Глава 6. Как отказали Дэйзи Темплмор

 

Я знал Дэйзи Темплмор еще с той поры, когда ей было девять лет, и даже в этом ран­нем возрасте я, как и другие, предсказывал, что она вырастет одной из самых смелых кокеток — так оно и вышло. Примерно с семнадцати лет и почти до самого начала этой истории, т.е. десять лет спустя — она позволяла себе ряд ув­лечений в духе так называемого «страстного флирта», которым никоим образом не положила конец помолвка с чиновником британской адми­нистрации в Индии (Дэйзи тогда было двадцать)

Он приехал из Индии, завоевал руку Дэйзи (как именуют это старые романисты) и лишь в небольшой степени — ее сердце, а потом уехал обратно, не обременяя Дэйзи своим присутстви­ем и позволив ей продолжать насыщенную флир­том жизнь.

Хотя я был лет на двенадцать старше Дэйзи, ее легкомыслие в делах сердечных не препятство­вало тому, чтобы нас в просторечии называли при­ятелями. Могу добавить, что я был одним из не­многих, кому она стала доверять в самых разных вопросах и оказывала мне величайшую честь тем, что не флиртовала со мной.

Поскольку Дэйзи пользовалась огромной по­пулярностью в определенных кругах лондонского высшего света (ибо никто не мог отрицать, что она отличалась и красотой, и остроумием), вполне резонно было предположить, что она постарается завязать знакомство с моим благожелательным другом при первом же удобном случае. И я со­вершенно не удивился, услышав, что она начала свои интриги, нацеленные на флирт с этим пер­сонажем, который становился предметом настоль­ко же желанным, насколько трудно было уловить его в свои сети.

И тут я должен сказать пару слов об отноше­нии Моруорда к женщинам. Если представить себе прекрасный пейзаж, наделенный способностями разговаривать, радоваться и страдать, оста­ваясь при этом просто прекрасным пейзажем, и затем вообразить, что некто созерцает этот пей­заж — созерцает, восхищаясь им, не ощущая, од­нако, ни малейшего желания заполучить его в свою собственность, не прося у этого пейзажа ничего, кроме того, чтобы он просто оставался самим со­бой, — тогда можно получить некое поверхност­ное представление о том, как этот высокоразви­тый человек относился к противоположному по­лу, — и, я бы добавил, воистину ко всем и ко всему на свете. Его отношение к человечеству харак­теризовалось проникновенной добротой — столь сильной, что ее можно как-то передать лишь сло­вом «любовь». А от тех, с кем Моруорд Хейг вступал в контакт, он не просил ничего, кроме как оставаться самим собой, за исключением тех слу­чаев, когда взаимоотношения их определялись принципом «ученик — учитель», ибо в таких слу­чаях Моруорд требовал от людей (правда, прояв­ляя при этом феноменальные терпение и терпи­мость) определенных качеств — не ради себя, но в целях развития характера каждого из своих по­допечных.

И вот тут-то Дэйзи Темплмор и попыталась, к великому моему отвращению, нечестным способом использовать этого человека. Обнаружив, что ееатаки под знаменем флирта он отражает все с тем же дружелюбием, которое проявляет и ко всем прочим представительницам ее пола, она не удов­летворилась таким безличным отношением и при­бегла к сомнительному приему — решила втереть­ся к Моруорду в ученики и стала просить его, чтобы он взялся ее учить сокровенной мудрости. Признаюсь, наблюдая за явным провалом стара­ний Дэйзи, я испытал величайшее удовлетворение.

Моруорд был не из тех горделивых британцев, которые боятся демонстрировать свои нежные чувства. Если внешнее выражение любви могло принести кому-нибудь пользу, он мог без всяких колебаний обнять и мужчину, и женщину, и ребен­ка. В результате наиболее фарисейски настроен­ные представители высшего света принимались изображать этого человека в ложном свете, но их клеветническая болтовня влияла на него не боль­ше, чем овечье блеяние. «Прекрасное и миролю­бивое чувство человеческой любви, — сказал он мне как-то раз, — во многом лишается своей ценности, если мы не передаем его другим. Со­чувственное прикосновение руки или любящие объ­ятия зачастую способны принести гораздо боль­шее утешение страждущему, чем тысяча слов, а воздержание от внешних проявлений любви чаще всего порождается тщеславием, то есть предполо­жением, будто любить — значит каким-то непо­стижимым образом унижать себя».

Действительно ли Дэйзи удастся его обмануть? Я неустанно ломал себе голову над этим вопросом, и даже зашел так далеко, что предупредил Моруорда о коварной натуре своей приятельницы. Однако он просто посмеялся и заявил, что его не настолько ослепляет женская привлекательность, и на некоторое время эту тему пришлось отложить.

Затем я как-то раз случайно встретился с не­коей мисс Диккенсон, которая претендовала на звание единственной подруги Дэйзи и которая сообщила мне нечто такое, что побудило меня возобновить свои размышления.

— Ваш аскетичный друг, кажется, вовсе не так уж неуязвим, как полагали некоторые, — начала она.

— Неужели? — отозвался я. — И что же сейчас происходит?

— А вы не слышали про отношения между ним и Дэйзи?

— Нет, ничего конкретного я не слышал.

— Значит, вы отстали от жизни.

— Возможно, — сказал я, делая вид, будто мне это не очень интересно.

— И вы не слышали о том, что он в нее влюблен, а она, по меньшей мере, делает вид, буд­то очень волнуется, как отнесется ко всему это­му ее жених?

Я почувствовал, что во мне закипает ярость.

— Кто вам это сказал? — несколько раздра­женно спросил я.

— Помилуйте, да все кругом только и говорят об этом, — ответила она.

— Все кругом только и делают, что несут бред! — сказал я.

— Ну, не стоит вам так кипятиться, — сказа­ла мисс Диккенсон.

— Дэйзи всегда готова начать эту глупую игру, и, честно говоря, меня это больше не забавляет, — ответил я с неослабевающим раздражением. — Флирт — это прекрасно, но когда она, во-первых, представляет дело так, будто этот человек в нее влюблен, а во-вторых, будто она этим расстрое­на — это, знаете ли, уже не просто смешно. По­лагаю, она вам сама сообщила эту новость?

Мисс Диккенсон колебалась, не зная, что отве­тить.

— Очевидно, сама, — заключил я. — Что ж, готов поспорить с вами на что угодно, что этот че­ловек ни секунды не был в нее влюблен.

— Не будьте излишне уверены, — не сдава­лась она.

Тогда я сменил тему разговора.

Однако, увидевшись в очередной раз с Моруордом, я рассказал ему об этом разговоре, а также о своем крайнем раздражении. И снова он толь­ко посмеялся над этим — как-то весело и спокойно, как бы в упор не замечая в этом деле ничего, кроме его юмористической стороны.

— Ваше негодование, друг мой, — сказал он наконец, — было благородным, но совершенно на­прасным. К чему обременять себя раздражением, защищая меня, когда это дело не доставляет мне ни малейшего повода для раздражения?

— Но я думал, что оно может его доставить, — ответил я. — Подобная неблагодарность со сто­роны Дэйзи заслуживает порицания.

— Закону причины и следствия подчиняется каждый, — тихо сказал он, — поэтому никому нет необходимости наказывать другого человека, выказывая гнев или еще каким-то другим спо­собом.

— Но я действительно считаю, что нельзя по­зволять людям пускать в ход хитрости против друзей, — не сдавался я.

— Порой бывает целесообразно вмешаться, но зачем же раздражаться по этому поводу? Если в комнате вас беспокоит своим мяуканьем кош­ка — вынесите кошку из комнаты, но не ругай­те животное. Кошкам так же свойственно мяу­кать, как иным людям — быть неблагодарными.

— Мне бы ваш философский подход к жиз­ни, — с восхищением сказал я.

Моруорд вежливо улыбнулся в знак призна­тельности, но все же отклонил мой комплимент.

— Ничто не является раздражающим само по себе, — продолжал он задумчиво. — Взрослый человек не станет расстраиваться из-за того, что печалит ребенка, и все потому, что взрослый бли­же к безусловному счастью, чем ребенок. Стоит любому человеку отождествить свое сознание с тем счастьем, которое находится внутри него, — и ничто на свете не сможет вызвать его раздра­жение либо причинить ему горе.

— Это труднодостижимо, — сказал я с со­мнением.

— Время и необходимая склонность, — ска­зал он, — помогают достичь чего угодно. Что же касается мисс Дэйзи, то ей больше потребуется ваше сочувствие, нежели ваш гнев.

— Как это? — спросил я несколько удив­ленно.

— Она будет страдать от своего собственного гнева и мучиться от уязвленного самолюбия. Соб­ственные ее деяния станут для нее самой нака­занием, — ответил он.

И вскоре мне стало известно, что так оно и вышло.

Некоторое время я не видел Дэйзи Темплмор, поэтому в один прекрасный день я появился у нее дома и был препровожден в ее будуар, где, к сво­ему удовлетворению, застал ее одну, без всяких дру­гих посетителей. Она пребывала в весьма скверном настроении и не прилагала никаких усилий, чтобы это как-то скрыть. Я спросил у Дэйзи, в чем дело, однако она с женским упрямством ста­ла отрицать, что у нее есть какие-то проблемы, по­этому я сменил тему, и этот простой стратегиче­ский ход принес мне желаемый эффект. Когда беседа полностью застопорилась из-за того, что на любую затронутую мной тему Дэйзи отвечала ис­ключительно односложными репликами, она в конце концов выложила мне секрет своего раз­дражения.

— Ну и дружок у вас! — воскликнула она. — За всю мою жизнь никто еще не обращался со мной так недостойно.

Я спокойно сообщил ей, что у меня есть мно­жество друзей, и поэтому было бы весьма разум­но уточнить, о ком конкретно идет речь.

— О, я имею в виду этого вашего мудреца, или мистика, или философа — да назовите его как вам будет угодно, — грубовато ответила Дэйзи. — Полюбуйтесь-ка на это, — добавила она, порывшись в сумочке и предъявив мне ка­кое-то письмо.

В письме говорилось следующее:

«Друг мой! Боюсь, что в наших отношени­ях может возникнуть недоразумение, основан­ное на взаимном непонимании, если только мы оба не определимся несколько четче в отдель­ных своих намерениях. Я делал Вам в течение последних нескольких недель кое-какие намеки (которые, как я надеялся. Вы сразу же пойме­те) с целью избавить Вас от чувства униже­ния и досады, которое, вероятно, последует за подобным изложением бесспорных фактов. На­дежды мои, однако, не оправдались, и я, таким образом, вынужден написать Вам это письмо (в то же время прося у Вас прощения), дабы со­общить, что любое дальнейшее обучение всему, что касается сокровенной Мудрости и высших Истин, для Вас закончено, ибо Вы собственно­ручно закрыли перед собой первые же врата на пути к знанию. Откровенно говоря, Ваши на­мерения изначально заключались не в том, что­бы открыть эти врата, а в том, чтобы дос­тичь более тесной близости со мной, исполь­зуя стремление к Божественной Мудрости как предлог для осуществления своего замысла. Это могло бы (даже будучи нечестным) быть до некоторой степени простительным (конечно же, в относительной степени, ибо любая человечес­кая слабость простительна в глазах человека терпимого), если бы Вами двигала скорее лю­бовь, нежели абсолютное и бесспорное тщесла­вие. Но коль скоро причина состоит именно в тщеславии, я никак не могу поощрять в Васкачество, которое рано или поздно приведет Вас к падению, и вынужден сообщить об этом факте самым недвусмысленным образом.

Трижды Вы писали мне письма, полные упре­ков в том, что я редко Вас посещаю и пригла­шаю к себе, подчеркивая, что, с одной стороны, я не веду себя по отношению к Вам как увлечен­ный своим делом наставник, а с другой — ста­новлюсь энергичным преподавателем, когда дело доходит до миссис X., хотя она, как Вы небла­городно намекаете, менее достойная ученица, чем Вы, в связи с тем, что Вы и другие люди назы­ваете "ее прошлым'.

Друг мой, позвольте указать Вам, что есть "прошлое" и "прошлое", и что тем, кто много любил, следует многое прощать. Я могу доба­вить, что искренне любящее сердце — это глав­нейшее из всех необходимых качеств на пути к знанию. Ваши бесчисленные любовные увлечения (если можно, простите меня за упоминание о них) — это не «любовные истории», а «исто­рии тщеславия», вот в чем прискорбное отличие. Вы увлекались поступками, причиняющими стра­дание людям — вызывали в мужчинах любовную страсть, совершенно не собираясь их вознаграж­дать, и пытались точно так же преследовать и меня, но безуспешно. Страсти постепенно поки­дают тех, кто увлечен чем-то более захватывающим. То «прошлое», упоминание о котором Вы столь бездумно бросаете в лицо другому че­ловеку, — это именно то, чего Вы не сумели об­рести из-за недостатка силы и самоотвержен­ности. Тщеславие тянет Вас в разные стороны, ибо Вы жаждете, чтобы, с одной стороны, на Вас изливался нескончаемый поток любви, услаждая Ваш слух и удовлетворяя тщеславие, но, с дру­гой, совершенно не желаете ничего дать взамен. Благодаря такому положению вещей можно и сохранить репутацию незапятнанной, и встать в позу недоступной королевы, таким образом удовлетворяя свое тщеславие.

Раз дела обстоят подобным образом, могу ли я, являясь скромным членом некоего Братства, глубоко заинтересованного в духовном прогрессе человечества и более ни в чем, — могу ли я тра­тить свое время на то, чтобы обучать Вас муд­рости, обрести которую у Вас нет ни малейше­го желания? Если бы у Вас было это чистосер­дечное желание, то моим попыткам обучать Вас не смогло бы помешать даже Ваше тщеславие, ибо рано или поздно оно бы Вас покинуло. Но поскольку подобного желания Вы не имели, то, перестав (с неохотой) отныне быть Вашим на­ставником, остаюсь искренне Вашим другом.

Дж. М. X.»

— Замечательное письмо, — сухо заметил я, закончив чтение, — настолько замечательное, что мне хотелось бы оставить его у себя. Но я удив­лен тем, что вы показали его мне, ведь оно броса­ет тень на вас, а не на его автора.

Это замечание вызвало у Дэйзи Темплмор столь сильное, всепоглощающее чувство досады, что она забыла отобрать у меня письмо, в результате чего оно лежит у меня в письменном столе и по сей день.

С тех пор в наших с Дэйзи отношениях насту­пило некоторое охлаждение, видимо так на нее по­действовал этот единственный случай, когда она получила отказ.

Что касается Моруорда, то при следующей на­шей с ним встрече я, разумеется, упомянул о том, что ознакомился с его письмом к Дэйзи; я даже не удержался от некоторых комментариев по по­воду содержащихся в нем совершенно заслужен­ных упреков. Но отношение Моруорда к этому, а также к самой Дэйзи, показало мне, что упрек был лишь на кончике его пера, но не в его сердце, потому что он отозвался о ней с исключительной добротой, а затем рассказал мне одну индийскую сказочку.

— Жила-была огромная змея, — рассказы­вал он, — которая обитала на деревьях, расту­щих вдоль дороги и развлекалась, нападая на прохожих и убивая их. Шел как-то мимо один великий мудрец. Встретив змею он спросил у нее, почему ей доставляют удовольствие такие злые дела, и указал ей на то, что в итоге, рано или поздно, она навлечет на себя большие страдания. Змея задумалась и пообещала в будущем воз­держиваться от нападения на людей, а мудрец пошел своей дорогой. Однако через несколько недель он возвращался тем же путем и застал змею в весьма плачевном виде. Мудрец поин­тересовался, в чем дело, и тогда змея ответила: «О мудрец! Я последовала твоему совету, и вот результат, стоило мне перестать нападать на про­ходящих путников, как они сами стали нападать на меня и довели до такого состояния».

«А! — ответил мудрец с сочувственной улыб­кой. — Я советовал тебе не убивать людей, но не говорил, что нельзя защищаться, если они попыта­ются напасть на тебя».

— Выходит, своим письмом вы просто решили припугнуть Дэйзи? — со смехом спросил я. — Но ведь вы, наверное, с самого начала догадыва­лись о ее подлинной сущности?

— И дедукция, и психическое прогнозирование не всегда срабатывают, — спокойно ответил он. — Вы можете вывести на прогулку очень драч­ливую собаку и, завидев вдалеке другого пса, с большой долей вероятности сможете предсказать, что собаки подерутся, однако вполне возможно, что ничего не произойдет. Десяток факторов может предотвратить драку.

Это сравнение меня рассмешило.

— И поэтому, — продолжал он, — мы никому не отказываем сразу, мы каждому даем возмож­ность доказать, что наши предсказания оказались ошибочными. И все же отважусь на дополнитель­ное пророчество — очень скоро пресловутое «про­шлое» осложнит жизнь мисс Дэйзи. Она выйдет замуж за своего офицера и через три года разве­дется с ним.

Так оно и вышло.