Глава 11. Странная перемена в джастине Моруорде Хейге

О явной нешаблонности методов духовного воспитания, свойственных Джастину Моруорду Хейгу, я никогда особо не задумывался, пока у меня не завязалось одно знакомство, которое продемонстрировало, до какой же степени этот замечательный человек может действовать воп­реки своей изысканной натуре, чтобы достичь определенных результатов по изменению харак­тера некоторых учеников, обладающих специфи­ческим темпераментом.

И действительно, был один последователь (ибо я с полным правом могу назвать его последователем), которого я встретил дома у Моруорда. Это­го человека легче всего описать жаргонным, но вы­разительным словом «неженка», и он, как я впо­следствии узнал, хотя и отличался высокими ду­шевными качествами, все же на первый взгляд выглядел таким робким, что, казалось, и мухи не обидит. Он, видимо, был из числа тех чересчур жен­ственных душ, которые имели несчастье родиться в мужском теле, что повлекло за собой необходи­мость носить эти столь ненавистные брюки, тогда как он с величайшим удовольствием предпочел бы вместо них носить юбки. К тому же от него ис­ходило нечто такое, что наводило на мысль о том, что он, если и не «слишком чист, чтобы жить», то, во всяком случае, слишком чист, чтобы прожить долго. Кроме того, насколько я понял, женст­венность Тони не ограничивалась исключительно внешним видом, но проявлялась и в действиях: на­пример, он пришивал пуговицы не только себе, но и своим соседям по комнате. Одним словом, если, как справедливо заметил Моруорд, этот юноша и обладал «душевными достоинствами», то это были достоинства, более свойственные необыкновенно доброй старой деве, которая исполняет «все, что только может» для тех, о ком она заботится: суе­тится вокруг них, согревает для них шлепанцы и оказывает великое множество подобных мелких услуг, которые можно назвать одним обобщающим термином «материнская забота». Ведь не следу­ет забывать, что старым девам подобная заботли­вость свойственна в гораздо большей степени, чем многим матерям.

Тони Блэнд (и это уменьшительное имя, и фа­милия ему чрезвычайно подходили)*

* Топу в американской разговорной речи означает «изы­сканный», a bland по-английски значит «вежливый», «лас­ковый».

был (и это вполне согласовывалось с образом старой девы) худощавым и тонкокостным, при этом для своих тридцати пяти лет он выглядел несколько высох­шим. К тому же уже упомянутым характеристи­кам Тони сопутствовали искусность, точность и мягкость речи. Что же касается его восхищения Моруордом, то должен признаться, что как раз в этом случае оно поражало меня, так как Моруорд в обществе Блэнда менялся до неузнаваемости. Стоило тому появиться, как все более чем очевид­ные признаки, отличавшие Моруорда: одухотво­ренность, мягкость, вежливость — тут же исчеза­ли, меняясь на нечто совершенно противоположное. Моруорд начинал говорить жестко и резко, его смех становился неприятно громким и даже вуль­гарным, речь свою он пересыпал бранными выра­жениями, а его манеры, обычно столь учтивые и живописно церемонные, становились почти грубы­ми в своей небрежности. Мне не составило труда заметить, что миниатюрное тело Тони Блэнда большую часть времени вздрагивает, словно его колют в больное место, но от меня не укрылось и то, что чем дальше, тем больше он пытается это скрыть. Тони Блэнд слегка стыдился своей чув­ствительности и предпринимал шаги, чтобы она была незаметна постороннему глазу. Что до меня, то, впервые столкнувшись со столь разительными переменами в Моруорде Хейге, я был совершен­но ошеломлен, хотя несколько позже, когда ли­ния поведения Хейга разъяснилась, мое изумле­ние переросло в истинное восхищение.

Встретился я с Тони Блэндом случайно, во время одного из моих визитов к Моруорду. Тони аккуратно сидел на краешке стула, сложив руки, тогда как его собеседник стоял спиной к камину, засунув большие пальцы рук в проймы жилета и куря огромную сигару, отчего вся комната была окутана густыми клубами неприятно пахнущего дыма. Не соблаговолив двинуться с места, Моруорд приветствовал меня кивком и достаточно громко и развязно представил нас с Тони друг другу.

— Привет! — сказал я. — С каких это пор вы пристрастились к сигарам?

Хозяин громко захохотал.

— Курение, дорогой мой — это мой порок, ко­торый крайне необходим, дабы воздействовать в качестве медицинского средства на кое-кого из моих сверхчувствительных учеников ради их ду­ховного блага.

После этого загадочного замечания он добавил:

— У Блэнда есть определенное мнение на этот счет, не правда ли, Антония?

Но вместо ответа Блэнд лишь смущенно улы­бался и мягко потирал руки.

— Ну, не хочешь ли ты нам его изложить? — настаивал Моруорд.

— О... э... я всего-навсего думаю, что, возмож­но, очень жаль... э... ну... мне приходит в голову, что это довольно неприятная привычка... особен­но, когда ею увлекаешься чрезмерно. Видите ли, — нерешительно продолжал Тони, повернувшись ко мне, — Джастин курит весь день напролет, и это действительно не доведет до добра.

Это стало для меня новостью, и я, вероятно, как-то это продемонстрировал, однако Моруорд не стал давать никаких объяснений.

— Ну же, ну, — сказал он. — Ты увиливаешь, ты недостаточно правдив, чтобы заявить, что ду­маешь, будто все люди, которые дымят, словно дымоходы — это просто животные, особенно те, кто курит сигары. Не бойся высказывать свое мнение. Бродбент, угощайтесь сигарой!

Я мельком взглянул на Блэнда, пребывая в замешательстве по поводу того, стоит ли принять подобное предложение. Но Моруорд бросил на меня весьма недвусмысленный взгляд и я взял сигару.

— Вот и правильно. Ну, Антония, о чем мы с тобой говорили?

— О различных формах учения йоги, — отве­тил Блэнд тоном, необычайно мягким в противопо­ложность Моруорду.

— Учения йог! — вскричал Моруорд. — Раз­ве я не говорил тебе, что «а» в слове «йога» — немая гласная и слово произносится «йог»?

— Но с «а» на конце слово звучит гораздо красивее, — пролепетал Тони.

— Черт бы побрал эту красоту! — заявил Моруорд. — «Чолмонделей» звучит, как ты вы­ражаешься, красивее, чем «Чамли», но все равно правильный вариант — второй. А впрочем, назы­вай, как хочешь. В Северной Индии это учение называют «йог», а в Южной — «йога». Выбери второй вариант — и по причинам, в которые мне нет нужды вдаваться, некоторые люди будут счи­тать тебя невеждой.

— Но разве не это название я видел выстав­ленным напоказ — на рекламных щитах сэндвичменов*, курсирующих по Риджент-Стрит?

· Сэндвичмен — человек-реклама; расхаживает с рек­ламными щитами на спине и на животе — отсюда и сравнение его с бутербродом.

— Вполне возможно, — ответил Моруорд. — Профессиональные хироманты, ясновидящие и другие люди подобного рода любят профанировать самое возвышенное из всех учений на свете, так что оно начинает ассоциироваться с их низменны­ми профессиями.

— А как насчет тех людей в Индии, кото­рые посыпают себя пеплом и совершают всевоз­можные сомнительные трюки? — испытующе спросил Блэнд.

— Ни один великий йогин никогда не выстав­ляет напоказ своих достижений, — сказал Мору­орд. — Наоборот, чем более велик человек, тем более обычным старается он казаться в глазах непосвященных. Это только людям весьма уме­ренной святости, вроде ваших приходских священ­ников, свойственно предпочитать разговор елейным голосом и носить траур, словно бы говоря: «Хочу, чтобы вы знали, что я хороший человек», и это во­преки библейским предписаниям против показной набожности. На самом деле есть два вида при­творства, если в данном случае это слово вообще применимо — притворство великого человека, который притворяется человеком обычным, и при­творство обычного человека, который прикидыва­ется великим. Оба они, если угодно, обманщики, но в первом случае обман вызван скромностью и высокими этическими соображениями, а во втор_0М — тщеславием. Поэтому йогины, на которых ссылаешься ты, моя Антония, представляют собой ничуть не более достойные примеры учения йог, чем тот бледный молодой курат является приме­ром подлинной христианской духовности.

— И тем не менее я знавал просто очаро­вательных куратов, — с задумчивым видом, еле слышно произнес Блэнд.

Моруорд разразился хохотом и поинтересовал­ся, сколько тапочек Тони успел для них вышить.

Что касается меня, то я все больше и больше ощущал, что если Тони являл собой тип «размаз­ни», бесхарактерного человека, только и способного на высказывание совершенно очевидных вещей и на замечания в духе старой девы, то Моруорд не жалел сил, чтобы заставить его выглядеть смеш­ным — манера, которой я за Хейгом до сих пор не замечал. Тем не менее тогда я так и не уяс­нил для себя причину всего этого, хотя смутно по­нимал, что таковая должна быть, и более того — именно эта причина и рассуждения о йоге явля­ются оправданием того, что я вообще пишу о Тони Блэнде, поскольку он не представляет особого ин­тереса, чтобы посвящать ему целый эпизод, а про­сто характеризует собой тип людей, требующих весьма необычного обращения.

На последнее поддразнивание Моруорда Тони ответил смущенным и уклончивым хихиканьем. Я лично полагал, что Блэнд вполне способен посвя­тить значительную часть времени вышиванию та­почек для куратов, хотя, несомненно, я был к нему несправедлив. Просто он вызывал у меня отвра­щение, этот жеманный человечек, и я ощутил в себе готовность как следует шлепнуть его по спине, чтобы вколотить в него хотя бы некое подобие мужественности. Однако Моруорд сделал замеча­ние, заставившее меня с болью осознать, что мои размышления и наклонности — отнюдь не само­го милосердного свойства: «Попробуйте оскорбить человека — и Антония грудью встанет на его защиту. Внешность, мой дорогой Бродбент, обман­чива, хотя это утверждение чертовски банально».

— Ну, а до тебя это дошло? — обратился он к Блэнду. И сам же ответил:

— Нет, не дошло, вот в чем беда.

Он принялся расхаживать по комнате, по-пре­жнему держа большой палец левой руки в прой­ме жилета.

— Да, — повторил он, — вот в чем беда: в этом глупом представлении о том, что духовность и пе­дантичность — это в принципе то же, что и бес­характерность. Неужели ты не понимаешь, что цель человечества — это божественное сознание, космическое сознание, а способен ли кое-кто между тем предположить хоть на мгновение, что созна­ние бледного молодого курата или старой девы может напоминать сознание божества?

Тони прищурился, жеманно улыбнулся и вновь сложил руки.

— Я не совсем понимаю, каким образом из­менение перистальтической деятельности процесса пищеварения (чем занимаются йоги), ведет к еди­нению с Богом? — стал он размышлять вслух.

— Не совсем понимаешь? Ну что ж, об этом я тебе многое могу рассказать, — с какой-то жиз­нерадостной агрессивностью заявил Моруорд. — Любой выдающийся поступок, который может со­вершить кто угодно — это некий шаг к Богу, шаг к свободе. Бессилие представляет собой крепчай­шее из всех оков. Говорить о том, что хорошо бы уподобиться Богу, который создавал Вселенную, проецируя ее из Себя — и при этом быть не спо­собным ни на что, кроме как шмыгать носом! Черт возьми! Подумать только! А я тебе еще вот что скажу: чрезвычайно сложно иметь божественное сознание, обладая немощным телом. Абсолютное здоровье — не только неотъемлемое качество этого состояния наивысшего блаженства, но и ат­рибут Бога. Ты только представь себе больного Бога! Несчастного Бога! Бога в слезах! — он рассмеялся. — Что же касается йогинов, к кото­рым ты относишься неодобрительно, потому что ничего о них не знаешь, я скажу тебе, что само по себе их учение — это самая возвышенная вещь на свете. Едва ли найдется какое-либо из так называемых чудес, которое эти йогины не смогут научиться показывать публике; но как раз потому, что они не приезжают в Лондон и не дают пред­ставление в Сент-Джеймс-Холле, люди не верят в их способности, хотя охотно верят в то, что тот великий йогин из Назарета творил чудеса около двух тысяч лет тому назад. О, я вполне согласен с тобой в том, что у себя в Индии эти йогины низшей ступени демонстрируют свою ужасающую искусность перед потрясенной публикой, но тот, кто употребляет свои способности на то, чтобы тешить собственное тщеславие или зарабатывать деньги, ничего больше и не получит: тщеславие и стяжа­тельство очень скоро заблокируют ему дорогу к дальнейшему познанию.

Хейг уселся в кресло, закурил еще одну сига­ру и положил ноги на каминную полку.

— Но я скажу тебе об одном чертовски цен­ном качестве, которым обладает учение йог, — про­должал он. — Своих особых состояний сознания йогины достигают посредством физиологических, а не гипнотических методов, и не с помощью нар­котиков. А о чем это говорит? Да о том, что ни­кто не может с самоуверенностью невежды ссы­латься на то, что в этом деле хоть какую-то роль играет воображение. Чтобы загипнотизировать себя, надо концентрировать свое внимание на идее или образе до тех пор, пока не вообразишь, будто действительно видишь предмет, о котором думаешь, но учение йогинов не имеет с этим ничего обще­го. В теле есть определенные скрытые силы; раз­буди их с помощью чисто физиологических про­цессов, известных йогинам, — и ты целиком из­менишь свое сознание: начнешь видеть, слышать, ощущать то, что тебя окружает, но о чем ты до сих пор не имел никакого представления.

— А может ли кто-нибудь из нас практиковать учение йог? — поинтересовался я.

— Если сумеете найти учителя, а это, скажу я вам, не так-то легко, — ответил Моруорд.

— Думаю, это предполагает поездку в Индию? — заключил я.

Он рассмеялся.

— Йогинов можно найти в любой стране, надо только знать, как искать, — заявил он, — в Анг­лии они живут уже более трехсот лет. Сейчас адепты этого учения есть и в Лондоне.

— Все это очень интересно, — заметил Тони, поднимаясь со стула, — но, боюсь, мне пора.

— Пора сматываться, да? — отозвался Мору­орд, не удосужившись встать. — Ну что ж, пока, Антония, дай мне знать, когда снова захочешь ко мне выбраться.

Он пожал Блэнду руку, так и не встав с крес­ла, а потом выбросил сигару.

Тони простился со мной, заметив, что надеется вскоре вновь меня увидеть, и чопорно удалился.

— Что все это значит? — спросил я, когда дверь за ним захлопнулась.

Моруорд снял ноги с каминной полки и с удо­вольствием расхохотался — теперь уже в своей обычной манере.

— Первым делом, — сказал он, вставая и на­правляясь открывать окно, — давайте выпустим отсюда хоть немного дыма, боюсь, он причинил вам достаточно неудобств. А теперь я вам объясню, что это значит, хотя я было подумал, что вы уже догадались.

Моруорд Хейг теперь явно был самим собой. Он говорил нормальным тоном, а его манеры вновь приобрели некоторую живописную церемонность, что было одним из его столь приятных качеств.

— А вы не знали, что есть во мне нечто от ак­тера? — спросил он.

Я признался, что мне это не приходило в го­лову.

— И тем не менее бывают люди, по отноше­нию к которым важно выбрать определенную манеру поведения, каковая будет, с одной стороны, противодействовать их неправильным представле­ниям, а с другой — подбадривать их. Тони, как вы заметили, слишком женоподобен, ему не хвата­ет энергичности, что уже само по себе стало кам­нем преткновения на его пути, но что еще хуже, так это его представление о том, что предпосыл­кой духовности является эта самая чопорность, эта квинтэссенция пристойности. Иными слова­ми, Тони может шокировать самая малость. Что ж, единственный способ противодействия — это за­калить его, сделать тверже, сделать из него муж­чину, оскорбляя его чувствительность до такой сте­пени, пока она сойдет на нет. Вы слышали о си­стеме закаливания в терапии; так вот, кое-кто нуждается в закаливающей системе в духовной терапии. Другого пути нет.

Разумеется, мудрость данного подхода порази­ла меня своей неоспоримостью, и все же я поин­тересовался, будет ли в этом случае хоть какая-то польза. Тони Блэнд, когда я его увидел, показал­ся мне человеком, которого можно описать как «безнадежного». Я не удержался и высказал свое мнение Моруорду.

— Есть в вас нечто такое, что меня порой ставит в тупик, — сказал я, — и это — огром­ная забота, проявляемая вами по отношению к людям, которых я, хотя и не хочу показаться не­терпимым, все же назвал бы откровенно глупыми.

— Вы несправедливы к Тони, — последовал ответ. — Он прискорбно застенчив перед незнакомцами, но по большому счету далеко не глуп. В отсутствии посторонних ему есть что сказать. Дайте ему как следует вас узнать — и он боль­ше не станет вам досаждать банальными замеча­ниями. Само собой, он очень женственен и ему многое приходится преодолевать, но если бы вы перед нынешним своим воплощением четыре или пять раз подряд воплощались в качестве женщи­ны, как это было в случае с Тони, то вы во многом были бы подобны ему. У него трудная судьба.

— Но ведь есть и другие люди, — напомнил я ему, — столь же заурядные, как он, и еще бо­лее безнадежные. Однако вы всегда проявляли по отношению к ним, как мне показалось, бесконеч­ную заботу.

— Вы еще не приучились мыслить в катего­риях вечности, — с улыбкой ответил Моруорд. — С каждым из этих людей я был знаком в прошлом, и каждый из них оказал мне какую-либо услугу. Неблагодарность вряд ли должна входить в число наших пороков, и поэтому я всего лишь желаю вернуть им долги. Вы думаете, Тони смирился бы с моим грубым поведением, если бы не наше с ним знакомство в прошлых жизнях, влекущее нас друг к другу? Раз за разом Тони приходит сюда и оказывает мне честь, взывая к моей мудрости и знанию оккультных дисциплин, а мой жаргон и ругательства он терпит, потому что, вопреки им, верит в меня и подсознательно ощущает, что преж­де нам уже приходилось действовать вместе. Ви­дите ли, друг мой, расширив свою память, начина­ешь смотреть на вещи под несколько иным углом, и явно бессмысленное становится исполненным смысла. Тони обладает прекрасными душевными качествами, которые воспринимают те, кто его близ­ко знает, но даже если бы у него их не было, я бы все равно пытался способствовать его духов­ному счастью из благодарности за некую, давно оказанную мне услугу, и если бы в этом воплоще­нии он еще не созрел для Пути, я бы вновь пы­тался ему помочь в следующем, ибо привязанность всегда будет сводить нас вместе снова и снова, жизнь за жизнью.

* * *

Я больше никогда не видел Тони Блэнда, но и эта единственная встреча с ним показала мне косвенным образом величие жизни, имеющей дело не с какими-то жалкими семьюдесятью годами, а с тысячелетиями. В замечательной философии Моруорда определенно не было ничего лишнего. Малейшее чувство или действие было преиспол­нено глубочайшего смысла. Благодаря тому, чему он учил меня, и его личному примеру я стал воспринимать жизнь как нечто бесконечно величе­ственное; всякое ощущение тщетности исчезло из нее навсегда, и даже то, что в своей философии Моруорд использовал бранные слова, хотя и сме­шило, но при этом несло на себе отпечаток чего-то возвышенного.