Часть 3 ДЕСЯТЬ ДНЕЙ ЛЕТА 41-ГО — КиберПедия 

Таксономические единицы (категории) растений: Каждая система классификации состоит из определённых соподчиненных друг другу...

Биохимия спиртового брожения: Основу технологии получения пива составляет спиртовое брожение, - при котором сахар превращается...

Часть 3 ДЕСЯТЬ ДНЕЙ ЛЕТА 41-ГО

2019-08-07 233
Часть 3 ДЕСЯТЬ ДНЕЙ ЛЕТА 41-ГО 0.00 из 5.00 0 оценок
Заказать работу

Глава 3.1 ВТОРНИК, 17 ИЮНЯ

В том страшном году день 17 июня пришелся на вторник. Обычный летний рабочий день. Заголовки центральных со­ветских газет дышали безмятежностью, весьма близкой к скуке. Передовица в «Известиях» под названием: «О колхоз­ном ширпотребе и местной инициативе». Далее идут статьи «Итоги реализации нового займа» и «Профсоюзно-комсомольский кросс начался». Некоторое оживление обнаружи­валось только на последней странице. Там, где был опубли­кован страстный призыв руководства «Главконсерва»: «Воз­вращайте порожние стеклянные банки и бутылки!». На фоне этой мирной благодати особенно контрастно выглядели за­головки второй полосы номера, посвященной событиям за­граничной жизни: «Война в Европе», «Война в Сирии», «Война в Африке», «Бомбардировки Кипра и Гибралтара», «Военные мероприятия Соединенных Штатов». Каждый чи­татель мог таким образом наглядно оценить плоды мудрой, неизменно миролюбивой внешней политики Советского Союза.

Именно в этот день, 17 июня 1941 г., поднятая по боевой тревоге 1-я танковая дивизия из состава 1-го мехкорпуса Ле­нинградского военного округа начала погрузку в эшелоны, уходящие в заполярный Алакуртти для «выполнений специ­альной задачи» [175]. Точный текст приказа (названного в от­чете командира 1-го МК «личным распоряжением начальника штаба ЛВО генерал-майора Никишева»), к сожалению, неиз­вестен. В архивных фондах 1-го мехкорпуса (ф. 3422) и 1-й танковой дивизии (ф. 3000) этот документ найти не удалось. Строго говоря, единственным письменным подтверждением того важнейшего обстоятельства, что в приказе были ис­пользованы слова «боевой», «боевая тревога», являются опубликованные в 1987 г. воспоминания командира 1-й танковой дивизии В.И.Баранова («поднятые накануне по боевой тревоге, танкисты находились на погрузочных площадках же­лезной дороги, где ставили свои машины па платформы...») [186]. Впрочем, в этом случае — как и во многихдругих — ре­альные факты являются неменее красноречивыми, нежели бумажные документы.  

Наглядным подтверждением того, что уже 17 июня 1941 г. 1 -я танковая приступила к выполнению боевой задачи, мо­жет служить картина того, в каком состоянии 1-я тд оставила место своей постоянной дислокации в поселке Струги Крас­ные под Псковом. Генерал-полковник И.М.Голушко (в те дни только что окончивший Киевское танковое училище лейтенант) описывает в своих мемуарах, что он увидел, приехав в бывший лагерь 1-й танковой дивизии: «Кроме старшины, представившегося начальником танкового парка, здесь никого уже не было... Оставшиеся танки20 единиц «БТ-5» и «БТ- 7» — считались на консервации. Осмотрел я их и только ахнул: одни без коробок передач, другие без аккумулято­ров, у некоторых сняты пулеметы... На вопрос, что все это значит, старшина ответил, что полк, поднятый по тревоге (подчеркнуто мной. — М.С.), забрал все, что можно было по­ставить на ход...» [187].

Вот это и называется: на войне как на войне. По меркам мирного времени 20 брошенных, разукомплектованных тан­ков — это преступление. Но командование 1-й танковой уже 17 июня 1941 г. знало, что мирное время для него и для вве­ренных ему частей закончилось. А это означало, что грузить­ся на железнодорожные платформы следовало не теряя ни одной лишней минуты, безжалостно разбирая на запчасти неисправные танки. Работа предстояла огромная: в дивизии числилось 372 танка, 53 бронеавтомобиля, 12 новейших 152-мм пушек МЛ-20 весом по семь тонн каждая, 1,5 тыс. ав­томобилей разного назначения, более 10 тысяч людей, сотни тонн горючего и боеприпасов. Все это надо было загрузить в эшелоны и отправить в район новой дислокации. Трудно сказать, сколько времени заняла бы такая масштабная рабо­та в наше время. Невероятно, но факт — в ночь на 19 июня первые эшелоны уже ушли со станции погрузки. На станцию Алакуртти они прибыли вечером 22 июня. Последние два эшелона загрузились днем 24 июня (т.е. через два дня после начала советско-германской войны) и прибыли в Заполярье 26-27 июня [188].

17 июня, в тот самый день, когда 1-я танковая дивизия получила приказ начать погрузку в эшелоны, уходящие в За­полярье, командный состав 10-го мехкорпуса Ленинград­ского ВО убыл на учения. Корпус базировался в южных при­городах Ленинграда (Пушкин, Павловск, Гатчина), но ко­мандно-штабные учения руководство округа решило провес­ти на севере Карельского перешейка, в районе Выборга. «Учения были рассчитаны на пять суток, т.е. до 22.06. включи­тельно. Но 21 июня в 9.00 учению был дан отбой, и весь команд­ный состав был направлен в Выборг на разбор учения. После раз­бора было приказано немедленно убыть в свои части» [191].

Деятельная подготовка к войне происходила и на самом дальнем участке будущего «финского фронта», на полуост­рове Ханко. Накануне войны старший сержант С.В. Тиркельтауб служил в батальоне связи 8-й осб. В своих воспоми­наниях он пишет: «...2 июня 1941 года на Ханко прибыл коман­дующий Ленинградским военным округом М.М. Попов. В зале бывшего городского управления собрали всех офицеров, от ко­мандиров рот и старше. Им сообщили (и это сразу же стало секретом полишинеля) о возможности нападения Германии и Финляндии на Советский Союз. В тот же день командование военно-морской базы объявило об отмене отпусков для военно­служащих и прочих соответствующих мерах... Утром 19 июня в батальоне прозвучал сигнал очередной боевой тревоги, на этот раз оказавшейся вовсе не учебной... Нас посадили на ма­шины и отправили к рубежу обороны. Больше мы в свои казар­мы на Ханко не вернулись. Сразу же последовал приказ раскинуть линии телефонной связи и начать дежурство. Утром 20 июня старшина раздал боевые патроны и гранаты. Такого никогда раньше не бывало... В первом часу ночи 22 июня по всему полуострову завыли сирены, загрохотали танки и грузовики. Проснулись молчавшие три дня телефонные аппараты. Связи­сты передавали доклады в штаб: такой-то батальон занял рубеж обороны, такая-то рота заняла исходную позицию...» [189].

Воспоминания сержанта в основном совпадают с мемуа­рами самого главного для ВМБ Ханко начальника — нарко­ма ВМФ СССР адмирала Н.Г. Кузнецова. Ссылаясь, правда, на рассказ командира ВМБ Ханко С.И.Кабанова, адмирал Кузнецов пишет: «Поздно вечером 19 июня через границу в Хан­ко прибыл советский полпред в Финляндии С.И. Зотов.

Он сообщил, что надо ожидать начала войны с Германией и Финляндией и что две гитлеровские дивизии уже разгружают­ся в порту Турку. Без объявления тревоги я распорядился под­нять 335-й стрелковый полк и один дивизион 343-го артилле­рийского полка и этими частями до рассвета без шума занять боевой участок и огневые позиции на рубеже сухопутной оборо­ны. В течение 20-го и в ночь на 21 июня все силы базы по приказу Военного совета были приведены в полную боевую готовность.

20 июня в Ханко прибыл из Ленинграда дизель-электроход «Иосиф Сталин», который по расписанию должен был в тот же день уйти обратным рейсом. Сложность обстановки за­ставила задержать дизель-электроход. В первый день войны с Германией (фактически погрузка началась 21 июня, но паро­ход отошел от берега в 18 часов 22 июня. — М.С.) на нем было эвакуировано из Ханко в Таллин около 6 тысяч женщин и де­тей» [192].

В приведенном выше тексте есть одна очень странная де­таль: «Через границу в Ханко прибыл советский полпред в Фин­ляндии С.И. Зотов». Во-первых, С.И. Зотов за два месяца до описываемых событий перестал быть полпредом и был ото­зван из Хельсинки. Во-вторых, с каких это пор сотрудники дипломатического ведомства (да еще и перейдя через грани­цу!) передают оперативную информацию военным и морским командирам? На протяжении многих месяцев сущест­вования ВМБ Ханко с ней поддерживалась устойчивая ра­диосвязь. В крайнем случае, для личной передачи сверхсек­ретной информации можно было отправить связного на бое­вом корабле (2—3 часа хода) или на самолете (20 мин. поле­та). Аэродром на Ханко был, и там базировались две эскад­рильи 13-го истребительного авиаполка ВВС КБФ. Правда, в современных публикациях встречаются сообщения о том, что все было гораздо проще, и «подвиг разведчика» имел вполне обыденную причину: «Орлов и военный атташе СССР в Финляндии капитан 2-го ранга Тарадин забрали находившие­ся на одной из дач на территории Ханко свои семьи».

В любом случае, про скорое начало войны командование ВМБ Ханко узнало отнюдь не от «полпреда», бегущего через границу. Именно в тот день, 19 июня 1941 г., именно нарком ВМФ адмирал Н.Г. Кузнецов отдал приказ о переводе Бал­тийского, Северного и Черноморского флотов на режим «Оперативная готовность № 2».

Конкретное содержание мероприятий, проводимых в ре­жиме «Оперативная готовность № 2», было определено еще 23 июня 1939 г. директивой наркома ВМФ № 9760. Флот по этой команде переходил в следующее состояние:

«— боевое ядро флота в 4-часовой готовности к выходу в море;

— состав флота в строю по мирному времени в 6-часовой готовности к вступлению в боевые действия;

— форсируется ремонт кораблей;

— дозор несется у всех баз и ведется систематическая воз­душная разведка в море;

— авиация рассредоточена на оперативных аэродромах» [106].

Самые же удивительные подробности последних мирных дней обнаруживаются в мемуарах командующего Ленин­градским округом М.М. Попова. Прежде всего следует отме­тить, что мы, возможно, неверно указываем должность гене­рал-лейтенанта М.М. Попова. Был ли он 20 июня 1941 г. все еще командующим Ленинградским военным округом или уже Северным фронтом? Точный ответ на этот вопрос очень важен. Фронты в Советском Союзе никогда не создавались в мирное время (развернутый с конца 30-х годов Дальнево­сточный фронт может служить только примером «исключе­ния, подтверждающего правило», — граница с оккупирован­ным Японией Китаем непрерывно вспыхивала то большими, то малыми вооруженными конфликтами). Развертывание фронтов у западных границ СССР всегда предшествовало скорому началу боевых действий. Так было и в сентябре 1939 г. (перед вторжением в Польшу), и в январе 1940 г. (в начале второй фазы «зимней войны»), и в июне 1940 г. (накануне «освобождения» Бессарабии и Буковины).

Принятая в советской историографии дата создания Се­верного фронта (24 июня 1941 г.) является явной дезинфор­мацией. Хранящаяся в ЦАМО(ф. 217, оп. 1221, д. 183, л.1) «Оперсводка № 01 штаба Северного фронта» подписана в 22.00 22 июня 1941 г. Возможно, что и этот временной рубеж (вечер 22 июня) не является точным обозначением момента преобразования Ленинградского военного округа в Север­ный фронт. Уже более 15 лет как доподлинно известно, что 19—21 июня 1941 г. о фронтах в секретных документах писа­ли как о реально существующих единицах. Так, в телеграмме начальника Генерального штаба от 19 июня 1941 г. коман­дующему войсками Киевского ОВО было сказано: «Народный комиссар обороны приказал: к 22.06 1941 г. управлению выйти в Тернополь, оставив в Киеве подчиненное Вам управление окру­га... Выделение и переброску управления фронта (подчеркнуто мной. — М.С.) сохранить в строжайшей тайне, о чем преду­предить личный состав штаба округа» [164]. Еще один при­мечательный документ был составлен в соседнем с Ленинградским в Прибалтийском округе в 14 ч. 30 мин. 21 июня 1941 г. В нем ставится задача «начиная с сегодняшней ночи до особого распоряжения ввести светомаскировку в гарнизонах и местах расположения войск». В этом не было бы ничего удивительного, если бы не подпись: «Помощник командующего войсками С.З.ф. по ПВО полковник Карлин» [193].

Самое раннее из известных упоминание слов «Северный фронт» обнаруживается в собственноручно написанном Ма­ленковым (секретарь ЦК, член Главного Военного совета) тексте проекта решения Политбюро ЦК ВКП(б) от 21 июня 1941 года: «Поручить т. Мерецкову общее руководство Север­ным фронтом с выездом наместо... Назначить членом Военно­го совета Северного фронта т. Кузнецова...» [121].

В эти тревожные дни, когда о близком начале войны до­гадывались уже военачальники «от командиров рот и стар­ше», генерал-лейтенант М.М. Попов с группой высшего комсостава округа отбыл из Ленинграда в Заполярье.

Зачем? Если верить написанным в 1964 г. и опубликован­ным в 1968 г. мемуарам генерала Попова, то вот зачем: «В де­сятых числах июня была получена директива Наркома обороны, которой назначалась большая комиссия под председательст­вом командующего Ленинградским военным округом с возложе­нием на нее задач выбора площадок для строительства аэро­дромов для базирования истребительной и бомбардировочной авиации по берегам Баренцева моря» [194].

Поверить в такое трудно. Точнее сказать — невозможно. У командующего войсками округа (и не простого округа, а округа, готовящегося превратиться в действующий фронт), у генерала, допущенного к участию в секретнейшем Совеща­нии высшего комсостава Красной Армии в кабинете Стали­на 24 мая 1941 г., было много других дел и забот, кроме того, чтобы лично подбирать подходящие «площадки для строи­тельства аэродромов» в безлюдной тундре Кольского полу­острова. Причем, если опять же верить мемуарам М.М. По­пова, экспедиция должна была продлиться целый месяц! И это не шутка: «К концу нашей встречи А. Г. Головко (коман­дующий Северным флотом) сообщил, что миноносец, выде­ленный для комиссии по выбору аэродромов, на котором я дол­жен был отправиться, к выходу в море готов, и предложил уточнить время этого выхода. Не лежала душа, как говорится, к этому расставанию с сушей почти на месячный срок. Однако не выполнить директивы наркома, конечно, было нельзя».

Совершенно непонятно — куда, в какие моря должен был уйти «миноносец, выделенный для комиссии по выбору аэродро­мов». За «почти месячный срок» можно было дойти до Аля­ски и вернуться. Если же речь шла о «берегах Баренцева мо­ря», т.е. о переходе максимум от Мурманска до северо-вос­точной оконечности Кольского полуострова, то для мино­носца (при средней скорости 20 узлов) там хода на один день...

Дальше события (а встреча М.М. Попова с контр-адми­ралом А.Г.Головко происходила 20 июня) развивались сле­дующим образом: «...После некоторых размышлений было най­дено разумным доложить по телефону наши настроения. И вот нарком на проводе. Короткий доклад об обстановке на сухо­путной границе, на море и в воздухе и откровенное заявление, что в этих условиях выход в море нецелесообразен.

«Хорошо, что позвонил,прозвучал в трубке голос нарко­ма. — Выход в море пока отложим. Немедленно возвращайся в Ленинград». Присутствовавшие при этом разговоре с нарко­мом комфлота и командарм (командующий 14-й армией ге­нерал-лейтенант В. А. Фролов) усмотрели в отмене выхода в море некоторое подтверждение нашим опасениями...»

Странно. На Северном флоте Оперативная готовность № 2 была объявлена 19 июня в 17.00. Это могло (да и должно было) в значительно большей степени «подтвердить опасения». Немного странно выглядит и порядок управления на уровне нарком обороны — командующий одним из пяти приграничных округов (или уже фронтов). «Хорошо, что по­звонил». Хорошо. А если бы не позвонил? Так бы и уплыл командующий в морской круиз на месяц?

В Мурманске же, после обсуждения обстановки с коман­дующим 14-й армией, М.М. Попов принял решение, смысл которого перевести на русский язык категорически невозможно:

«Мы считали совершенно необходимым распространить на­ше решение о переходе к обороне войск на Кандалакшском направлении и на войска, предназначенные для прикрытия и обо­роны мурманского направления и побережий полуостровов Ры­бачий и Кольский, о чем очень просил командарм и на что ему было дано разрешение».

Что это значит? Во-первых, сообщается о принятом ре­шении «о переходе к обороне войск на Кандалакшском направ­лении». А раньше, ДО принятия решения «о переходе к обо­роне» — какую другую задачу имели «войска на Кандалакш­ском направлении»? И если решение «о переходе к обороне» действительно принято (а какое-то другое решение с други­ми задачами отменено?), то почему же именно в эти часы 1-я танковая дивизия по приказу командования округа начинает спешную передислокацию из Пскова в Алакуртти? Далее. Если войска 14-й армии были предназначены «для прикры­тия и обороны мурманского направления», то почему коман­дарм должен был «очень просить» разрешения на переход к... обороне?

Возвращение в Ленинград, описанное в мемуарах М.М.Попова, также вызывает много вопросов: «ВЛенинград я возвращался поездом «Полярная стрела». День 21 июня, проведенный в вагоне, прошел спокойно.

В Петрозаводске, куда мы прибыли около 4 часов утра 22 июня (здесь и далее подчеркнуто мной. — М.С.), помимо ожидавшего нас командарма (командующий войсками 7-й армии) генерал-лейтенанта Ф. Д. Гореленко, встретили еще секретаря ЦК Карело-Финской ССР и начальника Кировской железной дороги. Прежде всего они сообщили о полученном рас­поряжении ю Москвы: вагон командующего от поезда отцепить и вне графика безостановочно доставить его в Ленинград, для чего выделить отдельный паровоз. Этот паровоз уже го­тов, и через несколько минут можно отправляться.

Распоряжение о срочной доставке вагона командующего в Ленинград, естественно, вызвало у них озабоченность и насто­роженность. Однако в тот час и в те минуты мы могли только предполагать, что назревают какие-то события, несомненно связанные с войной. Мы ничего не могли объяснить товарищам, а так как маневровый паровоз уже тянул вагон по путям стан­ции, пришлось наскоро рассказать об обстановке и решениях, принятых на севере, т. е. на участке 14-й армии, и предложить командарму Ф.Д. Гореленко, на участке которого финские час­ти уже были выдвинуты к границе, срочно привести войска в боевую готовность и занять ими оборону по плану прикрытия.

Мы с членом Военного совета корпусным комиссаром Кле­ментьевым ломали головы в догадках, что означает это распо­ряжение о срочной доставке нас в Ленинград... На одной из станций, где-то на полпути до Ленинграда, около 7 часов утра наш более чем скромный состав сделал свою первую остановку. Явившийся в вагон комендант с противогазом на левом боку, символом боевой готовности, представившись, доложил, что остановка вызвана необходимостью проверить буксы и будет очень короткой, а дальше намечается следование до Ленингра­да без единой остановки. Но самое главное, продолжал он с за­метным волнением, примерно час тому назад по селекторной связи из Ленинграда передали только для сведения начальника станции и коменданта сообщение, что немцы около 4 часов утра отбомбили на западе ряд наших городов и железнодорожных узлов и после сильного артиллерийского обстрела перешли гра­ницу и вторглись на нашу территорию...»

Итак, в 4 часа утра 22 июня 1941 г. командующий Ленин­градским округом (уже называемым в документах верховно­го командования «Северным фронтом») и командующий од­ной из трех армий фронта (Ф. Д. Гореленко) еще только «ло­мают головы в догадках» о том, что «назревают какие-то события». При этом, почему-то, командарм в 4 часа утра (для людей, ведущих нормальный образ жизни, это ночь) не спит. Не спит и секретарь карело-финского ЦК товарищ Куприянов,«хотя уж для него-то командующий округом старшим на­чальником не является и встречать его мимо проходящий поезд на вокзале Куприянов совершенно не обязан. Далее, в 7 часов утра 22 июня командующий все еще не имеет ника­кой достоверной информации о начавшейся три часа назад войне и узнает о ней от «коменданта с противогазом на боку». Причем коменданта какой-то крохотной станции о на­чале войны уже проинформировали. Час тому назад. А командующего округом (фронтом) — еще нет.

Может все это быть правдой? Нет, не может. Знаменитая Директива наркома обороны №1 («В течение 22—23 июня 1941 г. возможно внезапное нападение немцев на фронтах ЛВО, ПрибОВО, ЗапОВО, КОВО, ОдВО...») поступила в штаб Ле­нинградского округа в час ночи 22 июня 1941 г. и была неза­медлительно доведена до сведения командующих армиями и корпусами. Можно привести множество подтверждений этого факта. Сегодня уже можно указать и точные архивные ссылки на документы. Но мы не будем этого делать, а просто продолжим чтение мемуаров М.М. Попова: «Утром 22 июня мы вернулись в Ленинград... Встречавший нас на вокзале гене­рал К. П. Пядышев тут же в вагоне кратко обрисовал обста­новку. Около 1 часа ночи была получена директива наркома, предупреждавшая о том, что 22—23 июня возможно нападение гитлеровских войск на нашу страну. Директивой требовалось привести войска в боевую готовность и занять огневые точки в укрепрайонах на госгранице. Штаб округа тут же был собран по боевой тревоге, и войскам направлены были соответствую­щие указания...»

Таким образом, даже если предположить такое вопию­щее разгильдяйство, как отсутствие средств радиосвязи и шифровальных устройств в вагоне командующего округом, то по меньшей мере в 4 часа утра, после встречи с командую­щим 7-й армией генералом Гореленко, Попов должен был от него узнать содержание директивы № 1. После этого ломать голову в догадках было уже совершенно незачем.

Тщательно подготовленный советскими писателями чи­татель, разумеется, «знает», что никакой радиосвязи в Крас­ной Армии не было, «история отпустила нам мало времени», а команды в армии передавали флажками, сигнальными ко­страми, тамтамами, в лучшем случае — по проводному теле­фону. Увы, документы и факты не подтверждают смелую ги­потезу о том, что Сталин организовал производство самолетов, танков, орудий, бронемашин, тягачей, минометов (причем в циклопических количествах), а вот про средства радиосвязи — забыл. По состоянию на 1 января 1941 г. в Воо­руженных силах СССР числилось:

— фронтовых радиостанций (PAT) — 40 штук (в среднем по 8 на каждый из пяти будущих фронтов);

— армейских и корпусных (РАФ, РСБ) — 1613 штук (в среднем по 18 на каждый стрелковый и мехкорпус);

— полковых (5АК) — 5909 штук (в среднем по 4 на каждый полк) [121].

Итого — 7566 радиостанций всех типов. Разумеется, в это число не вошли танковые и самолетные радиостанции. И это все — на 1 января 1941 г. Советские радиозаводы продолжали свой «мирный созидательный труд», и к 22 июня средств ра­диосвязи должно было стать еще больше. По крайней мере, план 1941 года предусматривал выпуск 33 PAT, 940 РСБ и РАФ, 1000 5АК. В процитированной выше докладной запис­ке наркома обороны СССР отсутствуют, к сожалению, дан­ные по наличию предшественницы РАФа — мощной (500 Вт) радиостанции 11-АК, хотя этих комплексов в войсках было очень много. Так, в Киевском ОВО по состоянию на 10 мая 1941 г. числилось 5 комплексов PAT, 6 — РАФ, 97 — РСБ и 126 единиц 11 -АК. И еще 1012 полковых 5АК [121].

Теперь стоит пояснить — что обозначают все эти большие буквы. Радиостанция РСБ стандартно устанавливалась на шасси автомобиля, имела излучаемую мощность до 50 Вт и обеспечивала дальность телефонной связи в 300 км, т.е. фак­тически в полосе действий армии или даже фронта. РАФ — это значительно более мощный (400—500 Вт) комплекс ап­паратуры, устанавливаемый на двух грузовиках «ЗИС-5». Подлинным чудом техники 40-х годов мог считаться ком­плекс фронтовой радиосвязи PAT. Огромная мощность (1,2 кВт) позволяла обеспечить связь телефоном на расстоянии в 600 км, а телеграфом — до 2000 км. Схема передатчика пре­доставляла возможность работы на 381 фиксированном ка­нале связи с автоподстройкой частоты. Так что наше предположение о том, что только по причине крайнего разгильдяй­ства в вагоне командующего одним из пяти приграничных округов могло не оказаться мощной радиостанции и одного из 247 имеющихся в наличии аппаратов шифрованной связи «БОДО», вполне обосновано...

Вернемся, однако, вместе с генералом Поповым в Ленин­град: «...На Невском проспекте, по которому мы ехали в штаб округа, царило обычное в эти воскресные часы оживление. Офи­циального объявления о начавшейся войне еще не было... В штабе округа находился генерал армии Мерецков, прибывший утром ( подчеркнуто мной. — М.С.) как представитель наркома... Прибыв в штаб, я сразу же прошел в кабинет начальника штаба округа генерала Д. Н. Никишева, где застал К. А. Ме­рецкова, говорившего с кем-то по телефону... Наметив с Д.Н. Никишевым план работы на ближайшие часы, мы с К. А. Мерецковым спустились в мой кабинет для того, чтобы во всех деталях разобраться в обстановке на финской грани­це...» [194].

Если верить написанному, Попов увидел Мерецкова в штабе округа (фронта) утром 22 июня, никак не позднее 12 часов дня («объявления о начавшейся войне — т.е. выступления Молотова по радио — еще не было»). И не просто «увидел», а разговаривал с Мерецковым, обсуждал с ним планы перво­очередных мероприятий... Вот только сам К.А. Мерецков этого почему-то категорически не помнит: «...Днем 22 июня я включил радио и услышал выступление народного комиссара иностранных дел В.М. Молотова о злодейском нападении фа­шистской Германии на нашу страну. Теперь мои спутники, генерал П. П. Вечный и офицер для поручений лейтенант С.А. Па­нов, получили ответ на вопрос, для чего мы едем в Ленинград.

Прибыв в Ленинград, я немедленно отправился в штаб окру­га. Меня встретили с радостью, все хотели услышать живое слово представителя Москвы, получить устное распоряжение. На месте были генерал-майор Д.Н. Никишев и корпусной ко­миссар Н.Н. Клементьев... Командующий войсками округа М.М. Попов в момент начала войны инспектировал некоторые соединения округа... Штаб округа работал с предельной нагруз­кой. Ночь предстояла беспокойная. Меня известили, что 23 ию­ня в Ленинград прибудет из Мурманска командующий войсками округа М.М. Попов... Наступило утро второго дня войны. Я по­лучил срочный вызов в Москву» [93].

Итак, из воспоминаний Мерецкова следует, что в Ленинград он прибыл уже после выступления Молотова по радио, т.е. после 12 часов дня. Командующего округом он не встре­тил ни днем, ни вечером, ни вообще за все короткое время своего пребывания в Ленинграде. И что совсем уже стран­но — Клементьев (ЧВС округа, который возвращался из Мурманска — по версии Попова — в одном с ним вагоне) по версии Мерецкова уже днем 22 июня был в Ленинграде. Что это было? Генерал-лейтенант Попов отстал от поезда?

К загадочной и трагической истории поездки Мерецкова в Ленинград мы еще вернемся. Пока же отметим то единст­венное, что можно сказать с полным основанием: рассказать правду о последних предвоенных днях М.М. Попов и К.А. Мерецков отказались. Или (что еще более вероятно) им в этом праве отказали «литконсультанты».

 

17 июня 1941 г. важнейшие события происходили и по другую сторону будущего фронта. В этот день в Финляндии началась всеобщая мобилизация. Принятию такого решения предшествовали примечательные события, достаточно ха­рактеризующие степень взаимного недоверия будущих со­юзников (Финляндии и Германии).

Как известно, гитлеровское руководство разработало (и очень успешно провело в жизнь) сложную, многоуровневую схему дезинформации, которая должна была прикрыть Стра­тегическое развертывание вермахта для войны с Советским Союзом. Одним из элементов этой кампании дезинформа­ции было распространение слухов о якобы ведущихся (или готовящихся) переговорах между высшим руководством Германии и СССР, в ходе которых немецкая сторона в уль­тимативной форме потребует от СССР больших уступок, вплоть до «аренды Украины». Эти слухи, распространяемые по дипломатическим и разведывательным каналам, должны были, с одной стороны, «объяснить» сосредоточение немец­ких войск у границ с СССР как элемент психологического давления на Москву, с другой — притупить бдительность со­ветского руководства, которому предлагалось ожидать предъявления ультиматума (который в реальности так нико­гда и не прозвучал). Смятение умов было усилено знамени­тым Заявлением ТАСС от 13 июня 1941 г. в котором, в частности, говорилось: «Германия не предъявляла СССР никаких претензий и не предлагает какого-либо нового, более тесного соглашения, ввиду чего и переговоры на этот предмет не могли иметь места». В созданной совместными усилиями герман­ских, советских и английских спецслужб обстановке, когда никто уже ничему не верил. Заявление ТАСС во многих правительственных кабинетах было воспринято как скрытое приглашение Берлина к переговорам.

Финское руководство также было включено в перечень дезинформируемых субъектов. Маннергейм в своих мемуа­рах пишет: «В середине мая министерство иностранных дел Германии поинтересовалось, какие пожелания имеются у Фин­ляндии, чтобы принять их во внимание в процессе переговоров, которые ведутся с советским правительством и которые, как ожидается, должны привести к разрядке сложившейся напря­женности мирным путем... Однако прошло немного времени, и мы были вынуждены констатировать, что сведения о перего­ворах были взяты с потолка и что вся эта история была чис­тым блефом» [22].

В начале июня 1941 г. в Хельсинки усилились опасения по поводу того, что Германия и СССР все же договорятся ме­жду собой: за спиной Финляндии, а может быть — и за счет Финляндии. Вполне вероятной представлялась ситуация, при которой Гитлер — в рамках нового большого соглаше­ния со Сталиным — предоставит последнему «карт-бланш» на оккупацию Финляндии или же два диктатора договорятся о «полюбовном» разделе Финляндии (подобно тому, как в реальной истории осенью 1939 года они поделили Польшу). В такой, крайне неопределенной обстановке финское руко­водство не хотело начинать полномасштабную мобилиза­цию (которую советское руководство могло вполне обосно­ванно рассматривать как враждебный акт) до получения от немцев конкретных разъяснений ситуации.

Точный текст финского запроса (переданного в Берлин через Бушенхагена) неизвестен. В общих чертах версии раз­ных историков сводятся к тому, что Финляндия хотела полу­чить или точное сообщение о том, что война между Германи­ей и СССР неминуема, или гарантии того, что в ходе полити­ческих переговоров Москва и Берлин не заключат новую сделку за счет интересов Финляндии. Ответ был получен 15 июня в виде телеграммы Кейтеля полковнику Бушенхагену, в которой последнему было поручено сообщить финнам, что «требования и условия, выдвинутые Финляндией относительно принятия соответствующих мер, можно считать выполнимы­ми» [65]. Едва ли эта витиеватая и достаточно невнятная фра­за может считаться «договором о нападении на Советский Союз». И тем не менее, даже профессор М.Йокипии (на вы­борочном цитировании фундаментального труда которого паразитируют наши отечественные «обличители финской военщины») вынужден был признать, что «наряду с устными договоренностями, это был единственный документ, на кото­рый президент Рюти мог сослаться, когда депутация от четы­рех партий 21 июня 1941 г. пыталась узнать у него, каковы га­рантии германской помощи» [26].

Насколько «активной» планировалась финская оборона? Маннергейм утверждает, что оперативные планы финской армии изначально были сугубо оборонительными: «У нас был всего один план войны, и он был оборонительным. Группировка войск, согласно этому плану, создавалась исключительно для выполнения оборонительных задач. Утверждение, что Финлян­дия якобы готовилась вести наступательные действия, не со­ответствует действительности. Тот факт, что первую по­пытку наступления на участке севернее Ладожского озера мы предприняли спустя три недели после начала войны, а к следую­щим наступательным действиям с целью освобождения Выбор­га и Карельского перешейка перешли еще через три недели, как раз и свидетельствует о том, что нам нужно было перегруппи­ровать войска для наступления» [22].

В то же время 3-й армейский корпус финской армии (6-я пехотная дивизия в районе Кусамо и 3-я пехотная дивизия севернее Суомуссалми) под командованием героя «зимней войны» генерала Сииласвуо уже 15 июня был передан в опе­ративное подчинение штаба армии «Норвегия», что говорит о явной готовности принять участие в немецком наступлении на Кандалакшу. Приказ по армии «Норвегия», подпи­санный 22 июня 1941 г., требовал начать наступление 36-го немецкого и 3-го финского корпусов 1 июля 1941 г. [65]. Се­годня уже известно, что еще на этапе июньских совещаний финских и немецких генералов было принято решение о раз­делении зон ответственности примерно по 65-й параллели, проходящей через Оулу и Суомуссалми. К северу от этой ли­нии все войска подчинялись штабу немецкой армии «Норве­гия», к югу — финскому главнокомандующему.

Оперативный план финской армии «Карелия» (пять пе­хотных дивизий, две егерские и одна кавалерийская брига­ды), начавшей в реальности наступление вдоль восточного берега Ладожского озера 10 июля, был подписан (и доведен до сведения немецкого командования) 28 июня 1941 г, т.е. уже после советских бомбардировок 25—26 июня и после фор­мального вступления Финляндии в войну [65]. С другой сто­роны, нетрудно догадаться, что работа над планом крупно­масштабного наступления началась не за 3 дня до его подпи­сания... В изложении М.Йокипии события разворачивались следующим образом: «...Первоначальные оборонительные пла­ны Финляндии, привязанные главным образом к полосе от Вы­боргского залива до озера Саймы, начали с июня 1941 г. постепенно приобретать наступательный характер. Это видно из передислокации некоторых подразделений к северу от Ладож­ского озера. С началом мобилизации Главный штаб отдал 18 июня серию приказов, в которых наряду с задачами по обороне, изложенными кратко и мимоходом, ставились широкие и точ­ные наступательные цели (так называемые альтернативные планы)... С оборонительной линии Салпа в резерв сил, насту­пающих на Сортавалу и Хиитола, перебрасывались 5, 15 и 19 дивизии...»

Все это звучит не слишком убедительно. Непонятно, по­чему «точные наступательные цели» излагаются в форме ка­ких-то «альтернативных планов». Нет в версии М.Йокипии и внятного ответа на вопрос о том, кто и когда должен был выбирать одну из нескольких «альтернатив»?

Не менее активной планировалась и оборона морских ру­бежей Финляндии. Так как военно-морская тематика выхо­дит за рамки компетентности автора этой книги, ограничим­ся подробным цитированием работы специалиста: «На воен­но-морские силы Финляндии возлагались две основные задачи — обеспечение своего судоходства в северной части Балтийского моря, а также ведение активных действий на сообщениях советского флота в Финском заливе и в районе Аландских островов.

Выполнение первой задачи финское командование предпола­гало достигнуть путем введения конвоев, захвата Аландских островов и советской ВМБ Ханко, создания минно-артилле­рийских позиций в районе Аландских островов и на подходах к шхерной коммуникации Финского залива, организации дозоров и траления мин в этих районах. Все это должно было исключить проникновение наших кораблей, особенно подводных лодок, в Ботнический залив.

Вторую задачу намечалось выполнить путем уничтожения кораблей и судов подводными лодками и катерами, а также по­становкой активных минных заграждений. Финское командо­вание планировало поставить 79 активных и оборонительных минных заграждений общей численностью 1898 мин, что со­ставляло около 80% от их общего запаса. Из этого количества в первые два дня после начала военных действии предусматри­валось выставить в Финском заливе и в районе Аландских ост­ровов 38 заграждений — всего 1002 мины, на третий день — четыре заграждения, 170 мин, а остальные — по особому указа­нию. Минное оружие предполагалось использовать, главным образом, в оборонительных целях для создания минно-артиллерийских позиций (подчеркнуто мной. — М.С.). Для прикрытия побережья планировалось ставить минные заграждения с боль­шой плотностью, а в радиусе наиболее эффективного действия огня своей береговой артиллерии — с малой» [106].

Зоны ответственности военно-морских флотов были раз­делены по 26-му меридиану (примерно 70 км к востоку от ли­нии Хельсинки — Таллин), а именно: к востоку от меридиа­на действует финский флот, к западу — германский.

Из этого решения, в частности, следует, что мощная по­лоса минных заграждений в устье Финского зали


Поделиться с друзьями:

Эмиссия газов от очистных сооружений канализации: В последние годы внимание мирового сообщества сосредоточено на экологических проблемах...

Механическое удерживание земляных масс: Механическое удерживание земляных масс на склоне обеспечивают контрфорсными сооружениями различных конструкций...

Кормораздатчик мобильный электрифицированный: схема и процесс работы устройства...

Поперечные профили набережных и береговой полосы: На городских территориях берегоукрепление проектируют с учетом технических и экономических требований, но особое значение придают эстетическим...



© cyberpedia.su 2017-2024 - Не является автором материалов. Исключительное право сохранено за автором текста.
Если вы не хотите, чтобы данный материал был у нас на сайте, перейдите по ссылке: Нарушение авторских прав. Мы поможем в написании вашей работы!

0.043 с.