Обращение к вере и исцеление от недуга винопития

Гвоздики золотенъкие

«Расскажу еще один случай. О влиянии отца на людей говорено много. Но вот случай по-сво­ему уникальный: переплетенье судеб здесь пока­зано со всей невероятной неизбежностью. То пе­реплетенье, которое так понимал и, скажу даже, любил отец, уверенный, что «никакой напрасно-сти» на свете не бывает!

Однажды пришел странный человек. Гостя не хотели пускать (было уже за полночь, а принимал просителей отец обычно с утра и до обеда), одна­ко настырный пришелец не уходил. Сказал, что будет сидеть на улице хоть до самого рассвета, а все же дождется. Поднялся крик, отец вышел на голоса, и через некоторое время гость вместе с отцом вошли в гостиную. Я быстро оделась и то­же вышла.

Не удивительно, что пришельца не пускали! Всклокоченный, с большим мешком (он держал

его в охапке, запихивая вылезающие оттуда бума­ги, железки и [неизвестно] что еще). На шее болтался на толстом шнурке стакан из желтого тусклого металла.

Увидев такого, я, признаться, хотела тотчас позвонить кому-нибудь из знакомых и попросить придти — на всякий случай. Но увидела, что отец улыбается, что он даже приобнял подозри­тельного типа, — успокоилась и наблюдала из дальнего угла комнаты. (Отец не слишком любил, когда мы с сестрой бывали свидетелями его бесед с просителями, но тут он был слишком увлечен не­ожиданной встречей и, кажется, не заметил меня.)

Гость оказался знакомым отца — мастеровым, из крестьян, Василием Перхотиным. Год назад они столкнулись на одном постоялом дворе. Вы­шел спор о вере. Василий заявлял, что он без­божник, что все в жизни механика. Отец дока­зывал ему, что все — Бог, и на все — воля Бо­жья. Василий питал слабость к спиртному и тогда сильно напился, отец пошел своей дорогой, а он — свалился пьяным под стол, да так и уснул. Теперь он оказался в Петербурге, как-то про­слышал про отца и разыскал его на Гороховой.

Василий рассказал, что тогда, проснувшись ут­ром, по привычке кликнул опохмелиться, протя­нул свой заветный стакан. (Надо здесь подробнее рассказать о стакане — была такая царская на­града, даваемая крестьянам за выдающуюся за­слугу в мастерстве, теперь бы сказали — за изо­бретение какого-нибудь механизма.) Стакан был из чистого золота, с царской печатью, и, главное, награжденный таким стаканом мог в любом пи­тейном заведении получать выпивку и закуску безплатно. (Точно не знаю, в каком объеме.) Так

вот, протягивает Василий свой заветный стакан, половой наклоняет бутылку, чтоб налить, а водка не льется. Василий глядит во все глаза, половой бутылку трясет, а водка нейдет. Возможно, тою же «механикой» можно как-то объяснить такое. Но в тот момент что-то в душе Василия ек­нуло. Он вскочил, закричал страшным голо­сом — и выбежал прочь из кабака. Бежал долго: «Выбежал за город, бегу по полю, лесом, на большую дорогу — себя не помню, ору, как блажной. Целый день бежал. И орал тоже. По­том из сил выбился, упал на землю, заснул, как убитый. И снится мне сон, — продолжал рас­сказ Василий, — будто я в стакан слова соби­раю. Иду по полю и собираю слова. Спросите вы меня, — как так — не знаю, а только знаю во сне, что собираю слова. Полный стакан на­собирал, трясу их и так и этак, они звенят, как гвоздики золотенькие, я верх ладошкой прикрыл и к уху стакан поднес. Оттуда — го­лос: «Василий, ничего ты не придумаешь выше Неба. А что придумаешь, то пропьешь». Про­снулся я, как ужаленный. Холодно, звезды надо мной. Земля твердая. На стерне лежал, — она в спину впилась, точно гвоздями колется. Оглядел я себя, — баул свой с вещами в кабаке бросил. Деньги там были, тетрадки мои, штуковинка там одна тоже осталась, сколько я с ней возился! Я ведь читать - писать сам выучился. Любой меха -низм починить могу. А тут такое.... Да, а в руке стакан сжимаю. И что же это все значит? Ниче­го не придумал. С тех пор хожу, места мне нет. Ничего делать не могу. Сяду мастерить чего-ни­будь, — все из рук валится. Вот пришел к те­бе, Григорий Ефимович».

Рассказывал Василий долго. И, что удиви -тельно, необычайно складно, выразительно. Отец, все время улыбавшийся, так, с улыбкой и отвечал

ему:

«Вижу, — страдаешь. Но ведь и радуешься. Точно ищешь чего-то, знаешь, что найдешь, надо только потерпеть. Да терпеть не хочется. Верно?»

«Верно».

«А ты потерпи... Ты стакан-то чего на шею

нацепил?»

«А вместо креста».

Отец перестал улыбаться:

«Это ты дуришь. А те гвоздики золотенькие, что снились тебе, не снятся больше?»

«Нет».

«Плохо твое дело, Василий, Вот когда при­снятся еще, приходи. Поговорим тогда».

Василий ушел. Снова явился через месяц. И

снова ночью:

«Спать не могу. Ночью колотье такое начина­ется во всем теле! И не больно, а места себе не нахожу. Сяду что-нибудь работать, — пропита­ние теперь добываю работой, где придется, по­денно — ничего не делается, все из рук валится, Уж не рад, что к тебе тогда явился. Теперь уж точно в последний раз».

Отец обнял Василия:

«Стакан с шеи сними. Все. хорошо будет. И домой возвращайся».

Кажется, ничего больше сказано той ночью не

было.

Василий ушел. Больше он не приходил.

Прошло много лет. В эмиграции я познакоми­лась с женщиной, Еленой Васильевной Крукиной. Лицом она мне кого-то сильно напоминала, но

встречаться мы с ней раньше вроде никак не мог­ли. Она была мне ровесницей. Виделись мы крайне редко, но мысль о ее сходстве с кем-то не оставляла меня. Как-то разговорились. Оказа­лось — ее девичья фамилия Перхотина. Я тут же вспомнила давнего отцовского гостя-изобретателя. Спросила о занятиях отца Елены Васильевны. И точно! Она рассказала, что отеи, из крестьян-са­моучек, талантливый человек, но сильно, болез­ненно пивший, однажды исчез из дому и снова объявился через полтора года совершенно другим человеком. Пить бросил. Стал набожным. Много работал и хорошо зарабатывал, оснащая необходи­мой утварью. То кузницу, то мыловарню, то сахар­ный завод. В доме воцарился мир и благодать.

Я в свою очередь рассказала Елене Васильев­не о встрече Перхотина с моим отцом. Она всплеснула руками:

«Только теперь я понимаю... Всякое утро отеи, начинал с молитвы, заканчивая ее словами: «И гвоздики золотенькие все сочтены! Аминь».

Интересно, что имени моего отца Василий Перхотин никогда не упоминал»¹.

Молитва Старца за всех

«Как-то раз отец провел весь день на но­гах — на ходу, сказал он. Торопился засветло добраться до какого-нибудь жилья. Начало тем­неть, а он все еще не дошел до места. Совершен­но обезсиленный («обезножел я») свалился прямо на обочине, да так неудачно, что ноги остались на

* Распутина Матрена. Распутин. Воспоминания до-

чери. М. 2000. С. 312-314.

дороге. Очевидно, он потерял сознание, потому что не чувствовал, как ноги задело проезжавшей телегой. Когда очнулся и попытался встать — не смог. Начался дождь. К счастью, мимо шла жен­щина («баба-жница»), заметила лежащего. Без слов взвалила на плечи и потащила.

Отец говорил:

«Тащит это она меня, а я плачу. А она молчит. Молча и дотащила. Спрашиваю, за кого молиться? А она молчит. А и, правда, за всех и. молюсь»¹.

«Истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное»²

Ъанна и аэроплан

«Нельзя даже представить себе человека, бо­лее далекого от всяческих механизмов, чем отец. Они действовали на его воображение будоража­щим образом. Начиная от ватерклозета с ванной и кончая аэропланами.

Симанович отмечал, что отец часто мылся. Это совершенная правда, что бы там ни говорили другие. Однако делал он это не только из стрем­ления к чистоплотности. Собственно мыться он ходил в баню. Прием же ванны был для отца це­лым [событием]. Он говорил: «Все равно как в купели при крещении». Льющаяся из крана вода представлялась отцу неиссякаемым источником.

¹ Распутина Матрена. Распутин. Воспоминания до­чери. М. 2000. С. 323.

² Мф. 18, 3.

Из-за этого, кстати, у Дуни происходили разби­рательства с домовладельцем — потолок соседа снизу часто бывал в разводах от просачивающей­ся через щели в нашем полу воды. Отец так ув­лекался, что подолгу не закрывал кранов.

Особая история связана с аэропланами. Одна из знакомых отца устроила ему билет на испыта­тельное поле. К отцу подвели летчика, чтобы представить того после полета. Он был весь в черной коже, в больших очках. Отец начал пя­титься назад. Недоразумение тут же разъясни­лось, и отец сердечно расцеловал летчика.

Знакомая стала допытываться у отца — поче­му тот испугался, уж не почувствовал ли он в са­мом летании человека чего-то предосудительного. Отец ответил, что ничего предосудительного в та­ком «покушении на небо» [дивное, прикровенное духовное определение сути изобретения!] не нахо­дит. Что наоборот, и сам хотел бы полетать, по­смотреть сверху, «как ангелы смотрят».

Через несколько дней Симанович доставил от­цу кожаный костюм летчика. Отец долго с ним возился, а потом велел отдать обратно: «Страшен больно, как сатана»¹.

Зеркала

«Отец не любил больших зеркал. Надо ска­зать, что такие в деревнях тогда были редкостью. В Петербурге же убранство богатых домов не об­ходилось без огромных зеркал. Полностью при­выкнуть к ним отец так и не смог.

' Распутина Матрена, Распутин. Воспоминания до­чери. М. 2000. С. 324-325.

Интересно было наблюдать, как он подходил к зеркалу, думая, что его не видят. Сначала как будто с опаской (что-то ему покажут?), потом с недовольством (зачем показывают такое?), потом с умиротворением (что есть, то есть).

Отец вовсе не упивался своей внешностью, скорее наоборот. Отсюда его стремление (прояв­лявшееся по-крестьянски: красиво — значит, бо­гато, но тоже в крестьянском смысле) к нарядной одежде.

Крестное знамение

Многие видели в отце манерность. Но ее не было. За манерность часто принимали как раз не­посредственные проявления отца. Например, поч­ти на всех фотографиях видно, как он держит пальцы сложенными для крестного знамения. Это вызывало упреки со стороны тех, кто готов был обвинить отца в притворстве. Однако я получила страшное подтверждение их неправоты и, наобо­рот, — искренности отца.

Когда тело отца достали из проруби, оно разу­меется, было закоченевшим. Таким я его и увиде­ла, когда по просьбе Протопопова приехала на опознание. Так вот, правая рука отца как раз бы­ла сложена для крестного знамения. Возможно ли, чтобы он и в последние мгновения своей Зем­ной жизни пытался представлять себя иным, чем был на самом деле?

Победа над телефоном

Отец просто-таки с почтением относился к те­лефонным аппаратам. Замечу, что я имела воз-

можность видеть отца говорящим в трубку уже спустя время после его появления в Петербурге, то есть когда он должен был бы свыкнуться с этим чудом техники.

Те, кто видел отца говорящим по телефону, сначала отмечали его робость. Голос, доносив­шийся из ниоткуда, приобретал над отцом, каза­лось, мистическую власть.

Надо заметить, что отец понимал свою нераз­витость в этом отношении и решил ее побороть. Он сам мне, только приехавшей в столицу, не без умысла об этом рассказывал.

«Пусть он видит, что он тебе — ничто».

Это о телефоне!

Отец, не робевший ни перед кем, уговаривал себя (через меня) не чиниться с машиной.

При всем уме он был страшно наивным. Уве­рена, отец праздновал победу над аппаратом вся­кий раз, когда рывком перенимал трубку у зову­щего его к телефону, подбоченивался и опирался ногой на маленький табурет, специально постав­ленный возле. Именно такой ему, наверное, пред­ставлялась поза триумфатора.

Зачем еду тыкать?

Чаще всего отец ел руками. К приборам, за исключением ложки, он не привык, а потому и не считал нужными. Говорил:

«Еду Бог дает, что ж ее тыкать».

Одергивал меня, когда я пыталась есть по всем правилам хорошего тона:

«По крайности ложкой ешь».

У многих описано, как отец раздавал за сто­лом кушанья руками. Это верно. Но делал он так

не от некультурности, а потому что полагал цере­монией:

«Христос руками хлебы делил и голодных одаривал»¹.

Чудесное возвращение

К жизни рабы Божией Анны

«2 января 1915 года произошла железнодорож­ная катастрофа. Я ушла от Государыни и с поездом 5.20 поехала в город. Села в первый вагон от паро­воза, первого класса; напротив меня сидела сестра кирасирского офицера, г-жа Шиф. В вагоне было много народу. Не доезжая шести верст до Петер­бурга, вдруг раздался страшный грохот, и я почув­ствовала, что проваливаюсь куда-то головой вниз и ударяюсь об землю; ноги же запутались, вероятно, в трубы от отопления, и я почувствовала, как они переломались. На минуту я потеряла сознание. Ко­гда пришла в себя, вокруг была тишина и мрак. За­тем послышались крики и стоны придавленных под развалинами вагонов раненых и умирающих. Я сама не могла ни пошевельнуться, ни кричать; на голове у меня лежал огромный железнодорожный брус, и из горла текла кровь. Я молилась, чтобы скорее умереть, так как невыносимо страдала.

Через некоторое время, которое казалось мне вечностью, кто-то приподнял осколок, придавив -ший мне голову, и спросил: «Кто здесь лежит?» Я ответила. Оказалось, что нашел меня казак из конвоя Лихачев. С помощью солдат железнодо­рожного полка он начал осторожно освобождать

1 Распутина Матрена. Распутин, Воспоминания до-чери. М. 2000. С. 325-327.

мои ноги; освобожденные ноги упали на зем­лю — как чужие. Боль была нестерпима. Я нача­ла кричать. Больше всего я страдала от сломан­ной спины. Перевязав меня под руки веревкой, они начали меня тащить из-под вагонов, уговари­вая быть терпеливой. Помню, я кричала, вне себя от неописуемых физических страданий. Лихачев и солдат выломили дверь в вагоне, переложили ме­ня на нее и отнесли в маленькую деревянную сто­рожку неподалеку от места крушения. Я попроси­ла Лихачева позвонить по телефону родителям и Государыне. Четыре часа я лежала умирающей на полу без всякой помощи. Прибывший врач, по­дойдя ко мне, сказал: «Она умирает, ее не стоит трогать!» Солдат железнодорожного полка, сидя на полу, положил мои ноги себе на колени, по­крыл меня своей шинелью (было двадцать граду­сов мороза), так как шуба моя была изорвана в куски. Он же вытирал мне лицо и рот, так как я не могла поднять рук, а меня рвало кровью.

Часа через два появилась княжна Гедройц в сопровождении княгини Орловой. Я обрадовалась приходу Гедройц, думая, что она сразу мне помо­жет. Они подошли ко мне; княгиня Орлова смот­рела на меня в лорнетку, Гедройц пощупала пере­ломленную кость под глазом и, обернувшись к княгине Орловой, произнесла: «Она умирает» — и вышла. Оставшись совершенно одна, так как ос­тальных раненых уносили, я только молилась, чтобы Бог дал мне терпение. Только около десяти часов вечера по настоянию генерала Ресина, который приехал из Царского Села, меня перенесли в вагон-теплушку какие-то добрые студенты-санитары.

Я видела в дверях генерала Джунковского, и, когда меня положили на пол в вагоне, пришли

мои родители. Папа плакал. Вновь появилась Гедройц; она вливала мне по капле коньяк в рот, разжимая зубы ложкой. И кричала в ухо: «Вы должны жить!» Но я теряла силы, страдая от каж­дого толчка вагона, начались глубокие обмороки.

Помню, как меня пронесли через толпу народа в Царском Селе и я увидела Императрицу и всех Великих Княжен в слезах. Меня перенесли в са­нитарный автомобиль, и Императрица сейчас же [поднялась] в него; присев на пол. Она держала мою голову на коленях и ободряла меня; я же шептала Ей, что умираю. В лазарете Гедройц впрыснула мне камфару и велела всем выйти. Меня подняли на кровать; я потеряла сознание. Когда я пришла в себя, Государыня наклонилась надо мной, спрашивая, хочу ли я видеть Госуда­ря. Он пришел. Меня окружали Их Величества и Великие Княжны. Я просила причаститься, при­шел священник и причастил меня Святых Тайн. После этого я слышала, как Гедройц шепнула, чтобы шли со мной прощаться, так как я не до­живу до утра. Я уже не страдала и впала в ка­кое-то блаженное состояние. Помню, как стара­лась успокоить моего отца, как Государь держал меня за руку и, обернувшись, сказал, что у меня есть сила в руке*.. Помню, как вошел Распутин и сказал другим: «Шить она будет, но оста­нется калекой». Замечательно, что меня не об­мыли и даже не перевязали в эту ночь. Меня по­стоянно рвало кровью; мама давала мне малень­кие кусочки льда, — и я стала жить>Л

¹ Вырубова Анна. Страницы моей жизни. В кн.: Гри­горий Распутин. Сборник исторических материалов. Т. $• М. 1997. С. 93-95.

Распутина Матрена дополняет рассказ Анны Александровны Вырубовой

«Я была в гостях у Маруси Сазоновой, когда пришло известие, что Анна Александровна попала в ужасную железнодорожную катастрофу. Она ехала из Царского Села в Петроград. Из-за сильного снегопада машинист не заметил какого-то важного знака, произошло столкновение двух паровозов. Анну Александровну ударило по голо­ве упавшей балкой, ноги зажало и раздавило об­ломками. Ее вытащили из вагона и положили вместе с другими пострадавшими в зале ожидания на ближайшей станции.

Прибывшие доктора бегло осмотрели безды­ханную Анну Александровну и убедились в бли­зости ее смерти. Они сочли преступным тратить на нее время, когда среди жертв были такие, ко­торым еще можно было помочь. Анну Александ­ровну оставили умирать. И так она пролежала много часов. К счастью, она почти не приходила в сознание и не страдала от боли.

Когда известие о происшествии достигло Дворца, оттуда немедленно послали карету скорой помощи за Анной Александровной. Ею тут же занялись доктора, сетуя на упущенное время.

Обо всем этом я, давясь слезами, рассказала отцу.

Когда я дошла в своем рассказе до слов: «Она совершенно безнадежна», — отец [ сам страшно недомогавший] с трудом стал выбираться из по­стели. Позвал Дуню, чтобы та помогла ему одеться. Не обращая внимания на ее протесты, он

приказал нанять автомобиль, чтобы везти его в Царское Село.... Я побежала за ним.

Еще час назад отец не мог самостоятельно по­есть [так он болел], но страшная весть заставила его двигаться — он был нужен Анне Александ­ровне, которую искренне любил.*. [Прибыли в Царское, Старец прошел в комнату, где лежала несчастная.]

Отец опустился на колени у постели больной, взял ее за руку и произнес мягко, но настойчиво: «Аннушка, Аннушка, проснись, погляди на меня!..»

Не дождавшись ответа, он снова позвал, на этот раз громче.

Веки ее задрожали и приподнялись. «Отец Григорий, слава Богу». — И она снова впала в забытье,

Я заплакала, уверенная, что Анна Александ­ровна умирает.

«Тише, дитя», — сказал отец, с трудом под­нимаясь с колен. Затем [...] обратился к Царю и Царице:

«Она будет жить, калекой». [...] Мы вышли из комнаты. Я шла позади него и видела, насколько ему самому плохо.

Когда за нами закрылись высокие двери, отец зашатался, колени его подогнулись. Я не смогла бы его подхватить, он был слишком большой для меня, но все равно бросилась к нему — слишком поздно. Он упал навзничь, сильно ударившись о пол, Я закричала,

Слуги бросились его поднимать, а я держала его за руку. Она была ледяной, а лицо — пе­пельно-серым, совершенно безжизненным.

Позовите доктора!» — кричала я

«Не надо! Отвези меня домой».

Слуги отнесли его к автомобилю, где ждала Дуня. Мы усадили отца, и Дуня велела шоферу быстро везти нас домой.

Там Дуня немедленно уложила отца в постель. Удостоверившись, что отец спокойно уснул, она пришла ко мне на кухню. Лицо ее было мрачным.

Она сказала:

«Думаю, ему недолго осталось жить. Пойдем, посидим с ним».

Мы вместе смотрели на отца. Дыхание его было поверхностным, щеки ввалились, лицо белое, почти как наволочка, кожа туго натянута на скулах и по­хожа на пергамент. Тело холодное, как у мертвого.

Позже отец говорил, что входя в комнату, где лежала Анна Александровна, он не знал, спосо­бен ли вылечить порез на пальце, не то, что сло­манные ноги и разбитую голову. Но уже подни­маясь с колен у постели больной, отец почувство­вал, как сила возвращается к нему. Так и было».¹

Следует заметить, что крушение поезда и чу­десное избавление от неминуемой смерти про­изошло в день памяти Преподобного Серафима Саровского по молитвам Старца Григория...

Дивен Бог во святых Своих...

Глубина намерений Божиих, кто может по­стигнуть вас?!.

Дар молитвы

Молитва, как особый вид делания подвижни­ков всегда сопряжена с тяжелым духовным тру-

Распутина Матрена. Распутин, Воспоминания до­чери. М. 2000, С, 270-273.

дом. Владыка Варнава (Беляев) пишет, что мо­литва как жизненный подвиг начинается с тру­дом, продолжается в труде и кончается усилиями труда. Молитва есть духовный труд до самой кончины. Вопросили однажды великого авву Ага­фона: «Отче, какая добродетель в подвижничест­ве труднее других?». «Простите, — отвечал тот, — я думаю, нет еще такого труда как мо­литься Богу». Мы уже упоминали, что дар мо­литвенного предстательства о страждущих про­явился в Григории с детских лет, когда он мог облегчить страдания не только людей, но и жи­вотных, своим чистым детским воздыханием ко Господу. Позднее, став на путь отречения от мира, Старец стал приобретать навык молит­венного делания, который укрепил в нем бла­женной памяти Макарий Верхотурский, научив­ший его Иисусовой молитве. Будучи на Святой Горе Афонской, Григорий углубил навык посто­янного призывания Божественного Имени Гос­пода нашего Иисуса Христа; он был единоду­шен с иноками-имяславцами и разделял их уст­ремление соделать даже дыхание свое славосло­вием Господа.

«Приобретенное многими молитвами и годами бывает прочно», — говорил Иоанн Лествич-ник, — и приобретенный молитвенный труд низ­водит помощь Божию, посему-то молитвы пра­ведных вызывают чудесные освобождения от страданий и болезней. Молитва также парализует действия бесов и дарует освобождение от их влияния. «Если ты непрестанно молишься Царю Небесному против врагов твоих во всех их напа­дениях, то будь благонадежен, — продолжает Лествичник, — ты немного будешь трудиться.

Ибо они и сами по себе скоро от тебя отступят, потому что нечистые эти не хотят видеть, чтобы ты молитвою получал венцы за брань с ними, и сверх того, опаляемые молитвою как огнем, они принуждены будут бежать».

Старец Григорий, стяжав молитвенный дар, возымел духовную благодать исцелять телесные и душевные недуги. Сие не было бы возможно, ес­ли бы не почивало, как на скале нерушимой, на смирении. Мы не раз упоминали поучения святых отцов, что только в чистом сосуде действу­ет Благодать Божия, способная даровать другим исцеления.

Глубокая христианская любовь объединяла всех духовных чад Старца Григория. Мария Го­ловина, одна из наиболее близких к отцу Григо­рию, выразила это чувство в следующих словах: «Среди нас живет... человек, который доброволь­но взял на себя все наши тяжести и несет за них ответственность перед Богом, отдавая Ему всего себя, получая взамен от Бога все те богатые духовные дары, которыми он нас же питает, а от людей, ради которых он приносит себя посто­янно в жертву, — одни насмешки, одно непони­мание, одну холодность, неблагодарность и злобу! За его безграничную любовь и жалость к лю­дям — ему платят подозрением в самых низких чувствах, которые для него — служителя и из­бранника Божия — давно не существуют! Клеве­та всегда преследовала и будет преследовать, по­тому что в этом его подвиг и потому что истин­ных Божиих подвижников всегда презирали, гна­ли, судили и осуждали!¹».

¹ ГАРФ. Ф. 613, Оп. 1. Д. 136. Л. 2.

Исцеление рабы Божией Ольги

Ольга Владимировна Лахтина, жена действи­тельного статского советника, начальника Казан­ского округа путей сообщения, страдала неврасте­нией кишок в сильной степени. В течение пяти лет она была прикована к постели и не вставала, была полной калекой и потеряла надежду на ис­целение докторами. По молитвам благодатного Старца Григория, болезнь отступила, и она могла свободно, даже без посторонней помощи, пере -двигаться. Случай излечения всеми близкими объяснялся лишь чудом Божией милости по пред-стательству Григория.

Полное избавление

От неизлечимой болезни

Следователь комиссии временного правитель­ства В.М. Руднев установил документально неос­поримый факт исцеления от припадков пляски святого Витта у сына Арона Симановича, студента коммерческого института. Полное избавление от бо­лезни произошло по молитвам Старца Григория.

Как Старец Григорий исцелял

«Часто у отца спрашивали, — пишет дочь Матрена, — как он умудряется узнавать сразу, чем болен человек. Старец отвечал: «Так ведь я в душу заглядываю. Без этого никак. А там Бог помогает». — «А если кто не верит в Бога?» — «Тогда и ты ему про Бога не поминай, а глав-

ное — полюби, узнай, от чего страдает человек. Не можешь полюбить, и не вылечишь»¹.