финляндии в 1940 году, свидетельствовало о том, что в Москве еще продолжали надеяться на возможность скоординировать внешнеполитическую линию Финляндии.

Тем не менее, в Хельсинки сочли, что наиболее удобным в ка­честве президента Финляндии был Рюти» [155].

В последнем замечании российский профессор, несо­мненно, допустил ошибку. Голосование в ходе выборов пре­зидента происходило не только в Хельсинки, но и во всех го­родах, городках и деревнях Финляндии. Но, надо полагать, гипотеза о том, что итоги выборов могут определяться не ап­паратными интригами в столице, а народным волеизъявле­нием, все еще представляется российскому обществоведу совершенно ирреальной. Что же касается использованного выше глагола «скоординировать», то это, хочу надеяться, всего лишь опечатка. Скоординировать можно что-то с чем-то, Сталин же в лице Молотова хотел «скорректировать», т.е. подправить внешнеполитическую линию Финляндии в «наиболее удобном» для него направлении. Но на этот раз попытка грубого вмешательства во внутренние дела суверен­ной страны провалилась, и президентом был избран Ристо Рюти, ранее достойно исполнявший обязанности премьер-министра в тяжелейший для Финляндии период «зимней войны» и последовавшие за ней месяцы «холодного мира» (Рюти занял пост главы правительства на второй день вой­ны, 1 декабря 1939 г.).

В начале 1941 г. с новой силой разгорелся конфликт во­круг никеля Петсамо. Москва требовала передачи рудников совместному предприятию, в котором 50 % акций принадлежало бы советской стороне. Финляндия отказалась. Совет­ское руководство попыталось «скорректировать» позицию Хельсинки методами экономического давления, совмещен­ного с политическим шантажом. СССР в одностороннем по­рядке денонсировал торговое соглашение, заключенное ле­том 1940 г., и прекратил поставки товаров, в том числе — зер­на.

Достаточно одного взгляда на географическую карту, чтобы оценить возможные последствия такого шага. Фин­ляндия — богатая страна. Там много леса, целлюлозы, того же никеля. Люди, однако, не могут питаться бумагой и не­ржавеющей сталью. Даже при хорошем собственном урожае Финляндия вынуждена была ввозить порядка 20 тыс. тонн зерна в месяц, не говоря уже о бензине, каменном угле, кау­чуке, текстиле и иных видах промышленного сырья. После оккупации Норвегии и установления фактического господства германского флота в Балтийском море транспортные коммуникации Финляндии с Европой и США были почти полностью разорваны. Теоретически, правда, оставался не­замерзающий порт в Петсамо, но отсутствие железнодорож­ной ветки, связывающей Петсамо с сетью железных дорог центральной и южной Финляндии, сводило до минимума роль заполярного «окна в мир» даже в мирное время. В усло­виях же ожесточенной войны, которая разворачивалась в 1941 году на морских коммуникациях (в том числе и в аква­тории Северного моря), желающих привести грузовое судно в Петсамо становилось все меньше и меньше.

Удивления достойно то упорство, с которым Сталин, Мо­лотов и Ко пытались «прижать Финляндию к стенке», не по­нимая и не замечая при этом, что в «стенке» есть «дверь», в ко­торую они и выталкивали Финляндию. Эта «дверь» вела ко все более и более тесному сотрудничеству социал-демократиче­ской страны с гитлеровским Третьим рейхом. Лучшего по­дарка Гитлеру, чем приостановка поставок зерна в Финляндию из СССР, трудно было и придумать. В создавшейся в на­чале 1941 года ситуации Германия немедленно «подставила плечо» очутившейся на пороге голода Финляндии. По оцен­ке Маннергейма, уже весной 1941 г. «90 процентов всего им­порта страны шло из Германии» [22]. Надо ли доказывать, что такая степень экономической зависимости де-факто лишала Финляндию статуса суверенного и нейтрального государства. Впрочем, именно в этом — в ликвидации финляндского суверенитета — и состояла неизменная цель сталинской политики, правда, в силу крайней некомпетентности и недаль­новидности (по-русски можно сказать короче и проще — глупости) кремлевских правителей Финляндия превраща­лась при этом отнюдь не в «братскую советскую Карело-Финляндию», а в протекторат Германии...

Попытка организации торговой блокады была дополнена политическим давлением. 18 января Москва отозвала своего посла из Хельсинки. На «дипломатическом языке» отзыв посла означает последний шаг перед разрывом дипотношений и предпоследний — перед началом войны. По крайней мере, именно так оценивал ситуацию Паасикиви («Совет­ский Союз не преминет использовать против нас силу, если про­блемы не будут решены»). Аналогичное мнение высказал в своих мемуарах и генерал-лейтенант (зимой 1941 года — полковник, начальник штаба 14-й армии) Л.С. Свирский. Он вспоминает, что, узнав о ведущихся с Финляндией пере­говорах, был очень удивлен: «Зачем покупать, если скоро начнется война и мы возвратим себе Петсамо?» [148].

23 января 1941 г. в доме Маннергейма состоялось совеща­ние высшего руководства страны (присутствовали прези­дент Рюти, премьер-министр Рангель, начальник Генштаба Хейнрихс). Маннергейм, ссылаясь на данные разведки о на­чавшейся концентрации советских войск у границы Финлян­дии, предложил немедленно начать по меньшей мере частич­ную мобилизацию. Отсутствие информации о планах и опе­ративных перегруппировках войск Ленинградского ВО в ян­варе — феврале 1941 г. не позволяет ни подтвердить, ни оп­ровергнуть обоснованность опасений Маннергейма. Как бы то ни было, решение о начале мобилизации не было тогда принято. С другой стороны, вконец растерявшийся Пааси­киви предложил отдать Сталину — от греха подальше — весь район никелевых рудников [26]. Узнав о том, что правитель­ство обсуждает такие способы «замирения» восточного сосе­да, Маннергейм 10 февраля 1941 г. заявил президенту о своем намерении уйти в отставку с поста главнокомандующего в случае, если капитулянтская политика будет проводиться в жизнь. В Финляндии разразился острый внутриполитиче­ский кризис. 20 февраля Паасикиви подал в отставку и был отозван из Москвы на родину. Таким образом, дипломати­ческие отношения Финляндии и СССР с конца февраля до середины апреля 1941 г. оказались фактически прерванными.

Жесткая позиция маршала Маннергейма (который в ок­тябре 1939 г., напротив, самым настойчивым образом сове­товал политикам договориться со Сталиным, не доводя дело до вооруженного конфликта) объяснялась не только траги­ческим опытом «зимней войны». По утверждению М.Йокипии, по нескольким секретным каналам немцы довели до сведения Маннергейма информацию о ходе ноябрьских пе­реговоров Молотова в Берлине [26]. Зная о позиции Герма­нии, Маннергейм предположил, что Советский Союз не пойдет на риск предельного обострения отношений с Гитле­ром из-за вопроса о рудниках Петсамо. Отсутствие достовер­ной информации опять же не позволяет нам ответить на вопрос о том, была ли неуступчивость, проявленная Финлян­дией, причиной мирного разрешения «никелевого кризиса», или же Сталин и не планировал идти зимой 1941 г. дальше блефа и «войны нервов».

Весна 1941 г. началась без внешних признаков конфлик­та. В штабах и войсках продолжалась рутинная подготовка к войне с Финляндией. В фонде разведотдела 5-й авиадивизии (штаб в г. Выборг) обнаруживаются такие документы:

«Начальнику штаба 5-й АД, г. Выборг, 27.02.41

При этом препровождаю карты территории Финляндии с картографически впечатанными укреплениями по данным РО (разведывательного отдела. —М.С.) штаба ЛВО на 1.12.40г.» [149]. Далее в тексте — перечень из 30 карт.

«Начальнику штаба 5-й АД, г. Выборг, 28.02.41

При этом направляю разведывательный материал «Крат­кая справка по театру и вооруженным силам Финляндии», экз. № 6, издание РО штаба ЛВО». На письме резолюция: «Майору Грибовскому. Проработать и доложить выводы» [150].

«Начальнику штаба 123 сд, 43 сд, 5 САД, 24 КАП, 16.05.41

При этом направляю материал-доклад о вооруженных си­лах Финляндии для использования его в практической работе по изучению вероятного противника. Начальник 2-го отдела штаба 50 С К капитан Кованцев» [151].

«Начальнику штаба5-й АД,г. Выборг, 16.05.41

При этом направляю фотоснимки города и аэродрома Лаппеенранта» [152].

По утверждению финского историка К. Геуста, «за пер­вую половину 1941 г. финская пограничная охрана зарегистри­ровала 85 пролетов советских самолетов над своей территорией» [145]. Принимая во внимание огромную протяженность границы и полное отсутствие радиолокаторов в системе финской ПВО, можно предположить, что общее число раз­ведывательных полетов советской авиации над территорией Финляндии было еще большим...

В штабах Красной Армии продолжалась отработка каких-то планов. И хотя их содержание нам неизвестно, некоторые выводы можно сделать на основании опубликованного во второй половине 90-х годов «Контрольного плана проведе­ния сборов высшего начсостава, игр, полевых поездок и уче­ний в округах в 1941 г.» (ЦАМО, ф. 16, оп. 2951, д. 242, л. 134—151) [121]. Документ был утвержден начальником Опе­ративного управления Генштаба генерал-лейтенантом Маландиным 4 апреля 1941 г. Внимательное изучение этого многостраничного документа позволяет выявить несколько «групп» одновременно проводимых мероприятий, содержа­ние которых вполне коррелирует с известными по другим источникам совещаниями высшего командования Красной Армии.

Прежде всего следует отметить такое важнейшее меро­приятие, как «оперативно-стратегические игра, проводимая Генштабом». План 4 апреля 1941 г. совершенно четко фик­сирует намерение провести три такие игры:

— с командованием Дальневосточного фронта, Забай­кальского и Сибирского округов в период с 1 по 15 апреля 1941 г.;

— с командованием Ленинградского и Архангельского округов в период с 1 по 15 мая 1941 г.;

— с командованием Киевского и Одесского округов в пе­риод с 1 по 15 июля 1941 г.

Стоит отметить, что сразу же после завершения послед­ней игры, в период с 15 по 30 июля планировалось проведе­ние под руководством Главного управления ВВС «межокружных учений ВВС» Киевского, Одесского и Харьковского военных округов. Примечательно, что ни Западный, ни Прибалтийский особые военные округа к участию в опера­тивно-стратегических играх не привлекались, а ВВС Запад­ного ОВО должны были с 1 по 15 августа участвовать в меж­окружных учениях совместно с ВВС Московского ВО и ПВО г. Москвы. Едва ли все это можно интерпретировать как-то иначе, нежели окончательно состоявшийся отказ от «север­ного варианта» общего оперативного плана (нанесение глав­ного удара в Восточной Пруссии и северной Польше) и уг­лубленную отработку «южного варианта» (с на


Поделиться с друзьями:

Археология об основании Рима: Новые раскопки проясняют и такой острый дискуссионный вопрос, как дата самого возникновения Рима...

Историки об Елизавете Петровне: Елизавета попала между двумя встречными культурными течениями, воспитывалась среди новых европейских веяний и преданий...

Состав сооружений: решетки и песколовки: Решетки – это первое устройство в схеме очистных сооружений. Они представляют...

История создания датчика движения: Первый прибор для обнаружения движения был изобретен немецким физиком Генрихом Герцем...



© cyberpedia.su 2017-2024 - Не является автором материалов. Исключительное право сохранено за автором текста.
Если вы не хотите, чтобы данный материал был у нас на сайте, перейдите по ссылке: Нарушение авторских прав. Мы поможем в написании вашей работы!

0.072 с.