Глава 13. Новая встреча Гордона и Глэдис

Как вы уже поняли, письмо, охватывающее всю предыдущую главу, было от моей замужней сест­ры. Но у меня есть еще одна, младшая сестра, об­ладающая столь непохожим темпераментом, что перед лицом этого факта я всегда задумывался о том, что теория наследственности верна лишь от­части, но никак не полностью. Воистину, как объ­яснял мне Моруорд, обсуждая со мной эту тему, наследственность — всего лишь следствие, а не причина. Например, человек, который пьянствует, в следующем воплощении родится в такой семье, где сможет удовлетворить это своё желание. Наследственность в данном случае означала бы, что он пьянствует, потому что пьянствовал его отец. Иными словами, сын унаследовал тело, отягощен­ное склонностью к пьянству. Подобное объясне­ние само по себе верно, но оно упускает из виду то, почему он унаследовал такое тело, и наслед­ственность здесь считается первопричиной, между тем как она только следствие, а причина кроется гораздо глубже. Или возьмем другой пример — человеку, который в прошлом воплощении был му­зыкантом, в нынешнем потребуются тело и мозг, обладающие определенной чувствительностью; следовательно, этому человеку нужно воплотиться в такой семье, где музыкальными способностями будет обладать, скажем, его мать, так что ребенок сможет унаследовать специфические особенности ее телесного типа, или же соответствующие спо­собности передадутся ему через поколение, от ба­бушки — невелика разница. Многие сразу же скажут: «Страсть к музыке у этого человека — от матери», но фактически это утверждение будет верно лишь отчасти. Музыкальным дарованием он обладал задолго до того, как «встретил» свою мать. Его мать была, таким образом, лишь вспомо­гательным средством для проявления его способ­ностей на физическом плане в нынешнем вопло­щении. Конечно, теория наследственности удовлет­ворит большинство людей, поскольку они еще не приобрели умения вспоминать свои прошлые воп­лощения, но те, кто умеет вспоминать, неизбежно должны считать наследственность следствием, а не причиной, и в этом огромное различие.

Из беседы с Моруордом в Кенсингтон-Гарденз, когда он поразил меня ссылкой на наши прошлые жизни, выходило, что он верит в реинкарнацию, причем не только в качестве теории, но как в нео­провержимый факт. И все же меня удивляло: по­чему на Западе так мало известно об этом пред­мете, во всяком случае, было мало известно до недавнего времени. Но и на это у Моруорда име­лось готовое объяснение.

— Видите ли, — сказал он, — люди отрица­ют реинкарнацию, потому что не в состоянии при­поминать свои прошлые жизни: отсутствие воспо­минаний является для них достаточным доказа­тельством того, что перевоплощений не существует. А между тем, если я попрошу вас уточнить, чем вы занимались в такой-то конкретный день, скажем, пятнадцать лет назад, то ваша память и здесь вас подведет, хотя вы абсолютно не сомневаетесь, что в ту пору были живы. Просто дело в том, что в каждом воплощении наше эго приобретает новое тело, а следовательно, и новый мозг, и только мозг ведает воспоминаниями, а в таких обстоятельствах мозг не может регистрировать ничего из того, что имело место до его образования. На самом деле мозг также не способен запомнить великое мно­жество вещей, происходивших уже после его об­разования. Ведь спроси я вас в качестве еще од­ного примера, о чем вы думали десять минут на­зад, и выяснится, что вы это полностью позабыли. И тем не менее у каждого из нас есть определен­ные рудиментарные органы, которые мы можем заставить вновь функционировать с помощью про­цесса, известного оккультистам. Стоит нам толь­ко задействовать эти органы, как в результате появится память, не зависящая от физического мозга. Вот почему и каким образом посвященный помнит свои прошлые жизни.

Я изложил взгляды Моруорда на этот счет от­части потому, что они интересны сами по себе, отчасти — потому что они имеют отношение к следующему эпизоду.

Нас обоих пригласили на несколько дней на один прием в загородном доме, где присутствова­ла моя младшая сестра (по имени Глэдис), а вме­сте с ней молодой человек, к которому она питала, по меньшей мере, некоторую слабость, тогда как он, со своей стороны, был, несомненно, влюблен в нее. Однако было совершенно очевидно — какие бы чувства они ни испытывали друг к другу, в их отношениях определенно ощущалось нечто дисгар­моничное, ибо где уж было Гордону Меллору (так звали молодого человека) скрыть сквозившее в его поведении глубочайшее уныние, которое моему мудрому другу, с его наблюдательностью и инту­ицией, не составило никакого труда распознать. Дело было в том, что, хотя моя сестра им увлек­лась, она препятствовала всем его попыткам от­кровенно поговорить и выяснить их отношения.

Что касается меня, то я знал, в чем тут загвоз­дка — в тщеславии и чванстве, которые прояв­ляла моя сестра. Все мои попытки как-то решить эту проблему она встречала заявлением, что я мужчина и поэтому никогда не смогу понять точ­ку зрения женщины и что вдобавок у меня весь­ма специфические идеи. Так что я оставил подоб­ные попытки как совершенно лишенные смысла. Таким образом проблема сохранялась вот уже не­сколько недель или даже месяцев, и Глэдис с Гор­доном все никак не могли прийти к сколько-ни­будь удовлетворительному решению.

С первого же дня нашего приезда Моруорд Хейг беседовал с разными людьми на духовные, да и на другие темы, чем вызвал восхищение моей сестры. Я решил, что это прекрасный по­вод для того, чтобы подключить Моруорда к ре­шению проблемы Глэдис и Гордона, поэтому при первой же возможности рассказал ему обо всем. Разумеется, Хейг, как всегда, весьма охотно со­гласился помочь всем, чем сможет, поэтому я ус­троил их встречу.

Когда мы все втроем наслаждались полуденной прогулкой по полям, я решил сам завести разго­вор на больную тему.

— Кажется, твоему другу Гордону не очень-то сладко приходится от дружбы с тобой, моя доро­гая Глэдис.

Сестра покраснела и попыталась парировать это замечание, но это ей плохо удалось.

— Кстати, — доброжелательно заговорил Мо­руорд, — вы и ваш приятель, мисс Бродбент, меня чрезвычайно заинтересовали. У меня есть все ос­нования полагать, что вы с ним очень старые дру­зья; если я ничего не путаю, то ваша дружба про­слеживается через множество воплощений.

Лицо сестры вдруг стало выражать радость и заинтересованность. Глэдис была отнюдь не прочь поговорить на оккультные темы и весьма охотно во все это верила.

— Подумать только! Вы в состоянии это оп­ределить! — с энтузиазмом подхватила она. — Но как, скажите на милость, вы это делаете?

— Это достаточно просто, — с улыбкой отве­тил он. — Взглянув на двух людей обычным спо­собом, вы, как правило, замечаете, гармонируют ли они друг с другом. Родство между матерью и сыном, например, можно разглядеть благодаря их физическому сходству, а чтобы выявить родство более тонкого порядка, нужно смотреть на ментальные тела людей: таким способом можно понять, родственные это души или нет.

— И вы полагаете — мы с Гордоном род­ственные души? — спросила Глэдис.

— С величайшей уверенностью, — ответил он.

— Ха! Ха! — торжествующе воскликнул я. — Быть может, теперь, когда тебе это известно, ты будешь лучше обращаться с Гордоном.

— Я никогда с ним плохо не обращалась, — несколько раздраженно ответила она.

— А я называю это «плохо», — возразил я, — и ты знаешь мое мнение на этот счет. Держу пари, что если мы все расскажем Моруорду, то он со мной согласится.

— А в чем проблема? — сочувственно спро­сил Моруорд. — Могу я быть хоть чем-то по­лезен?

Глэдис с благодарностью взглянула на него и сказала:

— Ну, видите ли, есть кое-какие сложности.

— Это так или иначе вздор. Любые сложно­сти можно как-то уладить. Но дело в том, что ты — формалистка, — заявил я, сопровождая свои слова смехом, чтобы хоть немного смягчить свой нелестный отзыв.

— Ну и ну! — утешительным тоном произнес Моруорд. — Ох уж эти братья! Лести от них не дождешься.

— О, он очень груб, — холодно заметила се­стра.

— Проблема вот в чем, — заговорил я, беря объяснение в свои руки. — У Глэдис отвраще­ние к браку. Она не может смириться с идеей замужества, но любит этого человека и хочет его любви. Однако, поскольку они не помолвлены, она считает, что их отношения должны быть абсолют­но платоническими. Она также не желает при­знаваться ему в любви, ибо и это считает неподо­бающим.

Моруорд рассмеялся — явно снисходительно.

— И что же, разве вы не считаете, что я пра­ва? — обратилась к нему Глэдис.

— Вряд ли во всем правы, — ответил он с весьма доброжелательной улыбкой.

— Ну, что я тебе говорил? — воскликнул я с видом победителя.

— Право же, мистер Хейг, — принялась убеж­дать собеседника сестра, — это не принято — во всяком случае, в тех кругах, в которых я враща­юсь. Мы не цыгане, мы не можем себе такое позволить.

— Но какой вам тогда прок от этого несча­стного? — ответил Хейг, по-отечески глядя на нее. — Не слишком ли это жестоко по отноше­нию к нему?

— Сущее бессердечие, — воскликнул я.

Моя сестра задумалась.

— Да она ведь и прогнать этого человека не желает, — обратился я к Моруорду, — и не хо­чет одарить его ни единой крупицей любви. Я называю это флиртом, причем наихудшего типа.

— Я никогда в жизни не флиртовала, — с жаром заявила Глэдис.

— Но разве не бывает некоей разновидности флирта, — мягко заметил Моруорд, — настолько изощренной, что ее вообще едва ли можно при­нять за флирт?

— А следовательно, еще более предосудитель­ной, — добавил я.

Моя сестра, казалось, пребывает в замешатель­стве.

— Я не совсем понимаю, — сказала она.

— Что ж, — чрезвычайно доброжелательным тоном стал пояснять Моруорд, — если уж вы жаждете, чтобы мужчина любил вас и мучаете его своим присутствием, дразня ложными надеждами, зная, что он страдает и ничего не давая ему вза­мен — разве это не то самое поведение, которое можно назвать изощренной формой флирта?

Моя сестра растерянно молчала.

— Я знаю, — продолжал он, — флирт — тер­мин расплывчатый, и флиртом называют многое из того, что, на мой взгляд, флиртом вовсе не являет­ся. Например, два человека могут по-настоящему любить друг друга и не скрывать этого факта, хотя у них и нет намерения вступить в брак, од­нако это не флирт, ибо то, что их отношения раз­виваются вне брака — еще не повод считать их неискренними. С другой стороны, если двое ухит­ряются вызывать друг у друга чувства, чтобы те­шить свое тщеславие, а не по причине возникшей любви, то можно со всей определенностью назвать это флиртом, так как это означает коварным об­разом чего-то просить и стараться не давать ни­чего взамен.

— Но ведь этого наверняка нельзя сказать обо мне, — запротестовала сестра.

— Что ж, давайте посмотрим на ситуацию под несколько критическим углом, — сказал Хейг. — Щедро позволяя своему приятелю подолгу нахо­диться в вашем обществе, вы заставляете его предполагать, что влюблены в него, не так ли? И это вселяет в него определенные надежды, кото­рым вы не намерены позволять осуществиться — ни путем брака, ни каким угодно иным способом. Боюсь, что в результате ваш приятель страдает. Иными словами, друг любезный, разве вы не по­купаете себе удовольствие ценой страдания сво­его приятеля и разве не просите таким образом слишком многого, взамен не предоставляя ничего?

— Но по мнению света... — начала было воз­ражать Глэдис.

— Мнения света, — мягко прервал ее Мору­орд, — основаны на себялюбии и тщеславии, а не на альтруизме и любви.

— Дорогая моя Глэдис, — сказал я, — бес­полезно: твое поведение — это поведение педан­тки и кокетки в одном лице, и чем скорее ты это поймешь, тем лучше.

— Быть может, гораздо уместнее быть полно­стью откровенной с этим человеком, — продол­жал Моруорд, — и сказать ему, что вы его лю­бите, но при этом ваши взгляды на брак таковы, что вы не хотите в него вступать? Преимущество подобной линии поведения не только в том, что вы проявляете честность и прямоту, но и в том, что вы даете партнеру возможность выбирать: либо оста­вить вас, либо довольствоваться тем, что вы его любите.

— Но так не пойдет, — запротестовала она, — он тогда... ну... немедленно захочет меня поцело­вать.

— Ты — самая удивительная педантка, с ка­кой я когда-либо сталкивался, — раздраженно заметил я, — твое тщеславие просто феноменаль­но, да к тому же ты еще и скупа. Вот так ты и вынуждаешь этого несчастного ходить вокруг тебя кругами, переходя от надежды к отчаянию. Ты слишком скаредна и для того, чтобы признаться ему в любви, и для того, чтобы дать ему поцелуй, от которого твой поклонник был бы на седьмом небе от счастья.

Моруорд бросил на меня взгляд, в котором явно читалось одобрение, сестра же своим взглядом го­това была меня испепелить.

— Давайте присядем, — сказал Хейг, — и по­любуемся окружающим пейзажем.

Мы опустились на траву, и тут я заметил, что Моруорд смотрит на мою сестру, словно бы при этом о чем-то размышляя.

— Видите ли, — задумчиво заговорил он где-то через минуту, — на свете есть два вида доб­родетели: истинная и ложная. Ложная добродетель базируется на тщеславии, истинная же — на бес­корыстии. И все же, когда дело касается внеш­него впечатления, эти добродетели нелегко распоз­нать, поскольку человеку, не привыкшему размыш­лять, очень трудно отличить их друг от друга. Что ж, уважаемая мисс Глэдис, надеюсь, вы простите меня за грубость, но позиция, которую вы заняли по отношению к вашему другу, какой бы правиль­ной и похвальной она ни казалась со светской точки зрения, если взглянуть на нее с точки зре­ния более духовной, представляет собой просто эгоизм. Просматривая вашу ауру, я увидел, что она не обширная и тяготеющая к расширению, а сжа­тая и склонная к ограниченности. А потом я за­метил признаки того, что вы уже проходили через подобную небольшую драму на протяжении мно­жества прошлых жизней, и каждый раз это влек­ло за собой страдания. Тем не менее вместо того, чтобы усвоить этот урок, его каждый раз так и ос­тавляли невыученным, поэтому в своей нынешней жизни вы вновь проходите через все это. Ибо лю­бовь — это узы, воплощение за воплощением свя­зывающие нас воедино, но мы пожинаем ее пло­ды, обретая счастье, только если эта любовь бес­корыстна и благородна. В противном случае она приносит не радость, а скорее беду, каковой обер­нулась она и в вашем случае из-за той позиции, которую вам так не хочется менять. И то, что слу­чалось в прошлом, боюсь, должно повториться и на сей раз, поскольку в тех, прошедших, жизнях этот человек каждый раз бросал вас, в отчаянии отка­зываясь от всего, потому что искал душевной щед­рости и бескорыстия, получая в итоге лишь разо­чарование.

Речь Моруорда превращалась во все более ме­лодичный словесный поток, столь характерный для него, когда бы он ни заговаривал на подобные темы, хотя мои попытки воспроизвести ее, увы, плачевно неадекватны.

— Видите ли, — выразительно и в то же вре­мя мягко продолжал он, — в этом деле вы сле­довали строгим светским условностям, не задава­ясь вопросом: а правильны ли они, благородны, или же основаны на эгоизме? Ведь в данном случае, как и во многих других, вы решали, что то или иное правило верно именно потому, что таковым его про­возглашает свет, и не считали нужным поразмыс­лить над тем, правильно ли оно само по себе. Ведь светские законы и условности основаны на пра­вилах, не допускающих никаких исключений, не принимающих во внимание конкретные частные обстоятельства дела. А как раз потому, что в од­них случаях нечто бывает правильным, а в других случаях то же самое может оказаться совершен­но ошибочным, столь строгая приверженность светским условностям может быть явно предосу­дительной с точки зрения Божественного. Более того, подчинение условностям, о которых мы в глу­бине души знаем, что они ошибочны — это ни­какая не добродетель, а всего-навсего замаскиро­ванное тщеславие и трусость, а следовательно, оно недостойно включения в столь самоотверженное качество, как настоящая и беспорочная любовь. А если это подчинение не только вызвано тщесла­вием, но к тому же приносит страдания человеку невиновному, чьи намерения честны и благородны, тогда этого вдвойне следует избегать, ибо любовь, не принимающая во внимание благополучие сво­его объекта, — это вообще не любовь, а какое-то другое чувство, которое прячется за этим назва­нием.

Моруорд замолчал на какое-то мгновение и, по­ложив ладонь на руку Глэдис, посмотрел на мою сестру с какой-то мягкой убедительностью.

— И тут, — продолжал он, — встает вопрос выбора: что милее — гордыня или любовь? И стоит ли допускать, чтобы детское и скоротечное становилось на пути у прочного и долговечного, чтобы иллюзия — явление менее значимое — за­слоняла собой нечто гораздо более важное — ре­альность? Ведь воистину гордость — не более чем иллюзия, притом, что тот, кто горд, неизменно прилагает ее к тем вещам, которым она соответ­ствует лишь изредка, и напрочь отбрасывает гор­дость тогда, когда ее было бы уместнее задейство­вать. Вот и для вас, как и для многих других, гор­дость состоит не в том, чтобы открыто признавать­ся, а в том, чтобы скрывать; она заключается не в душевной теплоте, а в равнодушии. Однако нич­то из того, чем вы гордитесь, не является в дей­ствительности предметом гордости, это лишь за­блуждения, рядящиеся в одежды добродетелей, но все равно остающиеся заблуждениями, что бы ни говорил о них высший свет. Ведь скупость — это понятие, применительное как к деньгам, так и к любви; обман — это обман, а равнодушие — это равнодушие, и гордиться любым из этих качеств значит гордиться слабостью и ребячеством, а вовсе не мудростью и, следовательно, не силой.

Тут Моруорд замолчал, а затем обратился к Глэ­дис с вежливым призывом.

— На карту поставлено счастье этого челове­ка: вот в чем оправдание моей маленькой пропо­веди, — произнес он извиняющимся тоном. — Речь идет и о вашем собственном счастье; хотя ваша любовь, возможно, не очень сильна, вы люби­те вашего приятеля в той степени, в какой в на­стоящее время вообще способны любить кого бы то ни было, и вы будете страдать, если потеряете его, чем, боюсь, дело очень скоро и закончится. А теперь — хватит уже нравственной философии на сегодняшний день, иначе пропустим закат вон там над холмами, а у него своя собственная философия.

И все же, каким бы убедительным ни казалось красноречие Моруорда (во всяком случае, мне), но в данном случае, либо его вмешательство запоздало, либо тщеславие моей сестры пересилило, Глэдис оказалась неспособна изменить свою позицию, какой бы виноватой, возможно, ни чувствовала она себя в глубине души. Мы, разумеется, уже и за­были про этот случай, как вдруг через месяц Мо­руорд вручил мне письмо, написанное почерком Глэдис. В нем говорилось:

«Уважаемый м-р Хейг!

Я очень несчастна, и раз уж Вы однажды по­пытались мне помочь, хотя я была глупа и не последовала Вашему совету, то я ощущаю уве­ренность в том, что Вы снова мне поможете, несмотря на мою кажущуюся неблагодарность. Гордон меня оставил, как Вы и предсказывали. Он сказал, что больше не может это выносить и предпочитает впредь со мной не видеться. Я писала ему несколько раз, но он не отвечает, и боюсь, очень мало надежды на то, что все ког­да-нибудь наладится. Для меня было бы боль­шим утешением, если бы я смогла поговорить с Вами, и уверена, что Вы простите меня за то, что я доставила Вам столько хлопот, ведь мне известно, что Вы всегда готовы любому помочь в беде.

С наилучшими пожеланиями, искренне Ваша

Глэдис Бродбент.»

— Конечно, я сделаю все, что смогу, — сказал он, когда я закончил читать послание, — но, ду­маю, вам было бы лучше встретиться г этим че­ловеком и выяснить его позицию относительно этого дела.

— Сдается мне, вы впустую изливали свою философию на Глэдис и метали бисер перед... впрочем, это не очень хорошее словечко.

— Немножко философии даже человеку невос­приимчивому никогда не помешает, — с улыбкой ответил он, — ведь даже если ваша сестра, возможно, обречена страдать за то, что всего требо­вала и ничего не давала, считая тщеславие доб­родетелью, а слабость — любовью, однако в то же время она теперь получила некий намек на то, за что она должна страдать, и в результате гораздо легче выучит этот урок. Ибо отныне, она, во вся­ком случае, не будет увеличивать количество сво­их ошибок порицанием другого вместо себя, и на протяжении тех лет, что остались ей в нынешнем воплощении, Глэдис, возможно, усвоит, что сущность истинной любви — это отдавать, а не отказывать, думая все время не о себе, а об объекте своей любви. Поэтому, когда они встретятся в будущем воплощении (а это произойдет непременно) и снова влюбятся друг в друга благодаря этому не­большому пополнению багажа ее знаний, судьба отнесется к ней благосклонно, и то, что в данном воплощении было испорчено страданием, в следу­ющем будет проникнуто пониманием и счастьем.