Глава 7. Нехристианское благочестие архидьякона Уилтона

 

Архидьякон Уилтон был типичным архидья­коном, какого ожидаешь встретить на страницах любого романа, выпущенного книжкой ценой в шесть шиллингов. Этот человек каждый раз плот­но обедал, не отказывая себе в одном-двух бока­лах лучшего красного вина, в результате чего был несколько тучен, и частенько «платонически» за­игрывал с привлекательными прихожанками. До­бавим, что выражался он с особой церковной мно­гозначительностью, или, если сказать это иными словами, был очень чванлив.

Архидьякон не был сторонником безбрачия, же­нившись в возрасте двадцати одного года. Одна­ко когда я с ним познакомился, он уже был вдов­цом — правда, отнюдь не безутешным, и имел единственную дочь, которую, как считали его при­хожане, он берег как зеницу ока, хотя, как сухова­то, но ничуть не изменяя своей обычной терпимо­сти, заметил Моруорд: «Эта самая зеница ока, то есть глазное яблоко, в данной ситуации больше напоминало яблоко, которым искушали Еву, — в том смысле, что оно вызывало у архидьякона силь­нейшее искушение проявлять эгоизм, совершенно несовместимый с христианским благочестием». Его сильнейшая привязанность к дочери заклю­чалась в беспрестанных попытках запереть ее в четырех стенах своих крайне узких представле­ний. Это касалось религии, политики, литературы, искусства и вообще чего угодно. Так, любой воз­можности общения дочери с какой-либо близкой подругой (не говоря уже о представителях про­тивоположного пола) отец категорически, хотя и весьма искусно, избегал. Если процитировать еще одно замечание Моруорда: «Он любил не свою дочь, а самого себя в ней».

Результатом всего этого было то, что хотя отец требовал от дочери величайшей преданности и по­стоянной демонстрации оной, однако все, что он получал, — это неискреннюю попытку ее выражения. Мисс Уилтон находила своего отца, нео­писуемо надоедливым, так как все безобидные удо­вольствия, которые ей удавалось получать от жиз­ни, доставались ей ценой тайных ухищрений либо ценой отцовского гнева.

К концу каждого дня (если этому не препят­ствовала какая-либо счастливая случайность в виде, например, страждущего прихожанина) архидьякон под маской интереса, проявляемого любящим отцом, требовал от дочери подробного отчета обо всем, что она делала на протяжении дня, каковой отчет (что легко можно себе представить) при надобности бывал щедро приправлен всевозможными уверт­ками, чтобы не сказать «обманами».

Это представлялось очевидным всем (включая слуг, до безумия любивших мисс Уилтон и изо всех сил старавшихся ей помогать), за исключе­нием самого отца, который беззаботно пребывал в блаженном неведении.

А теперь перейдем к важному (во всяком слу­чае, для меня) моменту в этом повествовании. Я был до некоторой степени влюблен в мисс Уил­тон и, решив, что в подобных обстоятельствах очень сложно как-то влиять на события, вывел на сцену такого всегда сочувствующего и готового помочь человека, как Моруорд. Разумеется, этот бесцен­ный друг подставил себя под обстрел частых и скучных фарисейских речей архидьякона, причем сделал это в такой форме, что вызвал мое благо­дарное восхищение. Каждый раз за обедом Мо­руорд привлекал к себе внимание его преподобия, чтобы остаться с хозяином в столовой и дать мне возможность побыть наедине с мисс Уилтон, но не всегда рассказывал мне в подробностях, о чем именно он говорил с архидьяконом; знаю лишь, что обычно после таких дискуссий его преподобие выходил из столовой с сильно раскрасневшимся лицом.

Как я уже говорил, излагая свои впечатления от моего друга, я желал бы как можно меньше вы­ставлять на обозрение свою собственную персону. В силу этого те, кто ищет здесь историю нашей с мисс Уилтон любви, будут, вероятно, разочарова­ны — здесь повествуется в основном о том, как удалось обратить архидьякона, по сути, в новую веру и как Моруорд взялся за это дело (насколько мне удалось собрать и воспроизвести подробности, рассказанные им самим).

Так уж повелось у нас с Моруордом, что пос­ле обедов в Эшброук-Гарденс, где жила мисс Уилтон, мы, беседуя, возвращались домой, проходя пешком через парк. Помню, после того как мы впервые отобедали втроем, Моруорд высказал кое-какие свои мысли.

— У некоторых религиозных людей есть одна странная черта, — сказал он. — Когда доказываешь такому человеку истинность его религии, опи­раясь на рациональную основу, это его явно шо­кирует.

Мне стало очень интересно, и я поддержал раз­говор, попросив его развить эту тему дальше.

— Так вот, я потратил почти целый час, пыта­ясь доказать архидьякону реальность того, во что он верит, и вместо того, чтобы обрадоваться тому, что это поддается доказательству, он просто счел меня весьма безнравственным.

Я рассмеялся.

— Он убежден в том, что жизнь после смерти существует, но исследования на тему «где, когда и как» в его глазах просто чудовищны. И то, что я привел цитату из св. Павла о том, что «вера сама по себе хороша, но лучше, когда она сочетается с пониманием» — его тоже не переубедило. Он, как можно было ожидать, совершенно невежествен от­носительно истинного смысла Библии.

— Продолжайте, — попросил его я. — Что еще вы ему говорили?

— Далее был затронут вопрос о любви. Ведь христианство по сути является религией любви, но у архидьякона не только нет любви в сердце (это я могу заключить, посмотрев его ауру), но он еще и полагает, что заботиться о ком бы то ни было, кроме собственной жены и детей — это «не со­всем то, что нужно».

— А как насчет Бога? — спросил я.

— О, в этом-то все и дело. Он утверждает, что любить нужно только Бога.

— А сам-то он любит Бога?

— Да разве ж он на это способен? Если в вашем естестве нет любви, то как вы можете лю­бить?

— Это очевидно, — согласился я.

— Поэтому я указал ему, что, как утверждает его собственная религия: «Бог — есть Любовь». И поэтому чем больше любви вы допускаете (взращивая и сберегая ее в своем сердце) в свою душу, чем больше вы проявляете в себе Бога, тем в большей степени вы заодно с Богом.

— И ваш собеседник сумел это уразуметь? — спросил я.

— О, где уж там! Конечно, нет, — с улыбкой ответил Хейг. — Напрасно я пытался ему дока­зать, что любить Бога — это значит быть заодно с безусловной любовью, которая волей-неволей должна быть направлена и на все человечество, потому что человечество само по себе является частью Бога. Но даже цитата, гласящая: «Благо­даря этому будут все люди знать, что вы Мои ученики, если будете вы любить друг друга», не смогла убедить моего оппонента.

— А как насчет его дочери? — поинтересо­вался я.

— Он воображает, будто любит ее, однако его любовь — всего лишь эгоизм. Этот человек ни­когда не думает о ее счастье. Он пребывает в вечной тревоге, как бы она не вышла замуж и не оставила его в одиночестве. Он боится даже ее подружек. Я испытываю к нему огромное состра­дание, ибо он несчастный человек, и я признате­лен вам за предоставленную возможность попы­таться изменить его столь прискорбную точку зрения.

Когда в следующий раз, возвращаясь от архи­дьякона, мы с Моруордом шли через парк, по от­дельным репликам своего спутника я заключил, что на сей раз в беседе с Уилтоном речь шла в ос­новном о милосердии.

— Милосердие, друг мой, — задумчиво ска­зал Моруорд, — это малопонятная вещь, за ис­ключением тех случаев, когда речь идет о мило­стыне, денежном ее выражении. Следовало бы воспроизвести библейское выражение: «Превы­ше всего — терпимость», ибо терпимость — это самое ценное из всех качеств.

Я попросил его продолжать.

— С амвонов много вещают о прощении, но если бы больше проповедовали терпимость, то прощение было бы и не нужно: абсолютно терпи­мому человеку нет необходимости прощать — в том смысле, в каком понимают это действие проповедники, ибо отношение такого человека к че­ловечеству в целом представляет собой непрерыв­ное прощение. Он прощает ближнему своему его грехи еще до того, как они будут совершены.

На какое-то мгновение он задумался, а затем продолжал в том же духе:

— Абсолютная любовь и абсолютная терпи­мость нераздельны. Никто не может по-настояще­му любить и в то же время осуждать человека — эти качества несовместимы. Ведь осуждение — не что иное, как ненависть, каким бы слабым и мимолетным ни было это чувство. Хорошо сказа­но в Библии, что тот, кто говорит грубые слова против брата своего, рискует подвергнуться со­жжению на костре как преступник: ведь нена­висть часто является матерью убийства.

— Тогда каково же ваше личное отношение к греху? — поинтересовался я.

— Грех — это разновидность ребячества, — тихо ответил он, — это окольный путь к духов­ному счастью вместо прямого пути. Но кто бы стал осуждать ребенка за то, что он — ребенок?

Я попросил его выразиться чуточку яснее.

— Неразумное дитя сует пальчик в огонь и обжигается. Дитя совершило ошибку и усваивает этот урок через страдание. Почему дитя сунуло пальчик в огонь? Потому что оно искало удоволь­ствия, но искало на ложном пути. Взрослый человек лишь немногим умнее, он не сует палец в огонь, но совершает какой-нибудь подлог. Он тоже стремится к удовольствию, но подобно ребенку идет ложным путем и, будучи разоблачен, также стра­дает. Все грехи, следовательно, не что иное, как по­иски счастья в ложном направлении, а все греш­ники — это всего-навсего дети, которые в конце концов вырастут. Терпимость и есть признание этого факта.

— А как насчет наказания? — спросил я.

— Наказание — это не более чем разновид­ность мести. Поэтому для отдельного человека наказывать ближнего своего — значит просто к одному злу добавлять другое. Что же касается наказания юридического, то преступников следо­вало бы подвергать ограничению свободы и пе­ревоспитанию добротой и положительным при­мером, но никак не наказанию.

— Вы именно это говорили сегодня вечером архидьякону?

— В значительной степени, — спокойно от­ветил Моруорд.

Позже мне рассказали, что в следующее вос­кресенье проповедь архидьякона была лучшей из всех, что он когда-либо произносил. Дело в том, что Моруорд уже начал обращать его, по сути, в другое мировосприятие, и когда я в следующий раз встретился с мисс Уилтон, она с искренней радостью поведала мне об изменениях, происходящих с ее отцом:

— Он становится человечнее, — сказала она.

Но однажды вечером произошел весьма непри­ятный случай. Честно говоря, мы с мисс Уилтон были настолько поглощены беседой, что не заме­тили, как вошли архидьякон с Моруордом. Как раз в этот момент мы с ней сидели в несколько ком­прометирующей близости друг от друга. Архидья­кон выглядел и взбешенным, и ошеломленным. Он отправил дочь спать под каким-то невразумитель­ным предлогом, а затем позволил бушевавшей в его душе ярости выплеснуться на меня, держась при этом с тем достоинством, какое ему было в тот момент доступно, то есть с минимальным.

— Должен ли я это понимать так, сэр, — про­изнес он, заикаясь от волнения, — что вы все это время злоупотребляли моим гостеприимством, что­бы ухаживать за моей дочерью, не удосужившись при этом осведомиться о моих пожеланиях на этот счет?

Я чувствовал себя и, уверен, выглядел до не­приличия глупо, настолько, что Моруорд, бросив на меня взгляд, говоривший: «Лучше предоставь­те все это мне», вызвал огонь на себя, взяв это дело в свои руки.

— Ничего, ничего, — сказал он успокоитель­ным тоном, прикоснувшись ладонью к руке архидьякона, — немного любви — это не преступ­ление, скорее даже следует считать это добро­детелью.

Подобное замечание выбило почву из-под ног архидьякона, он пребывал в замешательстве, не зная, как реагировать на такое высказывание, и пробормотал нечто бессвязное. Затем он вдруг вспомнил еще об одном факторе.

— Обман, сэр, обман! — воскликнул он. — Вы понимаете, что моя дочь и этот человек обманы­вали меня, возможно, в течение нескольких недель?

Но у Моруорда и на это был готовый ответ, который он не замедлил выдать, являя собой во­площение умиротворяющего спокойствия.

— Обман, дорогой мой архидьякон, — сказал он, — это всего лишь оружие, к которому иные вы­нуждены прибегать, когда от них требуют слиш­ком многого.

Архидьякон раздраженно щелкнул вставной челюстью, поскольку не сумел найти немедлен­ного возражения.

— Разве вы не требовали от своей дочери, — продолжал Хейг все в той же умиротворяющей манере, — самопожертвования, которое было не­сколько чрезмерным? Разве вы не просили ее воздерживаться от вещей, которые, по ее мнению, совершенно безобидны? А раз так, то вы, я думаю, вряд ли осудите дочь за вашу собственную неспособность убедить ее в том, что эти вещи вредны. Я уверен, что вы, при вашей способности прони­кать в глубины человеческой натуры, способны понять ее точку зрения. Не кажется ли вам, что во многих случаях она, вероятно, думала: «Я не вижу причины, почему мне нельзя делать это или то, но поскольку мы с отцом не можем прийти к согласию по этому вопросу, то мне лучше ничего об этом не говорить, чтобы не раздражать его»?

Архидьякон начинал понемногу успокаиваться, поскольку в присутствии Моруорда никто не мог долго сердиться.

— Надо полагать, — уныло и укоризненно сказал он, — что вы были в этом деле сообщ­ником?

— Я стремился, — с улыбкой ответил Мо­руорд, — одним выстрелом убить трех вальдш­непов. Да, — добавил он, приняв смиренное вы­ражение, — я должен признать, что также яв­ляюсь виновным.

Архидьякон не понял сравнения.

— Что ж, дорогой мой архидьякон, — пустил­ся в объяснения Хейг, — простите меня, если я скажу, что очень сочувствовал вашей дочери и что, по моим наблюдениям, она несчастна, она — уз­ница.

— Несчастна? Узница? — несколько изумлен­но повторил святой отец.

— Видите ли, хотя я убежден, что вы добрей­ший человек, — тем же тоном продолжал Мору­орд, — но ваши представления о ее счастье и ее собственные представления на этот счет суще­ственным образом различаются.

— Я был любящим отцом, исполненным чувства родительского долга, и назначил ей более чем щед­рое содержание, — поспешил возразить архидья­кон, — что еще от меня требуется?

— Позволить ей несколько вещей, которые сами вы ей дать не в состоянии, — весьма убеж­денно произнес Хейг.

— Я не в силах это уразуметь, — признался архидьякон.

— Вы можете позволить ей любить окружаю­щих, можете позволить ей свободу мыслей, можете позволить свободу действий. Короче говоря, вы можете позволить ей добиться своего счастья соб­ственным способом.

— Но если я считаю ее способ ошибочным?

— Тогда вы можете как любящий отец посо­ветовать ей рассмотреть ваш способ, но если она не воспользуется вашим советом, то больше ниче­го не предпринимайте.

Архидьякон не нашелся, что ответить.

— А теперь что касается моей личной вины в этом деле, —\ продолжал Моруорд. — Я пы­тался изменить вашу точку зрения относительно определенных вещей, потому что изменение точки зрения приносит покой. Я стремился таким обра­зом проявить свое дружеское отношение к Чарль­зу. Сам же я искал приятного общения с вами, с тем чтобы Чарльз в свою очередь мог наслаж­даться обществом вашей дочери. Я пытался сде­лать счастливой вашу дочь, чтобы она могла на­слаждаться нежным дружеским расположением прекрасного человека. Всю эту, в целом пустяко­вую услугу, я и назвал «одним выстрелом убить трех вальдшнепов». Вы простите меня? — доба­вил он, улыбаясь. — А прежде всего — его и ее. Думаю, вы, вне всякого сомнения, нас простите, ибо первое, что делает истинно благочестивый христианин, — это прощает.

И что еще оставалось делать архидьякону, кро­ме как простить? Или, во всяком случае, сделать вид, что простил, поскольку Моруорд так выстро­ил аргументацию, что продолжать возмущаться означало бы показать себя вовсе не истинным христианином.

Я все это время сидел молча, благословляя судь­бу, пославшую мне такого прекрасного защитни­ка. Потом меня выставили, до поры до времени, не без упреков и намеков на то, чтобы в дальнейшем я пока не предпринимал ничего подобного.

Нечего и говорить, что когда мы вечером воз­вращались домой через парк, я рассыпался в благодарностях. Вскоре моя признательность возросла, поскольку Моруорд оказал мне дальнейшую по­мощь.

Несколько дней спустя в разговоре со мной он заметил:

— Надо полагать, вы не очень-то стремитесь жениться на мисс Уилтон, а она особо не жаждет выйти за вас замуж?

Я ответил ему, что он сделал правильный вы­вод.

— Иными словами, дружба с обеих сторон но­сит характер сентиментальной привязанности, но не страсти? — спросил он.

Я согласился.

— Ну что же, единственное, что мне нужно сде­лать, — это побеседовать с отцом и посмотреть, что из этого выйдет...

Рассказ о том, что из этого вышло и какое не­ожиданное событие произошло через несколько недель, составляет содержание следующей главы.

 

Глава 8. ФИЛОСОФИЯ СМЕРТИ

 

После нескольких бесед между Моруордом и архидьяконом, в ходе которых Хейг заверял его преподобие, что у меня не было намерений отни­мать мисс Уилтон у ее отца в матримониальном смысле, им удалось договориться о том, что нашей с нею дружбе не будет чиниться никаких препят­ствий, если только я, как выразился архидьякон, «буду вести себя подобающим образом». И дей­ствительно — крупных препятствий нам не чи­нилось, зато создавалось изрядное множество мел­ких, самым явным из которых было то, что меня больше не приглашали на обед. Мисс Уилтон не запрещали видеться со мной, если я ее вызывал, отвечать на мои письма или же разговаривать со мной, если мы встречались в домах других людей. Однако отец ждал, что чадо будет ставить его в известность, если произойдет любое из подобных событий. Более того, чтобы застраховаться от умышленных провалов в памяти, которые могли случиться у дочери, архидьякон каждый день сам спрашивал ее, виделась ли она сегодня со мной, получала ли от меня письмо и т.д. и т.п. В слу­чае, если она отвечала «да», отец весь остаток ве­чера выказывал дурное настроение, если же ответ был отрицательным, он больше не затрагивал эту тему. В общем, архидьякон вел себя как ребенок, или, вернее, как чрезвычайно глупая женщина, стра­дающая приступами супружеской ревности.

Так продолжалось до тех пор, пока один не­большой инцидент не придал делу иной оборот. Мисс Уилтон купила мне подарок ко дню рож­дения и намеренно не стала сообщать об этом отцу. Однако дату моего рождения он знал бла­годаря одному моему замечанию, оброненному од­нажды вечером, которым я отождествил день мо­его рождения с одним историческим событием, случайно заинтересовавшим архидьякона.

- Ты сделала Бродбенту подарок ко дню рождения? — такой вопрос он задал дочери, когда в его сознании всплыл этот неподходящий обры­вок воспоминаний. Мисс Уилтон пришлось ответить утвердительно, в связи с чем на нее обрушил­ся град упреков. Это побудило ее дать отпор отцу и подробно высказать ему все, что она думает о происходящем.

Когда Моруорд в следующий раз склонил ми­стера Уилтона к дискуссии, архидьякона пере­полняло недовольство дочерью из-за ее не за­служивающей никаких оправданий скрытности. Моруорд (как он впоследствии мне рассказывал) выслушал его с большим сочувствием, а затем постарался перейти к следующей стадии воспи­тания архидьякона.

— Я не стал вмешиваться в их дружбу, пре­пятствовать ей, — горько сетовал святой отец, — и вот все, что я получил в благодарность за это. Я становлюсь чужим для своей дочери.

— Вмешательство, — с сочувственной улыб­кой произнес Моруорд, — бывает грубым и тон­ким. Ваше вмешательство, вероятно, относится ко второму типу.

— Как это? — промолвил архидьякон, делая вид, что не понял.

— А разве вы не заставляете свою дочь рас­плачиваться за ее признания ценой вашей анти­патии?

Архидьякон виновато промолчал.

— Видите ли, она вынуждена платить за эту дружбу дискомфортом, который вызван вашим постоянным недовольством, милый друг. Ей час­то приходится платить дополнительную цену, по­скольку ваше недовольство возрастает, когда она вам признается в чем-либо. Хотя к этому при­знанию вы сами вынуждаете ее своими регуляр­ными расспросами.

— Гм! — пробормотал архидьякон.

— А раз так, то я уверен, вы меня простите, если я замечу, что именно ваше отношение повин­но в отчуждении, возникшем между вами и вашей дочерью, а вовсе не Чарльз.

И на этот аргумент, который к тому же был выдвинут столь убедительно и спокойно, архидья­кон мало что мог возразить. Он задумчиво гля­дел на пляшущий в камине огонь и молчал.

— Подумайте, — продолжал Моруорд еще более живо и убедительно, — разве это не счаст­ливый случай, выпавший вам на пути, чтобы сбли­зиться с дочерью? Позвольте ей пользоваться этой дружбой — и вы получите все: усилившую­ся любовь дочери, ее благодарность и восхищение. Запретите эту дружбу — и вы все потеряете, ибо никто не может по-настоящему любить своего тю­ремщика, даже если это — родной отец.

Исходом этой беседы (которую я, не будучи ее непосредственным свидетелем, воспроизвел, разу­меется, со слов Моруорда,) стало то, что архидья­кон, еще немного подискутировав, уверился в мудрости всех изложенных ему аргументов и поста­рался настроиться на то, чтобы следовать им. Удалось бы ему это или нет — никто не знает, поскольку произошло внезапное и печальное собы­тие — спустя неделю его хватил апоплексический удар, а еще через два дня бедняга скончался.

Это известие принес мне сам Моруорд. Он тщательно подготовил меня к нему, так как знал, что для меня это будет шоком, а затем вручил письмо от мисс Уилтон. В нем говорилось:

«Милый, добрый друг! Я вынуждена сообщить Вам ужасную новость. С отцом случился удар. Врачи говорят, что папа, вероятно, уже не опра­вится от него, и что он не протянет больше одного-двух дней. Пожалуйста, приходите к нам, отец просит, чтобы пригласили Вас. Осторож­но сообщите об этом Чарли. Я очень хочу его увидеть, но чувствую, что не могу сейчас пригла­сить его к нам, потому что знаю, что это при­чинит боль отцу. Пожалуйста, попросите Чар­ли написать мне и утешить меня. Больше ни­чего сказать не могу, я слишком расстроена.

Искренне Ваша

Гертруда Уилтон».

Меня переполняла жалость к Гертруде и что-то вроде угрызений совести из-за тех страданий, которые я причинил ее отцу. Моруорд догадался о моих чувствах.

— Не переживайте, милый друг, — сказал он, положив руку мне на плечо, — вы косвенным об­разом принесли ему великое благо.

После этого он ушел, а я сел и на двух стра­ничках написал письмо Гертруде.

Так уж случилось, что архидьякон, вместо того чтобы послать за своим коллегой, который бы утешил его на смертном одре, предпочел послать за человеком, который вообще не исповедовал никакой религии, хотя и признавал их все. Ведь Моруорд понимал истинную философию смерти, а тем самым — и утешения. Он верил в су­ществование посмертного состояния сознания, по­тому что знал его и мог действовать на том плане бытия, между тем как тело его оставалось на этом плане. И очень скоро меня осенило, поче­му я косвенным образом принес архидьякону ис­тинное благо. Ведь это я ввел Моруорда в его жизнь, хотя Моруорд был слишком скромен, что­бы сделать нечто большее, чем просто намекнуть на этот факт, чтобы как-то утешить меня само­го. Однако впоследствии он все-таки пояснил, что я выступал в качестве своего рода стимула для расширения сознания архидьякона, чтобы тот увидел жизнь с менее ограниченной, а следова­тельно, и менее эгоистичной точки зрения — с такой, которая пригодится ему на следующем уровне сознания.

Я не могу описать предсмертную сцену, по­скольку сам там не присутствовал, но, Моруорд поведал мне, что ближе к концу пациент потерял всякий страх перед смертью. Отец Гертруды, ока­завшись перед лицом перехода в состояние жиз­ни после смерти, был рад узнать об этом все. И чисто умозрительные построения священников, основанные лишь на слухах, потускнели перед под­линным знанием оккультиста.

— Можно сказать, что мы умираем каждую ночь во время сна, — объяснял мне впоследствии Моруорд, — и возвращаемся к жизни каждое утро. Обычный человек не помнит, где он побы­вал, но подготовленный оккультист сохраняет па­мять об этом. Только такой человек, будучи тре­нированным, способен поддерживать контакт между своим физическим мозгом и астральным телом и поэтому в состоянии помнить все.

Я поинтересовался у Моруорда, с какого рода существованием столкнулся архидьякон после смерти.

— Если говорить относительно, — ответил он, — с достаточно монотонным. Проявляя милосер­дие, мы должны тем не менее смотреть в лицо фактам. Удовольствия архидьякона в этой жизни были преимущественно материальными. Те немногие удовольствия, которые у него имелись, были порождены чувственностью или тщеславием. Ра­зумеется, на следующем плане бытия, куда чело­век переходит, сбросив физическое тело, не су­ществует земных титулов, способных вызывать подхалимство. Единственное, что имеет там зна­чение, — это любовь. Следовательно, жить на земле и быть лишенным любви — это несчастье, которое преследует человека после смерти. Веро­учение, лишенное любви, друг мой — худшее из всех вероучений, и оказаться без любви на посмер­тной стадии существования — это все равно что быть практически неспособным дышать. Вот по­чему шлюха гораздо ближе к Царствию Небес­ному, чем нелюбящие фарисеи. Смерть не меняет человеческого характера.

— Расскажите мне об этом подробнее, — по­просил я.

— Физическое тело подобно роскошному паль­то, которое некто одолжил убогому нищему. Ког­да пальто сброшено, становится видно все убоже­ство, которое оно скрывало, будучи лишь иллюзор­ной оболочкой. И поэтому внутреннее «я» чело­века можно нарядить в великолепное физическое тело, но когда тело сбрасывается, то обнажается все ничтожество характера. Ведь, как я уже го­ворил, только те, кто богат любовью, не влачат ни­щенского существования после смерти. Вот почему япризываю всех любить, как в случае с вами и мисс Уилтон, но невежественный фарисей сказал бы, что я призываю к флирту. Осуждение пышно разрастается подобно ежевике там, где почва обильно удобрена невежеством.

Что касается похорон, то погребальную цере­монию провели с помпой, и Моруорд сообщил мне (на лице его в это время было такое выражение, словно его это весьма забавляет), что ему удалось наблюдать астральное тело архидьякона, наблю­давшее за всем с большим удовлетворением.

— Если рассуждать логически, — сказал мне Хейг, когда все завершилось, — то с точки зре­ния христианина подобная демонстрация уныния должна выглядеть смешно. Это все равно что одеваться в траур и лить слезы в три ручья, ког­да кто-нибудь уезжает в отпуск. Все эти при­хожане, считающие, что архидьякон отправился в страну неописуемого блаженства, — оплакивают то, чему им следовало бы радоваться. И если бы только это! Они ведь кладут цветы на его тело, будто это он сам и есть, вопреки тому, что их всю жизнь учили, что тело — это лишь одежда из плоти, а истинный человек — это душа. При­знаюсь, что непоследовательность человечества ставит меня в тупик.

Каким глубоким утешением был Моруорд для Гертруды в последующие недели может в действительности представить себе только оккуль­тист. Хейг общался с ее отцом и приносил но­вости, которые очень скоро разогнали все мысли о разлуке.

— Как все это отличается от того, что я ожи­дал, — сказал как-то архидьякон Хейгу, — но, господи, избавиться от этого громоздкого тела — уже само по себе наслаждение. И все же как бы я хотел, чтобы во время жизни на земле у меня было больше друзей. От людей, имеющих их, здесь исходит что-то вроде сияния любви, отчего я чув­ствую себя почти что нищим.

Долгое время я не мог осознать, что я умер, но потом вспомнил все, что вы мне рассказыва­ли. Скажите Бродбенту, что хотя он и причи­нил мне боль, я рад, ведь он привел ко мне вас. В конце концов, он был совершенно прав, полю­бив Гертруду.

Здесь моя мать и моя милая супруга, и они очень добры ко мне, да и вы часто навещаете меня, что кажется мне самым удивительным, ибо вы еще пребываете в том состоянии, которое люди ошибочно награждают эпитетом «живой». Помилуйте, да ведь если кто-то по-настоящему жив, так это мы.

На этом заканчивается мой рассказ о смерти архидьякона. Что касается его дочери и наших с ней отношений, то чувственная их сторона угасла, и мы остаемся добрыми друзьями. И хотя я дол­гое время был слеп относительно того факта, что мисс Уилтон проявляла привязанность к Моруор­ду, и даже то, что она недавно вышла замуж за одного адвоката, не помешало ей признаваться мне, что она все еще любит этого самого мудрого и бла­городного человека, которого она когда-либо встре­чала.