Глава 3. Светские приличия миссис Дарнли

ДЖАСТИН МОРУОРД ХЕЙГ

С БЛАГОДАРНОСТЬЮ И ЛЮБОВЬЮ ПОСВЯЩАЮТСЯ ЭТИ ВПЕЧАТЛЕНИЯ.

 

ВВЕДЕНИЕ

Передо мной стоит всепоглощающая задача — описать свои впечатления от встреч с человеком, который по достигнутому им уровню человеческой эволюции настолько обогнал своих собратьев, что его можно считать живым опровержением старой сентенции, гласящей: «Никто в мире не соверше­нен». Дело в том, что, подобно многим другим, утверждение это настолько неверно, что одна из целей этой книги — найти ему опровержение.

Был ли Джастин Моруорд Хейг (мне не доз­волено раскрывать его подлинное имя) тем, кого оккультисты называют «адептом», я не могу ска­зать, поскольку, честно говоря, этого не знаю. Во всех вопросах, касающихся его личности, он был исключительно скрытен. Однако, если вычеркнуть из памяти множество неприятных ассоциаций, свя­занных со словом «святой», и освободить от столь же неприятных ассоциаций слово «сверхчеловек», то Джастина Моруорда Хейга (я обычно назы­вал его Моруордом) можно было бы с полным правом назвать и тем, и другим. Ибо общение с этим воистину чудесным человеком показало мне, что можно быть действительно святым, не выстав­ляя напоказ свою сверхнабожность до такой сте­пени, что это становится почти отталкивающим; что сверхчеловек способен жить без надменной любви к власти, столь характерной для ницшеан­ского идеала. Однако есть нечто такое, без чего не могли бы возникнуть ни святой, ни сверхчело­век, а именно — присущая им духовность. И хо­тя религия Мудрости, которой следовал Моруорд Хейг, отличалась от набожности среднего приход­ского священника так же, как гений — от чело­века скудного ума, все же отказывать Моруорду в религиозности означало бы грубо искажать опре­деленную сторону его почти уникальной личности.

Тем не менее, говоря о религии и совершенстве, мы не должны забывать, что есть некоторые не склонные к размышлениям люди, воображающие, будто быть совершенным — неизбежно означает в то же время быть скучным. Им никак не уда­ется понять, что скука — вовсе не атрибут безуп­речности, а скорее характерный признак несовершенства; рассуждая столь же нелогично, они мог­ли бы заявить, что быть белым — значит быть черным или же что пребывать в вечном блажен­стве нирваны — значит жить в вечной адской скуке. Если и был какой-то эпитет, неприложимый к Моруорду, так это слово «скучный», пото­му что этот человек оказывался слишком непред­сказуемым в своих высказываниях и поступках. Он не просто говорил поэтично (ибо в истинной поэзии всегда присутствует элемент неожиданно­сти, иначе она была бы банальностью), но и сама его жизнь являлась бесконечной поэмой — поэмой, которой и должна быть любая жизнь, согласно требованию высшей этики. Однако этому крите­рию едва ли соответствуют даже самые исключи­тельные люди, поскольку следовать этому требова­нию, причем без видимых усилий, — значит быть живым воплощением непредсказуемости и неожи­данности.

История этого исключительного человека (если мое повествование можно так назвать) является подлинной в том смысле, что такая личность дей­ствительно существует, хотя, как я уже говорил, мне по многим причинам приходится скрыть его настоящее имя. Однако я чувствую себя обязан­ным подчеркнуть сам факт существования этого человека, поскольку многие могут усомниться, что в человеческой жизни возможно достичь той степени совершенства, какую он, несомненно, проявил, и счесть его всего-навсего еще одним романтичес­ки неправдоподобным порождением вымысла ав­тора. И все же, каким бы по-настоящему живым человеком ни был Джастин Моруорд Хейг, я дол­жен с самого начала известить своих читателей, что я, со своей стороны, не являюсь ни подобием Босуэлла по отношению к некоему современному д-ру Джонсону, ни подобием д-ра Ватсона по от­ношению к Шерлоку Холмсу. Я никогда не жил в одном доме с Моруордом, разве что иногда, де­нек-другой, и поэтому не был непременным сви­детелем всех его приключений (если таковые у него имелись), дабы затем о них повествовать. Все, что я намереваюсь сделать, — это изложить его взгляды и описать, как он жил в соответствии с ними, насколько я с этим соприкасался, и не более того. Я не могу написать историю его жизни по той простой причине, что не знаю этой исто­рии, могу лишь предположить, что она весьма уди­вительна.

Что касается описания самого героя, то меня просили не приводить слишком много подробно­стей относительно его внешности, да я и без этой просьбы считал, что читателю целесообразно ос­тавить простор для игры воображения. Пусть он создаст собственный портрет этого замечательного человека, изучив его высказывания и поступки.

Вам, наверное, нередко приходилось замечать, как много личных идиосинкразии связано с пред­почтением того или иного физического типа. Мно­гих героев романов авторы попросту погубили в глазах некоторых читателей лишь тем, что припи­сали им тип внешности, к которому данные люди, по случайному стечению обстоятельств, питали глу­бокую неприязнь. Поэтому я полагаю, что в нашем случае особо следует избегать подобных описаний, и хотя я допускаю, что мой подход далек от об­щепринятого, меня оправдывает то, что целесооб­разность важнее традиции. Не столь сложно ус­тановить связь между тем, кем тот или иной чело­век является, и тем, как он выглядит, и если я описываю в своем произведении человека, который никогда не позволял себе такой глупости, как бес­покойство, и проявлял умеренность во всем, то первое, что обычно приходит в голову — это то, что выглядит он идеально здоровым. А скажи я вдо­бавок, что за все те годы, что я знал своего героя, я ни разу не видел его печальным, если не счи­тать милой и кроткой печали сострадания, — ло­гично будет представить, что лицо его выражало безмятежное счастье и ту красоту, которая неиз­менно сопутствует подобному состоянию спокойно­го ума. Что же касается психической составляю­щей его личности, то тем. кто привык считать, что психические способности могут существовать неиначе как вкупе с истерией и с соответствующей ей специфической внешностью — тем лучше от­казаться от столь ложного представления. Чтобы психическим способностям можно было всецело доверять, они должны, если не считать исключи­тельных случаев, сопровождаться идеальным здо­ровьем, а никак не его нехваткой.

Что до остального, то я бы еще добавил, что Джастин Моруорд Хейг вошел в мою жизнь около двадцати лет назад, а спустя приблизительно де­сять лет мы расстались, поскольку у него были дела в другой части света. Хотя у меня есть его раз­решение записать эти впечатления, он тем не ме­нее просил меня воздержаться от любых описаний, которые могли бы раскрыть его подлинное имя и имена тех, с кем он общался. Относительно этих людей я бы и не мог поступить иначе, поскольку многие из них, несомненно, до сих пор живы, и мои упоминания о некоторых их слабостях вряд ли при­шлись бы им по душе. Что же касается Джастина Моруорда Хейга, то мне, связанному такими ограничениями, остается лишь предоставить моим читателям самостоятельно гадать о том, кто этот замечательный человек, если они когда-либо во время своих странствий встречались с кем-то по­хожим на него Мудростью и Любовью.

Можно добавить еще пару слов, чтобы объяс­нить, каким образом записывались мои впечатления, ибо если этим пренебречь, то читатели могут приписать мне идеальную память, на обладание каковой я отнюдь не претендую. Дело в том, что, осознав факт своего знакомства с человеком столь исключительной мудрости (по крайней мере на мой взгляд), я воспользовался некоторыми своими способностями, приобретенными в связи со сте­нографией, и стал при каждом удобном случае бегло записывать многие его высказывания. Прав­да, мне часто приходилось полагаться исключитель­но на собственную память, так как я понимал, что вряд ли могу воспользоваться записной книжкой в присутствии окружающих, но в любом случае мне приходилось прилагать лишь небольшие усилия, потому что я долгие годы вел дневник и приоб­рел привычку каждый вечер перед отходом ко сну записывать события прошедшего дня. К тому же я просто обязан сообщить своим читателям, что в отдельных случаях память могла меня и подвес­ти. В результате запись могла оказаться неточ­ной и я, вероятно, вложил в уста Джастина Мо­руорда Хейга те слова, которые он никогда не произносил. Пусть так. Тогда в этом виноват я, а не он, поэтому я предпочитаю назвать свою книгу скорее «Впечатлениями», а не каким-либо иным гипотетическим названием.

Что до анонимности автора, то я не считаю нужным за это извиняться. Ведь если бы я раскрыл свое имя, то велика была бы опасность того, что точно так же раскроется и подлинное имя моего героя. Более того, в книгах нравственно-фи­лософского содержания все личное не только не представляет интереса, но часто оказывается по­мехой, ибо едва ли найдется на земле человек, у которого совсем не было бы врагов. Мне неред­ко доводилось слышать замечание типа: «Если та­кую-то книгу написал этот человек, я ни за что не стану ее читать». И если признанное авторство способно порождать такие мысли, то поневоле на­чинаешь ощущать, насколько невыгодно присут­ствие личностного начала. Ведь человек, который пишет только для своих друзей, не может назы­ваться истинным философом, по той простой при­чине, что всякую философию нельзя считать ис­тинной, если она не распространяется по всему миру.

 

Глава 1.  НАИВНЫЙ МУДРЕЦ

Это большая ошибка — полагать, что романти­ческое возникает благодаря сочетанию идеально соответствующих ему обстоятельств, ибо существу­ет разновидность романтики, которая порождает­ся обстоятельствами совершенно неожиданными. Найти великого мудреца на пустынном горном склоне — это явно романтическое явление, а по­встречать его в самой светской из лондонских гос­тиных — это большая неожиданность. Пустын­ный горный склон выступает в качестве рамы к основной картине; легкомысленный Лондон слу­жит ей фоном — вот и вся разница.

Как именно Джастин Моруорд Хейг попал в гостиную одной из самых светских женщин Лондона — это секрет, который я, возможно, раскрою позже. Достаточно сказать, что гостеприимству ле­ди Эддисфилд я обязан самой драгоценной друж­бой в своей жизни. Подробности этой встречи по сей день хранятся в моей памяти.

Однажды, в конце самого немузыкального из всех музыкальных представлений я оказался об­ремененным обществом одной не очень приятной дамы. Это сомнительное счастье выпало на мою долю в результате деления гостей на пары хозяй­кой вечера, которая мало обращала внимания на то, подходят они друг другу или нет. Случилось так, что мы оказались за одним из круглых столов для ужина в компании четырех человек: одного муж­чины, которого я, понаблюдав за ним, назвал про себя «наивным мудрецом», и трех женщин, проч­но запечатлевшихся в моей памяти благодаря тому, что они представляли собой троицу «самых-самых». Одна из них показалась мне самой толстой женщиной, которую я когда-либо видел, вторая — самой рослой, а третья — самой смуглой (если не считать негритянок и индианок).

Этот мужчина изрекал вещи, которые все три «самые-самые» леди, наклонившиеся в его сторо­ну с восторженным любопытством, видимо, расце­нивали как нечто необыкновенно мудрое. Что до меня, то тогда я воспринял это просто как нечто необыкновенное — за вычетом мудрости.

- Выработка определенной точки зрения, — говорил он, — это своеобразное профилактическое средство против любой печали.(Я отметил про себя, что одна из дам явно ни­когда прежде не слышала слово «профилактиче­ское».)

— А обрести правильную точку зрения, — продолжал «мудрец», — это цель всякого зрело­го размышления. При таком подходе душевное страдание является результатом своего рода ре­бячества, и взрослая душа была бы не в состоя­нии страдать из-за того, о чем вы говорили — так же, как взрослый не мог бы страдать по поводу того, что сломалась кукла.

— Под взрослой душой, я полагаю, — загово­рила дородная дама, — вы подразумеваете фило­софа?

— Вот именно, я подразумеваю мудреца, святого или философа, — последовал ответ, — иными сло­вами, человека, отождествившего свой ум с тем бе­зусловным счастьем, которое находится внутри каждого человека и является его прирожденным правом.

Я навострил уши и многозначительно посмот­рел на свою даму, после чего задал вопрос гово­рившему.

— Вы внушаете нам мысль о том, — сказал я, — что любое душевное страдание — это своего рода ребячество. Тогда почему нельзя то же са­мое сказать о счастье?

Он обратил на меня свой взгляд — непривыч­но мягкий и в то же время исполненный силы.

— Страдание, — ответил он, — принадлежит к иллюзорным проявлениям жизни, а любить ил­люзии характерно для детей. Суть детских игр заключается в том, чтобы только изображать ко­ролей, солдат или еще бог весть кого. С другой стороны, довольство — это одно из свойств зре­лости, и...

— Не могу понять, — вмешалась одна из дам, — что иллюзорного в том, что жена Уилфрида разлюбила его и влюбилась в другого мужчину?

— Иллюзия проявляется в том, — бесстраст­но, с улыбкой ответил он, — что Уилфрид расстро­ен этим фактом.

— Да неужели? — воскликнула дородная дама.

— Ревность, — продолжал наш собеседник, — это тоже, разумеется, разновидность ребячества.

— Но Уилфрид никогда не был ревнивым, — не уступала первая дама.

Джентльмен улыбнулся ей с мягким дружелю­бием.

— У ревности есть два уровня, — пояснил он. — Первый уровень — это когда для ревности нет причины, второй — когда причина имеется. И лишь тот, кто сохраняет невозмутимость, когда есть причина для ревности, является по-настоящему не­ревнивым человеком.

- Мне было бы неприятно выходить замуж за человека, который не был бы хоть чуточку ревнив, — повернувшись ко мне, с некоторой запальчивостью произнесла моя дама.

- Да, — согласился джентльмен, одарив ее

своей дружелюбной улыбкой, — есть немало жен­щин, которые заявляют то же самое. Видите ли, они думают, что ревность мужей делает честь их женам, но это опять-таки иллюзия. В действи­тельности, оказываешь честь женщине, лишь если любишь ее настолько, что ставишь ее счастье выше своего собственного.

— Я едва ли склонен считать, что вокруг на­берется много мужей, которые с вами согласятся, — заметил я.

— А если   либы их и набралось много, — стояла на своем моя дама, — это были бы ско­рее рыбы, чем мужья. Во всяком случае, лично мне не хотелось бы иметь такого супруга.

— Это лишь потому, что вы, вероятно, никогда не пытались рассматривать подобный вопрос до­статочно подробно, — успокаивающе ответил ей наш собеседник. — Видите ли, — продолжал он с рыцарственной ноткой в голосе, — благородная женщина никогда бы не пожелала, чтобы ее муж терзался таким одновременно мучительным и прискорбным чувством, только лишь ради того, чтобы тешить ее тщеславие.

Тут уж моя дама прибегла к спасительному средству — залилась смехом.

— Вы определенно очень умны, — сказала она. Собеседник вежливым жестом отклонил ком­плимент.

— Я всего лишь одно из тех счастливых или несчастных существ, которые видят вещи такими, какие они есть, — ответил он.

— Тогда вам недостает художественного вос­приятия, — заметила одна из дам. — Вы неспо­собны, подобно какому-нибудь современному жи­вописцу, увидеть в фабричной трубе башню ста­ринного замка.

— Увы! Вы попали в точку, — согласился он. — В самом деле, мне мешает некоторая наивность, из-за которой мне трудно понять, как люди могут верить в то, что заведомо ложно.

— Например? — поинтересовался я.

— Ну, например, в то, что человек не может быть по-настоящему влюблен, если он не ревнив.

— Очевидно, сами вы не женаты, — заключил я со скрытой недоброжелательностью.

— Я был женат.

Он несколько помедлил с ответом (и на долю секунды в моей голове успело промелькнуть сло­во «разведен», а заодно мысль: «Вот я и влип со своей бестактностью»), однако собеседник до­бавил:

— Я вдовец.

(Тут мы все поспешно переглянулись.)

- Исходя из этого, — продолжал он, словно желая вернуть нам чувство непринужденности, — мои матримониальные представления вовсе необя­зательно сводятся исключительно к теории.

— Судя по всему, — сказала одна из дам, — вы были весьма великодушным мужем.

Он снова отклонил комплимент.

— Я был всего лишь практичным мужем, по­тому что всегда ощущал, что быть «великодушным» выгодно. А кроме того, собственническое чувство — это опять же детское свойство.

— Что вы имеете в виду? — осведомилась моя дама.

— Да то, что попытка владеть другим челове­ком столь же безуспешна, как и попытка владеть луной. Любой человек принадлежит себе и толь­ко себе.

— Тогда зачем же вообще жениться? — спро­сил я.

— Да затем, чтобы жить с той, кого вы люби­те, не навлекая на нее скандала, — ответил он, не задумываясь.

И тут, отчасти даже к моей досаде, мое учас­тие в беседе прервал ливрейный лакей, шепотом сообщивший мне, что хозяйка желает, чтобы я стал четвертым в партии в бридж. Я встал, с обычными любезностями откланялся и удалился.

И лишь когда я в весьма поздний час стоял в холле в ожидании кэба, мое разыгравшееся любо­пытство было в некоторой степени удовлетворе­но, ибо там с той же целью оказалась одна из трех вышеописанных дам.

— Что это за необычный молодой человек был с нами? — поинтересовался я вполголоса.

— Молодой? — переспросила она. — Я слу­чайно узнала, что ему уже перевалило за пятьде­сят пять.

— От этого он становится еще необычнее, но кто он вообще такой?

— Ну, зовут его Джастин Моруорд Хейг, и при­был он из Рима два месяца назад — вот и все, что мне о нем известно.

Но этот скудный обрывок сведений меня не удовлетворил, и я почувствовал, что эта дородная дама, по виду которой можно было заключить, что полное отсутствие любопытства едва ли свойст­венно ее натуре — эта дама, должно быть, скры­вает от меня то, о чем поговаривают вокруг. Не­возможно увидеть подобного человека (а тем бо­лее услышать о нем на многочисленных балах в лондонском высшем свете, где языки работают с немыслимой скоростью), чтобы при этом так или иначе не всплыли какие-то связанные с ним ис­тории. Они могли быть в большей или меньшей степени ложными, преувеличенными, а то и вовсе невероятными, но все равно кто-то уже наверня­ка пустил их в плавание по волнам неиссякаемо­го потока сплетен и пересудов. Кроме того, на вопрос о возрасте нашего собеседника эта леди, отличавшаяся столь внушительными габаритами, обронила фразу: «Я случайно узнала», что могло оказаться весьма знаменательным. Хотя я видел этого человека самое большее двадцать минут и при этом слышал, как он снимает немалую толику позолоты с черствого пряника наших любимейших предубеждений (образ действий, который на том этапе моей жизни показался мне почти смешным), тем не менее вся его личность была проникнута каким-то очарованием, мягкостью и вместе с тем силой. Эти качества так сильно влекли меня к нему, что я не мог этому противиться. Он произ­водил впечатление человека, наделенного глубокой мудростью и в то же время на редкость наивного, поскольку произносил подобные речи на званом ужине, да еще перед совершенно незнакомыми людьми, которые не разделяли его высказываний. Мне даже пришло в голову, что он, возможно, не­много не в своем уме и наделен той откровенно­стью, которая является признаком сумасшествия (эта же мысль на секунду посетила меня позднее, при нашей следующей встрече). Ведь только су­масшедший способен с полнейшей искренностью утверждать самые неслыханные вещи, будучи единственным, кто убежден в том, что они пред­ставляют собой абсолютную истину.

Разумеется, эти размышления продолжали за­нимать мой ум, пока я стоял лицом к лицу с до­родной дамой, которая между тем вела ничего не значащий разговор из разряда тех, которым я не считал нужным уделять особое внимание. Она со­жалела о том, что не в силах просто переноситься, как по мановению волшебной палочки, с одного званого вечера на другой и на вечеринки в заго­родных домах, чтобы избежать этой ужасной не­обходимости дожидаться экипажа. Я же ждал, когда она прекратит реплики в стиле «беседа лю­бой ценой», чтобы вытянуть из нее крупицы ин­формации насчет того странного существа, о ко­тором «она случайно узнала, что ему перевалило за пятьдесят пять».

— Однако, возвращаясь к этому человеку, — сказал я, — как вы узнали, что он именно такого возраста?

— У него взрослая дочь, которая выглядит на тридцать восемь, — последовал ответ.

— Она была здесь сегодня вечером?

— Нет, она уехала обратно в Рим недели две — Но вы уверены, что это была его дочь? — спросил я.

— Он ее так представил — хотя, конечно, ни­когда ни в чем нельзя быть уверенной, — безжа­лостно добавила она, — по крайней мере, в плане родственных отношений.

— Карета миссис Джеймсон, — прокричали снаружи.

Так закончился мой допрос, а также эпизод моей первой встречи с человеком, которому я при­своил парадоксальное имя «наивный мудрец», по­скольку во время той встречи (а также и следу­ющей) он поразил меня именно тем, что воплотил в себе обе этих противоположности.

 

Глава 2.  ВТОРАЯ ВСТРЕЧА

Признаюсь, что в течение нескольких дней пос­ле первой встречи я ловил себя на том, что ду­маю об этом званом ужине и его главном действу­ющем лице — думаю с упорством и частотой, с какими редко думал о чем-нибудь другом. Поми­мо неразрешенного вопроса о том, кто это такой (ибо имя его мне мало что говорило), в моей го­лове продолжал возникать ряд дополнительных вопросов, на которые мне не удалось дать сколь­ко-нибудь удовлетворительных ответов при помо­щи дедуктивного метода. Немногие мои знакомые, к которым я обращался по поводу этого человека, помогли мне не больше чем дородная дама, расспрашиваемая мной в тот вечер в вестибюле. Их ответы оказались столь же малоинформативными.

Излагая свои впечатления от встреч с удиви­тельным и благородным человеком, о котором идет речь в этой книге, я хотел бы как можно меньше выставлять на показ собственную личность. Од­нако я представил бы его в ложном свете, если бы полностью умолчал о некоторых своих размышле­ниях. Например, его манера жонглировать словом «ребячество» навела меня на мысль — не стра­дает ли он от гипертрофированного самомнения? Но когда я вспомнил, что его отношение к поня­тию «ребячество» было столь же безличным, ка­ким бывает, скажем, отношение к облаку или к безоблачному дню, то подозрение в самодовольстве было полностью устранено из хода моих рассуж­дений.

А затем, в один прекрасный день, мы случай­но встретились в Кенсингтон-Гарденз. В резуль­тате встречи завязалась дружба, разрешившая и этот, и многие другие вопросы.

Я сидел, мечтательно созерцая ту часть озера Серпантин, которая похожа на деревенскую реч­ку, струящуюся меж мирных зеленых лужаек, когда совершенно внезапно он подошел ко мне и сел рядом.

— Нам назначено судьбой быть друзьями, — заявил он, на мгновение положив ладонь на мою руку, — а раз так, то чем скорее мы начнем нашу дружбу, тем лучше.

Я пробормотал что-то о том, что для меня та­кое предложение, несомненно, большая честь и ра­дость, так как это замечание доставило мне удо­вольствие, хотя и показалось несколько эксцент­ричным.

— Мы не тратим попусту слова на предвари­тельные банальности, — продолжал он, — но, как видите, сразу же переходим к существу дела. Раз­говоры ради разговоров редко бывают целесооб­разны.

Я согласился с тем, что люди, как правило, дей­ствительно говорят слишком много, но про себя за­думался над тем, что он имеет в виду под словом «мы» — ведь ко мне оно, казалось, было никак не применимо.

— Я помню, — продолжал он, — как, проща­ясь с вами при достаточно трагических обстоя­тельствах в Египте, пару тысяч лет назад, я пытался утешить вас, заверив, что мы встретимся в более благоприятных условиях; в ту пору вы были жен­щиной.

— Ах, да! — сказал я, обнаружив в себе при­сутствие духа, которое ранее едва ли считал себе свойственным — если учесть, что в голове у меня промелькнула мысль о том, что я, вероятно, нахо­жусь в обществе сумасшедшего. В конце концов, иные безумцы могут быть очаровательными. Со­беседник взглянул на меня с дружелюбным блес­ком в глазах.

- Вы помните свою тетю, которую близкие звали тетушка Джейн, а если по фамилии — то миссис Уибли?

Я сказал, что помню — у нас в семье о ней обычно говорили как о человеке с причудами.

— Мы с ней знакомы, — заявил он.

— Знакомы с ней? — переспросил я. — По­милуйте, да ведь уже двадцать лет как ее нет на свете!

— Это не препятствие для нашего знакомства, — не раздумывая, ответил он.

— Послушайте, — сказал я со смехом, но в глубине души начиная испытывать некоторое раз­дражение, — вы, вероятно, шутите?

— Прощаю вам, что вы возвели на меня этот поклеп, — ответил он, также посмеиваясь, — од­нако наберитесь терпения и выслушайте. Вы по­мните, что ваша тетушка была предметом умеренно дружелюбных насмешек по причине ее спирити­ческих наклонностей?

Я действительно это помнил.

— Вспомните теперь, как после одной семей­ной дискуссии она поклялась, что переубедит своих оппонентов, передав послание с той стороны?

Я отчетливо вспомнил.

— Вот и прекрасно. Она передала это по­слание.

— Каково же его содержание? — недоверчиво спросил я.

Он мне его сообщил — я вынужден признать, что это было весьма убедительно, ибо в послании упоминалось о вопросе, не касавшемся никого, кро­ме меня.

— Как вы его получили? — поинтересовал­ся я.

Он очень подробно мне объяснил.

— Полагаю, вы сами спирит? — спросил я после его объяснений.

— Едва ли я спирит в том смысле, который вы вкладываете в это слово, — последовал ответ. — Я являюсь всем, чем угодно, или, если хотите, не яв­ляюсь ничем. Родиться в определенной вере — это хорошо, однако умереть в ней — просто не­счастье. Верования — это костыли, опираясь на которые некоторым легче ковылять по направле­нию к Истине; когда же до нее добираешься, отбрасываешь костыли за ненадобностью. Многие искренне набожные люди веруют, но веровать — это отнюдь не означает знать; знает только ок­культист-практик.

— Тогда вы оккультист?

— Да, думаю, меня можно так назвать, — скромно ответил он.

- Поведайте мне, — спросил я, сгорая от любопытства, — каким образом такой человек, как вы, способен получить хоть крупицу удоволь­ствия, совершая обход скучных лондонских свет­ских раутов?

Он рассмеялся.

— Вещь скучна или приятна сообразно тому, что вы сами в нее вкладываете, — сказал он. — Если вас действительно интересует этот вопрос, то я отправляюсь на поиски духовных приключений.

Я не сумел в точности понять, что же он име­ет в виду, и сказал ему об этом.

— Согласен с тем, что фраза звучит туман­но, — заметил он, — но выразить это как-то иначе в одном коротеньком предложении доволь­но трудно.

— Мой интерес вполне искренен, я и в самом деле хотел бы знать, — настаивал я.

— Что ж, дело обстоит следующим образом, у меня есть одно хобби — оно может показаться вам странным. Я стремлюсь изменить точку зре­ния того или иного человека, чтобы уладить его трудности. Если вам захочется назвать меня бо­лее приятным словом, можете звать меня своего рода филантропом — подателем нравственной милостыни.

В моем уме забрезжили первые проблески по­нимания.

— Я не ставлю это себе в заслугу, — про­должал он, — это просто приятное времяпреп­ровождение, как и многое другое. Однако у него есть большое преимущество: оно приносит пользу кому-то еще. Охотник, развлекаясь, причиняет боль другим живым существам, чтобы самому по­лучить удовольствие. Идеальное же развлечение — это получать удовольствие, избавляя окружающих от боли.

— Так значит, ваше учение заключается в том, чтобы одарять других? — заключил я.

— Да, — ответил он, — но есть два вида да­рения: один дар бывает мимолетным, другой — выдерживает испытание временем.

Я не совсем его понял.

— Если вы даете голодному и ленивому бро­дяге шестипенсовую монету, — пояснил он, — то, потратив ее, он очень скоро снова проголодается. Но если вы одарите его новой точкой зрения, благодаря которой он проникнется искренним желанием трудиться — значит, вы одарили его неоценимым сокровищем.

Я сказал, что его философия поразила меня тем, что она насквозь пропитана практической мудро­стью.

— В наше время, — продолжал он, — есть немало людей, которые самоотверженно отправ­ляются в трущобы и раздают там милостыню — это благотворительность в денежном выражении. Но кто пойдет в «трущобы» высшего света и станет раздавать там утешение покинутым же­нам, страдающим от несчастной любви девушкам, отвергнутым влюбленным, мужьям, потерявшим жен, и остальным несчастным смертным, которы­ми изобилует светское общество?

— Очевидно, вы, — ответил я.

— Во всяком случае, я пытаюсь, — сказал он с улыбкой.

Я вытащил портсигар и предложил собесед­нику папиросу, от которой тот не отказался. Но тут выяснилось, что я забыл спичечный коробок. Собеседник достал из кармана маленькую золо­тую коробочку. Дул сильный весенний бриз, и каждая спичка, которую зажигал Моруорд Хейг, досадным образом гасла. Я наблюдал за его действиями с некоторым изумлением, ибо он де­монстрировал полнейшее отсутствие всякого не­терпения, что показалось мне чем-то совершен­но феноменальным.

— Вас никогда не охватывает нетерпение? — спросил я наконец.

Он искоса посмотрел на меня с улыбкой.

— Нетерпение? — сказал он. — С какой стати? У меня впереди Вечность.

И тут ему удалось зажечь мою папиросу по­следней оставшейся в коробочке спичкой.

— Итак, теперь (возвращаясь к вашему вопро­су) вы знаете, почему я совершаю обходы лондон­ских званых вечеров, — сказал он.

— И высший свет от этого только выиграет, — заметил я.

Он, как обычно, отклонил комплимент.

— Однако есть одна вещь, которой вы не зна­ете, — добавил он.

Я поинтересовался, что же это за вещь.

— Вы не знаете, что я не люблю говорить о себе.

После этой реплики он встал, чтобы откланять­ся. Я рассмеялся.

— Кстати, — сказал я, — не думаю, что вам известно мое имя, ведь формально мы так и не представлены.

— Вы забываете про свою тетушку, — возра­зил он с озорным огоньком в глазах.

Я вновь рассмеялся. Такой способ определен­но показался мне новшеством в деле официаль­ных представлений друг другу.

— Увидимся в среду у миссис Дарнли, — до­бавил он, уже уходя.

— Но ведь я туда не приглашен, — сказал я, — кроме того, на тот вечер у меня другое пригла­шение.

— Тем не менее мы там встретимся. — И он пошел в сторону дороги.

«Мне определенно нравится этот человек», — мысленно сказал я себе, провожая его взглядом. К своему удивлению, придя домой, я обнаружил извещение, гласившее, что званый вечер в среду от­кладывается, тогда как следующее послание со­держало приглашение от миссис Дарнли.

 

Глава 4. ВЕЧЕР В САДУ

Спустя дней десять мы вновь оказались вмес­те на приеме, в саду у леди Эпплъярд. До этого я несколько раз виделся с Дж. М. X. в его соб­ственном доме и в других, самых разных местах. Он сказал мне, что намерен по возможности ока­зывать мисс Сильвии небольшие услуги.

— Ее аура свидетельствует о наличии пре­красных качеств, — сказал он, — и если девуш­ке просто разрешат хоть немного жить и любить, то в этом воплощении она добьется большого прогресса.

Между прочим, могу сказать, что это оккультное замечание Моруорда и прочие высказывания такого же рода больше не поражали меня как не­что потрясающее или особо сокровенное — с тех пор, как весьма многочисленные дискуссии об ок­культной философии привели меня к относитель­но прочному пониманию этого захватывающего предмета.

Мы уже провели охотно согласившуюся на то миссис Дарнли в тенистое местечко в углу обшир­ного и со вкусом обустроенного сада леди Эпплъярд. При всей своей приверженности разного рода условностям миссис Дарнли явно восхища­лась моим мудрым другом и симпатизировала ему более, чем большинству людей. Что касается меня, могу сказать, что я развлекал ее.

— Как обстоят дела с поэтической дружбой вашей дочери? — поинтересовался мой друг. — Надеюсь, вы не чините ей препятствий?

— Какие же препятствия могу я ей чинить? — спросила она.

— Отказывать в сопереживании, — сказал Моруорд.

— Едва ли от меня можно ожидать, что я ста­ну сопереживать тому, чего не одобряю.

— Сопереживание является наиболее подлин­ным, когда сопереживаешь тому, с чем не согла­сен, — сказал он мягко, но серьезно, — сопе­реживание ради сопереживания, сопереживание ради любви.

- Наверное, вы не любите свою дочь, — ска­зал я из озорства: во мне словно сидел какой-то чертенок.

- Да как вы можете! — воскликнула хозяйка.

- Мне думается, вы некоторым образом всту­пили с этим поэтом в переписку? — сказал он, бросив на меня взгляд, которым выражал необ­ходимость быть серьезными в данный момент. Миссис Дарнли выглядела искренне удивленной.

— Откуда вам это известно? — спросила она. — Этого не знает даже Сильвия.

— Есть много способов узнать нужные вещи, даже если вам о них не рассказывают, — с улыб­кой ответил он. — Думаю, одно из писем у вас с собой в сумочке?

Она еще больше удивилась.

— Можно ли мне просто подержать это пись­мо в руках? Читать его я, разумеется, не стану.

Миссис Дарнли с озадаченным видом откры­ла сумочку и протянула Моруорду письмо.

— Спасибо. А теперь, — продолжал он, — если я, предположим, опишу вам этого человека и его характер, и характер этот покажется нам хо­рошим — измените вы тогда свое отношение к нему?

— Не знаю, — с сомнением ответила она.

— Что ж, давайте посмотрим, — продолжал он, мягко ощупывая письмо большим и указательным пальцами. — Это высокий темноволосый человек, гладко выбритый, с лицом аскетическим, но здо­ровым, с высоким лбом, с зачесанными назад во­лосами, с пронзительными серо-зелеными глазами. Полагаю, этот портрет соответствует истине?

— Абсолютно, но тем не менее, как...

Моруорд проигнорировал ее изумление.

— Характер этого человека полностью соот­ветствует его лицу. У него утонченный ум, он бес­корыстен и способен полностью сопереживать людям и поднимать им настроение. Поздравляю вас, миссис Дарнли, с этой дружбой, выпавшей на долю вашей дочери.

И снова он проигнорировал ее возросшее изум­ление.

— А теперь давайте поглядим, что готовит нам будущее.

Он задумался на какое-то мгновение.

— Ваша дочь не выйдет замуж за этого чело­века, — медленно проговорил он. — Но помешай­те им дружить — и они без "памяти влюбятся друг в друга, и тогда вам всем троим грозят боль­шие неприятности. Позвольте им видеться как можно чаще — и все уладится само собой к ва­шему удовлетворению.

В душе миссис Дарнли сошлись в изнуритель­ной борьбе изумление и обычное тщеславие, и тщеславие взяло верх.

- Но если я последую вашему совету, — ска­зала она наконец, — как же я смогу предотвра­тить людские пересуды?

- Расстраиваться из-за болтовни нескольких попугаев, — возразил Хейг без всякой, однако, не­терпимости, — это разновидность ребячества, в которой вас, я думаю, вряд ли можно обвинить.

Последовала долгая пауза, на протяжении ко­торой, я уверен, миссис Дарнли осознавала, что в этом-то ее как раз можно обвинить, хотя она, ко­нечно, не стала бы называть свой подход ребяче­ством.

— Вы любите поэзию? — спросил Моруорд, чтобы слегка переменить тему, и при этом вернул ей письмо.

— Всем сердцем! — с энтузиазмом откликну­лась она.

— Но не поэтов? — сказал я. — Как же не чтить поэтов в семье красивой девушки.

— Не могли бы вы научить его быть серьез­ным? — воззвала она к Моруорду.

— Так уж он устроен, — великодушно заявил тот. — Он преподносит вам глубокие истины в несколько