Глава 17. Отъезд Джастина Моруорда Хейга.

 

А сейчас я с большой неохотой приступаю к рассказу о том, как самый дорогой из всех моих друзей уезжал из Лондона, чтобы заняться каки­ми-то делами в другой части света: делами, о ко­торых я не могу говорить, потому что меня проси­ли этого не делать, причем по достаточно веским основаниям.

С того самого момента, когда я впервые встре­тился с Джастином Моруордом Хейгом, я решил, что это необычный человек. Но если я получил столь яркое впечатление от нашей первой встре­чи, то наше расставание впечатлило меня еще сильнее, ибо оно показало мне ту сторону его лич­ности, которую я до тех пор не воспринимал, хотя благодаря нашим многочисленным дискуссиям на оккультные темы был совершенно убежден, что она существует. Вспомните, что в письме, которое я получил от своей сестры и которое входит в эту книгу, упоминалось о путешествиях Моруорда в самые разные части Индии (и не только Индии) и о чудесах, которые он наблюдал в этой самой романтической и мистической империи. Из этого письма также явствовало, что он обрел там тай­ные знания, к восприятию которых готовы лишь немногие. И все же я припоминаю, как однажды, в разговоре со мной, Хейг заметил, что было бы большой ошибкой полагать, будто Посвященные и Адепты оккультной мудрости есть только в Ин­дии, — они рассредоточились по всему свету, включая Англию.

Я спросил у него, почему, если дело обстоит именно так, мы столь мало знаем о них, и помню, что он улыбнулся своей снисходительной и немно­го удивленной улыбкой и ответил, что полностью понять гения обычно в силах только гений и что лишь весьма продвинутый оккультист способен, увидев человека, сразу распознать в нем Адепта, ибо ни один человек, достигший таких высот по­знания, не рекламирует себя сам, да и обстоятель­ства не обеспечивают ему подобной рекламы.

— Ваши мясники и булочники, — стал пояс­нять Моруорд, — кланяются королю только по­тому, что знают: это король. Выпустите короля разгуливать по улицам инкогнито, и на него ни­кто не обратит никакого внимания. Я лично зна­ком с человеком, который, как ни странно это прозвучит, прожил триста лет, но, поскольку он выглядел лет на сорок, то лишь немногие, увидев его, понимали, что это значит. Это оказывает ис­ключительно защитное действие — ведь если бы люди знали правду, они бы замучили его своим любопытством, которое превратило бы жизнь этого человека в тяжкое бремя и весьма мешало бы ему заниматься чрезвычайно важными делами.

— Если кое-кому удается прожить столь дол­гую жизнь, — сказал я, — то он, я так думаю, мог бы творить и другие так называемые чудеса?

— Определенно мог бы, да только он этого не делает, — последовал ответ.

— Но если бы, делая это, он мог бы убедить человечество в некоей великой истине, то мне ка­жется, ему следовало бы это делать, — настаивал я.

И снова он улыбнулся с той кроткой снисхо­дительностью, которая говорила о том, что ему слишком часто приходилось выслушивать это мое замечание.

— Вы склонны смешивать духовность и веру, — сказал он. — Демонстрация феноменов никак не может сделать людей более духовными. Осмелюсь сказать, что господин Падеревский мог бы с ве­личайшей легкостью играть вслепую, но разве, ри­суясь подобным образом, он сумел бы немузыкаль­ного человека сделать музыкальным? Ответ оче­виден. Вы забываете, что удовлетворять чье-либо праздное любопытство — значит удовлетворять собственное тщеславие. И разве играть вслепую не было бы в высшей степени недостойно г-на Падеревского? Значит, точно так же недостойно Адепта творить так называемые чудеса.

— Однако этим, говорят, занимался Иисус Христос.

— Назарейский Адепт никогда не творил чудеса без достаточных на то оснований. Он за­нимался исцелением, потому что люди были боль­ны; Он материализовывал еду, потому что люди были голодны; Он усмирял бурю, потому что Его ученикам было страшно. Однако он не «рисо­вался» и не потакал праздному любопытству, как не делал этого и другой Адепт — Аполлоний Тианский.

Я поинтересовался, может ли кто-нибудь обре­сти знания, необходимые для того, чтобы творить чудеса.

— И да, и нет, — ответил Моруорд. — Да, поскольку они исключительно важны для обре­тения соответствующей квалификации; нет, по скольку большинство людей нельзя расшевелить, чтобы они ее приобретали. Вы сами находитесь на пути к обретению подобных знаний, и, воз­можно, в одном из ближайших воплощений вы продвинетесь достаточно далеко, чтобы творить чудеса, если пожелаете.

— А вы? — спросил я. — Вы умеете материализовывать вещи?

— Вы задаете мне прямой вопрос, — с улыб­кой ответил он, — и я не могу солгать. Я отвечу утвердительно, но прошу вас не упоминать об этом, пока я еще в Лондоне.

Я пообещал ему проявлять абсолютную осто­рожность.

— Конечно, — продолжал он, — такой вещи, как чудо, попросту не существует. Мы у себя в Братстве всего лишь используем законы природы, которые большинству людей не знакомы, вот и все.

— А почему бы не обнародовать эти знания? — поинтересовался я.

— Да потому, что человечество духовно недо­статочно развито, чтобы правильно ими пользо­ваться. Дайте их людям, которые не обладают необходимыми качествами, и эти люди поставят мироздание на край гибели.

— И этими качествами являются...

— Истинная самоотверженность, подлинная терпимость, полное отсутствие тщеславия, абсолютный самоконтроль и все прочие подобные духов­ные качества.

— Одним словом, совершенство, — подытожил я.

— В сущности, действительно совершенство, — согласился он.

— Тогда у меня нет никаких шансов на выиг­рыш, — заметил я.

Моруорд рассмеялся.

— Вы забываете, что у вас в запасе Вечность, — заявил он, — так что времени хватит.

Но этот разговор, если память мне не изменя­ет, состоялся вскоре после того, как я познакомился с Моруордом, а с тех пор я приобрел знания, ко­торые заставили меня снова проанализировать это, увидев все в ином свете. И все равно у меня хва­тало любопытства, чтобы желать демонстрации тех способностей, в обладании которыми он признал­ся, и я часто просил его показать мне пусть даже самую незначительную оккультную манифестацию, но он всегда отказывался, хотя и в очень мягкой форме.

Он в некоторой степени подготовил меня к своему отъезду, сообщив мне, что время его пре­бывания в Лондоне близится к концу и что я не должен рассчитывать на то, что наше общение продлится еще долго. Однако это касается лишь его физического присутствия, а в духе и в любви нас уже ничто не сможет разлучить.

И вскоре это получило свое подтверждение.

...У меня есть привычка на ночь запирать дверь в свою комнату — видимо, благодаря тому, что оп­ределенный период жизни я фактически провел в отелях. В ту ночь, о которой пойдет речь, я не из­менил своему обыкновению. Где-то в полночь я пошел спать и проспал крепким сном часов во­семь; при первом смутном проблеске сознания поутру я ощутил изысканнейший аромат роз. Ка­жется, мне действительно снились розы, и открыв глаза, я увидел на подушке, прямо рядом со своей головой, письмо, на котором лежала большая крас­ная роза. Первой моей мыслью было, что я оста­вил дверь незапертой и что у меня в комнате незаметно побывала служанка, но подобные по­ступки были настолько не в ее духе, что я поду­мал: разгадка, должно быть, кроется гораздо глуб­же. Однако мои сомнения вскоре разрешились, так как я распечатал письмо и принялся читать. В нем говорилось:

«Дорогой друг!

К тому времени, как Вы прочтете эти не­сколько строчек, я уже буду на пути к тому месту, которое в течение какого-то времени долж­но оставаться для вас безымянным. Моя жизнь в Лондоне закончена, и в целях собственного раз­вития мне необходимо на несколько месяцев уда литься от внешнего мира. В будущем мне пред­стоит работа иного рода, и некоторое время мы будем не в состоянии видеться друг с другом во плоти, но как только Вам понадобится моя по­мощь, я тотчас же буду знать об этом и от­кликнусь на ваш зов. Я постарался избежать не­нужной печали при прощании лицом к лицу, ибо я знаю, друг мой, что у вас доброе сердце, и же­лаю избавить Вас от лишней боли. Однако на самом деле не существует такой вещи, как рас­ставание для людей, связанных истинной симпа­тией — ведь те, кого объединяет любовь, даже будучи разделены тысячами миль физического пространства, гораздо ближе друг к другу, чем те, которые живут совсем рядом, но не испытыва­ют симпатии друг к другу. Давайте же не бу­дем считать наше прощание разлукой, ибо лишь со смертью любви она может стать реально­стью. Но если эта любовь между вами и мной, пройдя через столько воплощений, все еще жива — в таком случае страдать при прощании означа­ет, скорее, испытывать боль от иллюзии, вместо того чтобы радоваться реальной действитель­ности. Что же касается последних нескольких лет, в течение которых мы столь единодушно трудились вместе, то позвольте мне поблагода­рить Вас за Вашу симпатию, сделавшую эти годы воистину счастливыми, и за Вашу воспри имчивость, позволившую мне исподволь внушить Вам немного знаний, которыми решило поделить­ся с Вами Братство. Ведь это не нашим подо­печным нужно благодарить нас за помощь — это мы благодарим тех, кто позволяет нам по­мочь им совершить прогулку по эволюционной тропе, давая нам таким образом возможность заниматься тем, чем мы хотим заниматься больше всего на свете. Что до остального, то пусть у Вас все будет хорошо, чтобы Вы жили не в прошлом или будущем, а всегда в безмятеж­ном и неизменном счастье Великого Постоян­ства.

Навеки преданный Вам друг Дж. М. X.

P. S. Постарайтесь все-таки написать это оккультное произведение, а я со своей стороны постараюсь внушить вам все необходимые идеи».

Закончив читать письмо,, я сразу пошел к две­ри и обнаружил, что она точно в таком же со­стоянии, в каком я оставил ее, отходя ко сну, а именно — заперта изнутри и ключ торчит в замке. И тут я наконец понял, что Моруорд вы­полнил мою просьбу и продемонстрировал мне пример материализации. По крайней мере, тако­ва моя личная интерпретация случившегося, хотя другие люди, возможно, попытаются найти этому более земное объяснение, решив, что я отличаюсь слишком богатым воображением и излишней до­верчивостью.

Не приходится и говорить, что на этом закон­чилось мое участие в филантропической работе Джастина Моруорда Хейга. Хотя я время от времени вижу его в так называемом астральном теле и, следовательно, контактирую с ним, но все же он является мне лишь тогда, когда я нужда­юсь в определенных указаниях в связи с моим собственным психическим и духовным развити­ем и, таким образом, какую бы деятельность он сейчас ни вел, у меня нет возможности участво­вать в ней.

Моя «история» подошла к своему естественному концу, и когда я оглядываюсь назад, на людей, о которых шла речь, мне в голову приходит один факт, конечно же, весьма убедительный, и я ссылаюсь на банальность всех ее персонажей, за исключением, разумеется, самой центральной ее фигуры. Ведь их обыденность показала мне, как изначально верна по своей сути философия Моруорда, а именно — то, что «вещь скучна или приятна в соответствии с точкой зрения воспринимающего ее человека». И действительно, как заметил он столкнувшись однажды лицом к лицу с одним особенно упрямым и скучным представителем рода человеческого: «Чем сложнее проблема, тем интереснее ее решать, ибо нет людей более трудных для общения, чем люди, по существу заурядные». Вот почему так много сил Моруорд тратил на фарисеев и им по­добных. Как он мне говорил: «Поэты, художники и философы обладают столь восприимчивым умом, что не нуждаются в личном контакте с нами, и Братство может внушать им идеи и идеалы с го­раздо более высокого плана, нежели физический, но другие люди устроены иначе, с ними удается чего-либо достичь лишь с помощью более грубых методов».

Поэтому одна из целей этой книги — показать, что какими бы сухими и банальными ни были внешние проявления жизни, тот, кто старательно культивирует определенные миролюбивые взгляды, может излучать счастье, согревая все вокруг себя, даруя таким образом единственно истинное и неотъемлемое счастье своей собственной душе.