Глава 15. Преображение Флосси макдонольд.

 

 Однажды поздно вечером я решил заглянуть к своему другу и застал его в обществе дамы, явно принадлежавшей к категории женщин, что назы­вается, «легкого поведения». В тот момент, при­знаюсь, я был ошеломлен — особенно, когда за­думался о колебаниях его доверенного слуги по поводу того, что же ответить на мой вопрос: «Дома ли хозяин?». И разумеется, если бы не призван­ные привести меня в чувство поспешные слова Моруорда: «Это мисс Макдональд. Присаживай­тесь, друг, рад вас видеть», то я бы так и стоял, в замешательстве уставившись на эту парочку.

— Флосси, — сказал ей Хейг, — вы часто слышали от меня о мистере Бродбенте: вот он соб­ственной персоной.

Флосси несколько застенчиво улыбнулась мне, а затем обратила откровенно любящий взгляд на Моруорда.

Минут десять мы обменивались шутками, а за­тем Флосси встала, собираясь уходить, и Моруорд проводил ее до парадной двери, у которой они за­держались на несколько мгновений, о чем-то пе­решептываясь. Вернувшись, Хейг посмотрел на меня с веселой улыбкой.

— Очевидное — не всегда правильное, — за­метил он. — Что касается Флосси, то она пред­ставляет собой предмет психологического изучения самого интересного свойства. Я бы на вашем месте не стал упускать возможности побольше с ней пообщаться.

— Просто бросается в глаза, что она в вас влюблена.

— Ну, допустим, — скромно ответил он, — ве­роятно, она действительно оказывает мне такую честь. И в конце концов, любовь является полез­ным фактором, когда вы ведете кого-либо по стезе духовной эволюции.

Я не совсем понял, что он имеет в виду.

— Если девушка любит мужчину, — стал по­яснять Хейг, — то она будет делать для него больше, чем если бы не была влюблена. Пусть воздействие мужчины на женщину будет благим — тем с большей легкостью сможет он ее возвышать. Когда рядом с тобой женщина, которая в тебя влюблена, — это, друг мой, дает прекрасную воз­можность творить добро, даже если ты не в си­лах ответить на эту любовь.

— Так значит, вы стараетесь вернуть мисс Флосси на путь добродетели? — спросил я. — А в состоянии ли вы убедить эту женщину отка­заться от ее нынешнего образа жизни?

— Ее не понадобится убеждать, когда для это­го настанет время, — ответил он. — Она сама добровольно от этого откажется.

— Подобный исход представляется весьма лю­бопытным, — задумчиво произнес я. — Такого рода женщины от этого, как правило, не отказы­ваются.

— Это вызвано двумя причинами, — последо­вал ответ, — и самая серьезная из них — нетер­пимость общества. Общество не позволяет этим женщинам отказаться от своих печальных склон­ностей. Если уж девушка «оступилась», то считать ее отверженной — вот самый эффективный спо­соб перекрыть ей возможность когда-либо возвра­титься на путь истинный. Не говоря уже о том, что это само по себе говорит о незрелости общества. Неумение прощать часто оказывается наихудшей линией поведения. Чтобы исцелить от порока, этот порок надо простить. В нашем обществе не хва­тает умения прощать так называемых «падших женщин», что не оставляет им иного выбора, кро­ме как между голодной смертью и «панелью».

— А другая причина? — спросил я.

— Другая причина встречается реже, хотя она более очевидна, то есть это несклонность к цело­мудрию.

— А Флосси? — поинтересовался я.

— Флосси входит в эту последнюю категорию, — сказал он со снисходительной улыбкой, — но все равно у нее прекрасная душа, и она уже мно­го любила на своем веку.

Я проникся живым интересом и попросил Мо­руорда рассказать мне об этой женщине и о том, как он собирается начинать ее «обращение в иную веру».

Оказалось, что Флосси на зарабатываемые деньги кормит свою овдовевшую тетушку и не­скольких юных кузенов; кроме того, она стара­ется оказывать (как бы странно это ни прозву­чало) благотворное влияние на своих клиентов, по-женски мягко и красноречиво убеждая одних поменьше пить, других — не быть столь жес­токими, и т.д. и т.п. Словом, осознавая, что ее профессия сравнительно порочна, Флосси стара­ется привнести в нее столько блага, сколько она в состоянии привнести, и, по утверждению Мо­руорда, у нее это хорошо получается.

— Флосси, — заметил Моруорд, — блестящий пример редкого принципа — использовать свои пороки ради обретения добродетелей. Если бы больше людей осознавало превосходство подобного принципа, то они не тратили бы почем зря столько энергии на угрызения совести по поводу своих не­достатков, от которых им, как выясняется, очень трудно избавиться. Напротив, они бы привноси­ли столько добродетелей в сферу любого из своих конкретных пороков, что в конце концов порок вытеснялся бы полностью. Вот почему я сказал, что Флосси не понадобится убеждать в том, чтобы она отказалась от своей неприятной профессии.

— Вы самый практичный из всех высоконрав­ственных людей, которых я когда-либо встречал, — восхищенно воскликнул я.

— И все же окружающие сочли бы меня без­нравственным, — с улыбкой ответил он. — Ви­дите ли, беда в том, что хотя говорят, будто награда добродетели — в ней самой, но немногие способны обрести добродетель — либо награду. Их пред­ставления просто сводятся к тому, что нужно ис­коренить чувства (процесс до такой степени не­привлекательный, что редко у кого возникает же­лание осуществить его на практике), тогда как вместо этого им следовало бы трансформировать свои чувства. Истребите чувства — ине оста­нется ничего, кроме скуки; трансформируйте их — и они преобразятся в радость. Искоренение чувств редко приводит к успеху, ибо война ведет­ся не против самого желания, а лишь против его удовлетворения. Человек побеждает пьянство тог­да, когда больше не испытывает желания выпивать, а не тогда, когда он просто воздерживается от пьянства. Более низкое желание можно победить, лишь заместив его желанием более высоким, а более высокое желание на самом деле приводит к большему счастью, чем желание более низкое. Вы, например, предпочитаете вот здесь беседовать со мной о философии, а не сидеть каждый вечер до полуночи в «Карлтоне»*, попивая шампанское. В известном смысле вы отказываетесь от пьян­ства в пользу философии, но по той простой при­чине, что философия для вас привлекательнее, сле­довательно, отказ не причиняет страданий.

— А что если в общем отказ причиняет стра­дания? — предположил я.

— Мучителен бывает лишь поддельный отказ, — ответил он, — подлинный отказ всегда совер­шенно безболезнен. А почему? Да потому что мучительный отказ представляет собой просто отказ от действия, но не от желания, между тем как безболезненный отказ означает избавление от самого желания, ибо оно уже утратило всю свою привле­кательность. Так же, как любовь привлекательнее ненависти, счастье привлекательнее невзгод — точно так же духовность гораздо привлекательнее порока. Дайте человеку однажды вкусить истин­ного добра, и он утратит всякий интерес ко злу.

— Но вы, кажется, говорили о том, чтобы че­ловек трансформировал свои чувства? — спросил я. — Однако вы не можете трансформировать пьянство.

Хейг рассмеялся.

— Я не имел в виду, что подобное сравнение следует распространять и дальше, — ответил он. — Трансформация приложима лишь к определен­ным видам активности и особенно к чувствам, о которых я говорил. Общество ошибочно считает чувства и любовные страсти изначально безнрав­ственными. Это неправильно. Чувства являются благими как раз потому, что вы можете их транс­формировать. Люди без чувств находятся дальше от «царства небесного», чем кто бы то ни было, ибо если вы не способны чувствовать хоть что-нибудь, то вы не в состоянии испытать блажен­ство; более того — вам нечего будет трансфор­мировать в блаженство. Что касается Флосси, то она гораздо ближе к духовному освобождению, чем те самые добродетельные люди, которые никогда в жизни ничего не чувствовали. Добродетели, ко­торые чисто негативны, — это вовсе не доброде­тели. Можно ли говорить о добродетели камня?

— А могу я полюбопытствовать, каким обра­зом вы приступали к работе с Флосси? — спро­сил я.

— Я начинал сверху вниз, — ответил он, — а не наоборот, как делают многие. Я не говорил ей: «Откажитесь от своих пороков, и тогда я попыта­юсь показать вам, как быть духовной». Я попы­тался показать ей, как быть духовной, с тем что­бы ее пороки сами собой смогли исчезать один за другим.

Но краткую историю духовного освобождения Флосси лучше рассказывать в том виде, в каком я позднее услышал ее от самой Флосси. Решив написать эту книгу, я обратился к ней, и вот что она рассказала (Моруорд к тому времени уже уехал из Лондона).

Флосси Макдональд, несмотря на ее совер­шенно незнатное происхождение, была свойствен­на некоторая изысканность, проявлявшаяся и в манерах, и в речи. И мать, и отец Флосси были рьяными уэслианцами — столь рьяными и при этом столь ограниченными, что с детства стали подчинять дочь суровой дисциплине. Уэслианцы — методистская секта (по имени основателя методизма Джона Уэсли).

Настолько суровой, что ухитрились само название религии сделать для Флосси синонимом беспросветного мрака. Флосси по своей натуре была очень стра­стной и обладала совершенно иным темперамен­том, чем оба ее родителя, и так уж случилось, что девушка стала жертвой одного бессовестного мужчины, который ее бросил, и не просто бро­сил, а оставил с ребенком на руках без каких-либо средств к существованию. Родители Флос­си, считавшие ее по характеру изначально пороч­ной, без малейших колебаний вышвырнули род­ную дочь из дома, и после отчаянной борьбы за жизнь, Флосси, как и многие другие женщины в ее положении, занялась проституцией. У нее, однако, была тетя, которая с величайшей добро­той пыталась ей помочь и убедить родителей Флосси (правда, безуспешно) как-то смягчить свою позицию. Тетушка, женщина весьма дос­тойная, сама жила в крайней бедности, и хотя она готова была приютить у себя племянницу и делиться последним куском хлеба, Флосси была слишком благородна, чтобы этим воспользовать­ся — напротив, как рассказывал Моруорд, впо­следствии она тысячекратно отблагодарила те­тушку за ее добрые намерения. Видимо, после полосы больших невзгод на жизненном пути, Флосси перепало немного удачи, и именно в этот период она встретила Моруорда Хейга.

«Я все это так хорошо помню, — рассказыва­ла она мне. — Я как раз проходила возле Марбл-Арч*. Смотрю — он идет. Ну, я и сказала ему кое-что, а он мне улыбнулся (ах, какая это была улыбка!) и принялся меня всячески расспрашивать обо мне и о моей жизни. Он совершенно отли­чался от всех, с кем я когда-либо встречалась. Проявил ко мне интерес, да и обращался он со мной с таким уважением, словно я — леди: это было удивительнее всего. По его предложению мы пошли в парк и сели там, любуясь сверху ули­цей Парк-Лейн. Этот человек просто говорил со мной, и такие чудные вещи он мне рассказывал, что я тут же по-настоящему стала в него влюбляться. Мы, должно быть, проговорили сидя в парке, око­ло часа или чуть больше, а потом мистер Хейг спросил, где я живу, и сказал, что проводит меня до дома и заглянет ко мне совсем ненадолго.

Тогда все это казалось таким странным. Ког­да мы пришли ко мне, он просто сел на стул на­против меня и все говорил, говорил, говорил, и так почти до часу ночи, когда он наконец встал, чтобы откланяться.

— Любовников у вас много, — сказал он, — и кто вам еще нужен, так это друг. Ну так вот, мужчины приходят к вам ради собственного удо вольствия, не правда ли? Что ж, я тоже пришел ради собственного удовольствия, но это удоволь­ствие несколько иного рода. Я человек одинокий и хочу хорошего друга, чтобы с ним было инте­ресно поговорить. Но вам нужно на что-то жить, и для вас, как и для многих других, время — деньги.

Тут он положил на каминную полку десятифун­товую банкноту.

— Поэтому одно из самых больших удоволь­ствий, которое я получу от нашей встречи, — это мысль о том, что мой маленький усталый друг сегодня ночью сможет хорошо отдохнуть.

Я смотрела на него с огромным удивлением.

— Я не могу это принять, — сказала я, — в самом деле не могу.

Тогда он взял в свою ладонь мою руку и по­гладил ее, словно желая убедить меня.

— Я бываю очень обидчивым, — сказал он, — и если вы это не возьмете, то поставите меня в ужасное положение.

Но я не могла принять деньги и так ему и ска­зала. Однако у него был такой огорченный вид, что я сдалась. После этого он выглядел таким счас­тливым, что я страшно обрадовалась. И представь­те себе, он сказал, что хотел бы пригласить меня завтра к себе домой на ланч. Разве ж это не уди­вительно? О, он был так добр ко мне. Почему он уехал? — страстно произнесла Флосси. — И вернется ли он когда-нибудь?»

Чтобы вселить в нее уверенность, я сказал, что надеюсь на его возвращение, и попросил Флосси еще что-нибудь рассказать о нашем друге.

— Ну, после этого мы с ним виделись много раз, — продолжала мисс Макдональд, — и разу­меется, я была в него влюблена. Не знаю, способ­ны ли вы понять чувства такой женщины, как я. Я никогда ничего не хотела от него — мне это показалось бы в некотором роде кощунством (ду­маю, это подходящее слово, не правда ли?). Знаю, что и он никогда ничего не хотел от меня. О, понимаю, я девушка очень страстная, но с подоб­ной любовью все идет как-то совсем по-другому. Если я могла подержать его за руку или погла­дить его волосы, я уже испытывала счастье. И было сущим блаженством сидеть рядом с ним и слушать, как он говорит и учит меня удивительным вещам. Теперь он уехал, но он дал мне нечто та­кое, чего никто не сможет у меня отнять. Кроме того, он помог мне выпутаться из всего этого и стать порядочной женщиной.

— Но я так понимаю, — сказал я, — что он никогда не просил вас отказаться от своей про­фессии?

— Вот это как раз и есть самое удивительное, — ответила Флосси, — он просто учил меня ве щам, которые вызвали у меня желание самой, по собственной воле, отказаться от моего занятия. О, не думайте, что я святая, — поспешила добавить она. — Я не ханжа; во имя любви я бы занима­лась этим даже сейчас, но снова заниматься этим ради денег — никогда. Мистер Хейг говорил: "Любовь очищает все, пока вы не ввергаете лю­дей в беду, хотя, конечно, если вам все равно, это значит, что вы их просто по-настоящему не люби­те". А еще он говорил, что однажды, даже если любишь, страсти уже больше не хочется. Потом он обычно рассказывал мне про Иисуса и сама­ритянку — ту, что избавилась от пяти мужей и жила с мужчиной, который не был ее мужем. Мистер Хейг говорил, что Иисус учил самаритян­ку прекрасным возвышенным вещам, но Он ни­когда не просил ее отказаться от мужчины, с ко­торым она жила, — скорее всего потому, что знал — она любит этого мужчину и поэтому быть с ним — правильно. А потом мистер Хейг учил меня, что надо простить человека, причинившего мне то, давнее горе, что в действительности это глупо и по-детски — все время его ненавидеть и что это только вредит мне самой. Разумеется, он говорил мне, что тот мужчина никогда по-на­стоящему не любил меня, ведь если бы любил, то наверняка ставил бы меня выше собственного удо­вольствия (вы знаете, что я имею в виду). А раз так, то мне тем более нужно постараться не ис­пытывать к нему ненависти, а вместо этого про­сто пожалеть его: ведь ему, бедняге, в один пре­красный день придется за все расплачиваться. И признаюсь вам, мистер Бродбент, когда я переста­ла его ненавидеть, я стала чувствовать себя со­всем по-другому, ощутила себя такой счастливой! Я перестала сердиться и на мать с отцом, и во­обще на всех людей, и знаете, это было просто восхитительно — больше никогда ни на кого не сердиться! Почему-то теперь кажется, что это так глупо — ненавидеть людей и злиться на них... Ах, какой он удивительный человек!

— Но как вам удалось отказаться от прежне­го образа жизни? — спросил я.

— А разве вы не слышали? — по-детски ис­кренне удивилась она. — Неужели он вам ниче­го не говорил?

Я заверил ее, что ничего такого не слышал.

— Так вы не знаете, что перед отъездом мис­тер Хейг назначил мне содержание — двести фунтов ежегодно?

— Он мне ничего об этом не говорил, — со столь же искренним удивлением ответил я.

— Ах, как это на него похоже! — воскликну­ла мисс Макдональд восторженно, но с оттенком грусти. — Помогать всем направо и налево, но ни разу не проговориться — в этом он весь! — Расскажите мне что-нибудь еще, — попро­сил я. — Для моей книги мне потребуется все, что я только смогу раздобыть. Чему он вас еще учил?

Она на несколько мгновений задумалась, уста­вившись в пол.

— Рассказчица из меня не очень-то хорошая, — простодушно ответила она, — но бывают дни, когда я часами могла бы говорить о мистере Хейге и о том счастливом времени. Правда, оно не всегда было счастливым: порой на меня напа­дало жуткое уныние; когда я начинала размыш­лять о своем образе жизни, меня охватывал ужас, и я обычно принималась расспрашивать мистера Хейга: что случается с людьми вроде меня после смерти? О, это страшно, когда приходится жить с такой мыслью. И тогда он утешал меня: по его словам, во мне столько хорошего, что в итоге все прочее не будет иметь особого значения; кроме того, по сравнению с тем, чем я занимаюсь, есть гораздо более худшие вещи, которые многим по­чему-то вообще не кажутся предосудительными. Он обычно говорил, что человек, ради наживы проституирующий свои таланты (я в точности передаю его слова), поступает во много раз хуже меня, потому что сознание наше гораздо священ­нее нашего тела, а таланты более священны, чем сознание. Но есть многие тысячи людей, которые занимаются духовной проституцией, причем ник­то из них об этом даже не задумывается. О, как меня утешали слова мистера Хейга — особенно, когда он говорил мне с улыбкой: "Не беспокой­тесь, дитя мое: вы освободитесь от своего нынеш­него образа жизни почти так же легко, как ба­бочка освобождается от своего кокона". И пред­ставьте себе, он оказался совершенно прав: однаж­ды я почувствовала, что предпочту скорее ютиться на чердаке и шить с утра до вечера, чем стану продолжать свое прежнее занятие, несмотря на все эти роскошные обеды, мюзик-холлы и море весе­лья. Да, я отказалась от этого, хотя в ту пору у меня в жизни как раз наступила полоса удачи; отказа­лась, потому что в моих фантазиях стал выри­совываться образ какой-то иной жизни, которая лучше и счастливее, да и просто прекраснее.

— И что же вы тогда сделали? — поинтере­совался я.

— Ну, я просто подумала о своей тете и о ре­бятишках и ради них приложила чуть больше уси­лий — вот как это было.

Флосси минуту помолчала, а затем продолжала с грустью:

— Это был жуткий день — день, когда он со­общил мне, что вскоре уедет из Лондона и отпра­вится очень далеко. Ох, мистер Бродбент, как я боялась, что мне придется с ним прощаться. Я никогда не умела прощаться с людьми. У меня всегда сердце разрывалось, а ведь на этот раз — это прощание не с кем-нибудь, а с мистером Хей-гом. И тем не менее он по обыкновению своему удивительным образом утешал меня и говорил, что даже если тело его будет на другом конце света, он все равно сможет приходить ко мне и видеть меня, когда захочет, хотя я сама и не смогу видеть его. Пожалев меня, он не стал со мной прощать­ся, а вместо этого написал мне восхитительнейшее письмо и прислал прекрасный золотой крестик, чтобы я его всегда носила. Конечно, я долго ры­дала, но прощание было бы для меня намного го­рестнее, даже если бы он сам явился ко мне ради прощального поцелуя. А самое удивительное — то, что через два часа я получила письмо от юри­стов, которые меня известили, что мне отныне при­читается две сотни фунтов в год.

— А сейчас он вам пишет? — поинтересовал­ся я.

— О да, иногда пишет. И разве это не удиви­тельно, что ему известно обо всем, что я делаю, хотя я ему не рассказываю. И я знаю, что он доволь­но часто появляется у меня в комнате. Стоит мне только почувствовать, что он мне очень нужен, как он уже тут как тут. Боже, благослови его навеки!

Так и закончилась история преображения Флосси, достигнутого столь благородным и оригинальным способом. Возвращаясь от нее, я задумал­ся о том, как много еще в мире таких «Флосси», и некоторым образом уразумел то, чего до сих ни­когда не понимал: почему грешники ближе к не­бесам, чем фарисеи.

* Марбл-Арч («Мраморная Арка») — триумфальная арка, сооруженная в 1828 году.