Вопрос 11. Композиционная организация повести «Сорока-воровка». Функциональная взаимосвязь сюжетных элементов, рассказчиков, автора в системе художественного целого.

Вопрос 4. Сюжетно-композиционная структура романа И.А. Гончарова «Обломов». Специфика авторской точки зрения на изображаемые общественные процессы. Роль кругосветного плавания и книги «Фрегат Паллада» в формировании замысла романа.

работа над романом «Обломов» совпала с широким общественным подъемом в России

после Крымской войны. Вышел роман в свет в период решительного размежевания в русском

освободительном движении либералов и демократов, тенденции реформистской и

революционной. Центральное место в «Обломове» занял анализ причин апатии и бездействия

дворянина-помещика Ильи Ильича Обломова, человека, не обделенного природой, не чуждого

«всеобщих человеческих скорбей». В чем тайна гибели героя, почему ни дружба, ни сама любовь,

выведшая его было на время из состояния физической и духовной неподвижности, не смогли

пробудить и спасти его?

Объяснение художника было эпически обстоятельным и глубоко убедительным: причина в

«обломовщине» как строе, нравах и понятиях жизни, основанной на даровом труде крепостных

крестьян, проникнутой идеалами праздности, вечного покоя и беззаботности, среди которых

«ищущие проявления силы» роковым образом «никли и увядали». Восходя к типу «простой,

несложной, немудреной жизни» из «Обыкновенной истории», «обломовщина» в новом

произведении приобрела, таким образом, четкую социологическую конкретность, классово-

сословную определенность (особенно в главе «Сон Обломова»), позволяющую прямо увязать

гибель главного героя, владельца трехсот Захаров, с русскими крепостническими порядками,

парализующими волю и извращающими понятия человека. Это было блестяще сделано

Добролюбовым в знаменитой статье «Что такое обломовщина?» (1859), воспринятой передовой

Россией как своего рода программный документ. Называя Обломова «коренным, народным нашим

типом, от которого не мог отделаться ни один из наших серьезных художников», критик увидел в

нем полное и яркое обобщение современного дворянского либерала (и вместе — завершение

литературного типа «лишнего человека»), обнаружившего свою полную несостоятельность перед

лицом «настоящего дела» — решительной борьбы с самодержавно-крепостническим строем.

С позиций «реальной критики» роман Гончарова был признан исключительным по

значению вкладом в развитие реализма в русской литературе. Писатель, по утверждению

Добролюбова, воплотил в своем романе важнейший процесс современной ему русской

действительности, показал борьбу нового и старого в жизни дореформенной России. Глубину и

тонкость добролюбовского анализа (в первую очередь образа Обломова, характер которого, как он

показывает, реалистически детерминирован всем строем жизни тогдашней России, нуждавшейся в

коренных переменах), проникновение критика в авторский замысел, справедливость основных

выводов, к которым подводит читателя статья «Что такое обломовщина?», признал сам Гончаров,

не разделявший во многом взглядов Добролюбова: «Такого сочувствия и эстетического анализа я

от него не ожидал, воображая его гораздо суше».

Социально-конкретный и социально-психологический смысл понятия «обломовщины»

сочетается в романе с аспектом типологическим — значением одного из устойчивых общерусских

и даже всемирных способов, «жанров» жизни. Это бытие и быт бездуховные, начисто лишенные

«вечных стремлений» человека к совершенству и гармонии. И такова не только «обломовщина»

патриархально-деревенская, но и петербургско-городская. И там, и здесь отсутствует подлинное

движение, царят неподвижность и сон либо суетность, погоня за мнимыми ценностями; и там и

здесь «рассыпается, раздробляется» человеческая личность.

Противоядием «обломовщине» и антиподом Обломова в романе представлены Андрей

Штольц и способ жизни, им утверждаемый. Современная писателю критика отнеслась в целом к

«штольцевщине» отрицательно. Необходимо, однако, говоря об этом герое, различать замысел и

его реализацию.

Личность Штольца задумана как гармоническое «равновесие» практических сторон с

тонкими потребностями духа. Отсюда, по мысли романиста, цельность этого лица, не знающего

разлада между умом и сердцем, сознанием и действованием. «Он,— говорится о Штольце,—

беспрестанно _______в движении», и этот мотив чрезвычайно важен. Движение героя есть отражение и

выражение того безустального «стремления вперед, достижения свыше предназначенной цели,

при ежеминутной борьбе с обманчивыми надеждами, с мучительными преградами», вне которых,

считает писатель, не преодолеть косную силу (а порой и обаяние) обломовской тишины и покоя.

Движение — основной залог истинно человеческого образа жизни.

Неубедительными поэтому выглядят упреки Гончарову в том, что он якобы не показал,

сокрыл конкретное дело Штольца. Ведь герой уже при выходе в самостоятельную жизнь

отклоняет «обычную колею», «стереотипные формы жизни» и деятельности, доступные

современному обществу, ради небывало «широкой дороги», т. е. неограниченной, а потому и

неизбежно малоконкретной активности. С ее помощью Штольц в конце концов обретал то

«последнее счастье человека», именно одухотворенно-цельный союз с любимой женщиной,

которое стало недосягаемым для спутанного обломовщиной Ильи Ильича.

Интересный по замыслу образ Штольца, современной реально-поэтической личности, не

был, да и не мог быть, полнокровно художественно воплощен, что признал и сам Гончаров («не

живой, а просто идея»). Личность Штольца, не связанная с передовой идейно-общественной

тенденцией 60-х годов (революционно-демократическую идеологию Гончаров не принимал),

приобретала абстрактность, грешила декларацией. Иные же способы «заземлять» этот идеально

задуманный характер лишь привносили в него те черты эгоизма, делячества, рассудочности,

которые как раз и исключались замыслом.

Семейное счастье Штольца с Ольгой Ильинской выглядит изолированным от общей

жизни, замкнутым самодовлеющими интересами любящих. В известной степени это не расходится

с гончаровской трактовкой роли и значения любви в обществе. Вслед за своим героем писатель

готов считать, «что любовь... движет миром» и «имеет громадное влияние на судьбу — и людей и

людских дел». Любовь, по Гончарову, верно понятая, благотворно воздействует на окружающий

любящих общественный круг, получает широкое нравственно-этическое значение. Такой смысл

должен был иметь и счастливый семейный союз героев «Обломова». Однако роман внес

значительную поправку в эти планы, в самую концепцию художника, вскрывая ее несомненную

утопичность, иллюзорность. Общественных выходов любовь Штольца и Ольги Ильинской не

имеет.

Объективно неизбежный схематизм образа Штольца и «штольцевщины» субъективно

рассматривался Гончаровым как очередное свидетельство неодолимой рутины, сопротивления

современного быта, когда «между действительностью и идеалом лежит... бездна». Торжествовали

в настоящей жизни лишь мелочно-суетные и ограниченные чиновники Судьбинские и литераторы

Пенкины.

Новое разочарование в человеческих возможностях своей эпохи своеобразно отразилось на

итоговой трактовке заглавного персонажа романа. Апатия, бездействие и робость Ильи Ильича

перед целью жизни, достигнуть которой не сумел, по сути дела, и деятельно-активный Штольц,

получали известное оправдание, понимание со стороны автора. Вина Обломова в конце

произведения смягчена его бедой, в судьбе героя нарастают, сменяя комические, трагические

ноты. Упрек герою-обломовцу («он не понял этой жизни») сочетается здесь с укором бездушной и

бездуховной действительности, которая «никуда не годится». Отсюда и слова Ольги Ильинской о

«хрустальной душе» Обломова, «перла в толпе».

Общая оценка личности Обломова и его судьбы в романе неоднозначна. В произведении

сплелись своего рода обширная физиология барина и барства и глубокое раздумье художника об

уделе развитого, идеально настроенного человека в современном мире. Аспекты эти тесно

связаны, но способны обретать и самостоятельное звучание.

Художественная неубедительность реально-поэтического по замыслу мужского персонажа

(Штольц) привела к выдвижению на первый план в романе гармонического женского характера —

Ольги Ильинской, одухотворенной, сознательно и действенно любящей. Этот образ — большая

творческая победа художника. «Ольга,— отмечал Добролюбов,— по своему развитию,

представляет высший идеал, какой только может теперь русский художник вызвать из теперешней

русской жизни».

Над «Обрывом» Гончаров работал с большими перерывами почти двадцать лет. По

первоначальному замыслу (1849) вместо нигилиста Волохова, каким он вышел в окончательном

варианте романа, был намечен сосланный под надзор полиции по неблагонадежности

вольнодумец. Увлекшись Волоховым, Вера, тяготящаяся стесняющими ее формами и нравами

провинциального консервативного быта, уехала с ним в Сибирь. В решении Веры, внешне

напоминавшем подвиг декабристок, акцентировались, однако, не столько идейные мотивы,

сколько величие женской любви, подобной чувству Ольги Ильинской к Обломову.

Обострение идейной борьбы в 60-е годы, неприятие романистом материалистических и

революционных идей демократов, их трактовки женского вопроса, а также ряд внешних

обстоятельств внесли существенные изменения в первоначальный план «Обрыва». Поведение и

понятия Волохова приобрели идеологическую подоплеку «новой правды», чуждой уже не только

традиционно мыслящей помещице Бережковой и художнику-идеалисту Райскому, но в своей

основе и Вере. Встречи-свидания героини с Волоховым перерастают теперь в идейную сшибку

двух миропонимании, взаимонеприемлемых формул союза мужчины и женщины (любовь

«срочная», чувственная и «вечная», исполненная духовности и долга). Страсть Веры приводит к

«падению» и тяжелой драме героини и осмыслена писателем как трагическая ошибка, «обрыв» на

пути к подлинному идеалу любви и семьи.

Образ нигилиста Волохова, как показала демократическая критика (статьи «Уличная

философия» Салтыкова-Щедрина, «Талантливая бесталанность» Н. В. Шелгунова и др.), был

идейным и художественным просчетом романиста. В убедительности Волохов во многом уступал

образу Базарова, воссозданному в конце 50-х годов «первооткрывателем_______» нового типа русской

разночинной интеллигенции Тургеневым, автором «Отцов и детей».

Закономерной была и творческая неудача новой после Штольца попытки художника

изобразить в лице лесопромышленника Тушина реальный позитивный противовес Волоховым и

артистическим обломовцам Райским, нарисовать воистину «цельную фигуру» «нормального

человека», не ведающего противоречия «долга и труда», интересов личных и общественных,

внутренних и материальных.

В «Обрыве» роль реально-поэтического характера и вместе центра романа уже

безраздельно принадлежит женщине — Вере. Это объясняет и ту широту, с которой рассмотрены

здесь разнообразные «образы страстей», выдвинутые, по словам писателя, «на первый план».

Перед читателем последовательно проходят изображения любви сентиментальной (Наташа и

Райский), эгоистически-замкнутой, «мещанской» (Марфенька и Викентьев), условно-светской

(Софья Беловодова — граф Милари), старомодно-рыцарственной (Татьяна Марковна Бережкова

— Ватутин), артистической, с преобладанием фантазии, воображения над всеми способностями

души (Райский — Вера), «почти слепой», бессознательной (Козлов и его жена Ульяна), наконец,

«дикой, животной» страсти крепостного мужика Савелия к его жене Марине, «этой крепостной

Мессалине», и т. п. Через виды страстей Гончаров прослеживает и передает как бы духовно-

нравственную историю человечества, его развитие со времен античности (холодная красавица

Софья Беловодова уподоблена древней мраморной статуе) через средневековье и до идеалов

настоящего периода, символизируемого высокодуховной (в христианско-евангельском смысле)

«любовью-долгом» Веры, этой «ожившей статуи».

В «Обрыве» отражены религиозные настроения Гончарова, противопоставляемые им в

качестве «вечной» правды материалистическому учению демократов. «У меня,—

свидетельствовал романист,— мечты, желания и молитвы Райского кончаются, как

торжественным аккордом в музыке, апофеозом женщин, потом родины России, наконец, Божества

и Любви...»

В трех своих романах Гончаров был склонен видеть своеобразную «трилогию»,

посвященную трем последовательно воспроизведенным эпохам русской жизни. «Обыкновенная

история», «Обломов», «Обрыв» действительно имеют ряд таких общих тем и мотивов, как

«обломовщина» и обломовцы, мотив «необходимости труда... живого дела в борьбе с

всероссийским застоем», а также структурно схожих образов положительных героев (Штольц —

Тушин, Ольга—Вера) и др. В каждом из романов значительное место занимает любовный сюжет и

любовная коллизия. Все же прямого развития проблематики предыдущего произведения в

последующем у Гончарова нет; каждое из них посвящено по преимуществу своему кругу

вопросов.

Множеством перекличек, аналогий и параллелей с образами и мотивами романного

«триптиха» Гончарова связана книга очерков кругосветного плавания «Фрегат „Паллада"»,

проникнутая сюжетным и композиционным единством. Разноликая «масса великих впечатлений»

(быта, нравов, лиц, картин природы и т. п.) объединена и скомпонована такими полярными

началами и тенденциями мирового бытия, как покой, неподвижность (жизнь феодальной Японии,

Ликейских островов и др.) и движение, то мнимое (современная Англия, торгашеский Шанхай), то

подлинное (осваиваемая русскими людьми Сибирь), национальная нетерпимость и замкнутость и

стремление к межнациональным связям, взаимообогащению, уклад первобытный и

цивилизованный, излишество роскоши, убогость нищеты и комфорт, отвечающий разумным

человеческим потребностям, и т. п.

Жанр книги впитал в себя в разнообразно переосмысленном виде элементы

сентиментального и научного путешествия, романтического стиля, русского и мирового сказочно-

волшебного эпоса (особенно в главах «Русские в Японии»), наконец, античных сказаний и

повествований (легенда об аргонавтах, «Одиссея» Гомера). В целом огромное эпическое полотно

вылилось в подобие романа о всемирной жизни, с противостоящими и противоборствующими в

качестве главных «персонажей» буржуазным Западом и феодальным Востоком, а также

символизирующей положительное начало Сибирью, прообразе будущей России, лишенной

крайностей и первого и второго. С огромной силой выразился на страницах «Путешествия»

гуманизм и патриотизм писателя.

Ряд очерков и очерковых циклов, созданных Гончаровым в 70—80-е годы, не привнес в

его метод и поэтику принципиально новых черт. В основном они развивают и социально

конкретизируют темы его романов, в частности артистической или служебно-казенной

«обломовщины» («Поездка по Волге», «На родине»).

Предпосылками и компонентами гончаровского романа была русская повесть 30—40-х

годов с любовным сюжетом, автором «Обрыва» философски и музыкально обогащенная, а также

нравоописательные, в их числе «физиологические», очерки «натуральной школы», в свою очередь

преобразованные. Бытовая «живопись» (сцены, портреты, эскизы, картины и т. п.) осмыслена у

Гончарова всегда в ее «общем объеме», в свете «коренных», «неизменных», «главных мотивов» и

способов-типов существования. Так, испытание любовью кладет последний типический штрих не

только на фигуры Обломова или Райского, но и на относительно второстепенных персонажей.

Синтезирующий пафос гончаровского художественного метода проявляется также в

стремлении осмыслить создаваемые характеры (Обломова, Райского, Волохова, Веры и др.) в

контексте таких устойчивых «сверхтипов», как Гамлет, Дон Кихот, Дон Жуан, Фауст, Чацкий,

Татьяна Ларина, как и некоторых ситуаций известных произведений. Гетевский мотив звучит,

например, в сомнениях и грусти Ольги Ильинской в конце «Обломова», той неудовлетворенности,

которую автор возводит к «общему недугу человечества», тщетно, но неодолимо порывающегося

«за житейские грани».

В развитой Гончаровым концепции любви можно рассмотреть некоторые идеи немецкого

романтизма, толковавшего это чувство как «высочайшую первооснову», объединяющую человека

и природу, земное и запредельное, конечное и бесконечное.

Роман Гончарова — новая и самобытная жанровая форма по сравнению с «романом в

стихах» Пушкина, «поэмой» Гоголя, «Героем нашего времени» Лермонтова, хотя и наследует ряд

особенностей последних. Он освобожден от жанрового синкретизма своих предшественников и

типологически наиболее близок роману тургеневскому. Их роднит центральное место любовной

коллизии (испытание любовью и испытание любви), проблема любви и долга (Тургенев) и любви-

долга (Гончаров), одухотворенные женские персонажи. Живописно-нравоописательной гранью

талант Гончарова созвучен Писемскому, А. Островскому.

Гончаров — один из несомненных учителей Л. Толстого—романиста. Предшественниками

толстовского Каренина, «человека-машины», были и Петр Адуев, и английский купец из «Фрегата

«Паллада», и Волков-Пенкин из «Обломова», чиновник Аянов из «Обрыва». Близки взгляды

обоих художников на быт как равнозначный иным, высшим сферам жизни, сходно их умение

передавать через быт широкое, внебытовое содержание.

Сравнение Гончарова с Л. Толстым вместе с тем обнажает и художественно-

содержательные пределы гончаровского романа, реалистического метода писателя вообще. Рамки

этого романа оказывались объективно узкими для отображения народной жизни. Галерея

крепостных слуг среди персонажей «трилогии» занимает явно подчиненное место и служит по

преимуществу источником комизма. Автор «Обрыва» был поражен и восхищен тем, что у

Толстого даже и во второстепенных лицах воплощаются характерные черты русской народной

жизни. Гончаров проницательно уловил ту диалектику творческого мышления Л. Толстого,

которой недоставало его собственному. Отношение между частным и общим, конечным и вечным,

внешним и внутренним, настоящим и «неизменным» отмечено у Гончарова известной

метафизичностью.

Реалистический роман Гончарова можно определить как психологически-бытовую

разновидность данного жанра. Его место в литературной истории после романа Лермонтова и

Гоголя, но до Л. Толстого и Достоевского 60-х годов. Блестяще воплотив целый этап в развитии

«эпоса нового времени» (Белинский), романы Гончарова остаются и ныне его неповторимыми

образцами.

 

Путевые очерки Гончарова " Фрегат “Паллада”". Наброски к «Обломову».

 

 

Русские и европейцы. Наброски к «Обломову». Изучая чужие страны, Гончаров ни на минуту не забывал о другой задаче – собрать материал для продолжения «Обломова». Сюжет романа изначально задумывался построенным на контрасте между русским барином Обломовым и его другом Штольцем, немцем по происхождению и воспитанию. Уже на первой долгой стоянке, в Лондоне Гончаров начинает сравнение европейской цивилизации (на примере Англии, самой тогда промышленно развитой страны) и русского уклада.

Рядовой англичанин пользуется невиданными в других странах благами технического прогресса: «Он просыпается по будильнику. Умывшись<…> и надев вымытое паром белье, он садится к столу <…> и готовит себе, с помощью пара же, в три минуты бифштекс или котлету и запивает чаем». «Двери перед ним отворяются и затворяются <…> почти сами». Техника необходима как воздух и для работы: он «<…> берет машинку, которая сама делает выкладки: припоминать и считать в голове неудобно». Однако внимательный взгляд замечает в европейской цивилизации, созданной, чтобы удовлетворить потребности человека, опасный крен в сторону массовости, обезличивания человека. Мысли и суждения англичанина не рождаются в голове, а приносятся среди других удобств на дом в виде газеты: необходимо одолеть «лист “Times” или “Herald”, иначе будешь глух и нем на целый день».

Многие наблюдения Гончарова над характером европейца есть не что иное, как наш общерусский взгляд на пороки и недостатки западного человека. «Широкой» (слова Ф.М. Достоевского) русской натуре, с ее стремлением «объять необъятное», узкая западная специализация кажется свидетельством ограниченности мысли: «Здесь кузнец не займется слесарным делом, оттого он первый кузнец в мире… Механик, инженер не побоится упрека в незнании политической экономии: он никогда не прочел ни одной книги по этой части...» Практически в неизменном виде эти упреки дошли до наших дней. Путешественник же остается на позициях беспристрастности: «Есть здесь своя хорошая и дурная сторона, но кажется, больше хорошей». «Скучно покажется «универсально» образованному человеку разговаривать с ним (узким европейским специалистом) <...>, но имея завод, пожелаешь выписать к себе его или его произведение».

Предметом бурных споров и обсуждений именно в это время (1850-60-е гг.) были дальнейшие пути развития России. Славянофилы, отстаивавшие особую историческую миссию Руси в мире, критиковали Петра I за бездумное насаживание европейских порядков. Они подчеркивали индивидуализм западного человека, которому необходимы гражданские права, законы, суды и т.п., дабы урегулировать отношения в обществе, где человек человеку чужой. Гончаров не был ортодоксальным славянофилом, однако он обращает внимание на органические недостатки западной цивилизации, включая в описание британских нравов обширное исследование о замках: «замок – предмет первой необходимости». Обитатель просвещенного Лондона испытывает потребность запереться от других как можно крепче: «Есть замки и для колоссальных дверей, и для маленьких шкатулок, ценой от 10 ф. стерлингов до 10 шиллингов. Хитро, не правда ли?»

Из сердца цивилизации взгляд путешественника незаметно обращается к обители русского помещика: «Вижу где-то далеко отсюда <…> на трех перинах, глубоко спящего человека <…>. Будильника нет в комнате, но есть дедовские часы: они каждый час свистеньем, хрипеньем и всхлипываньем пробуют нарушить этот сон – и все напрасно <…> Он не проснулся, когда присланная от барыни Парашка <….>, после троекратного тщетного зова, потолкала спящего, хотя женскими, но довольно жесткими кулаками в ребра; даже когда слуга, в деревенских сапогах, на солидных подошвах, с гвоздями, трижды входил и выходил, потрясая половицы. И солнце обжигало, сначала темя, потом висок спящего – и все почивал он». Но и проснувшись, без помощи многочисленной дворни русский помещик не в состоянии встать с кровати: «И пока бегут <…> за Егоркой на пруд, а Ваньку отыскивают по задним дворам или Митьку извлекают из глубины девичьей, барин мается, сидя на постеле, с одним сапогом в руках, и сокрушается об отсутствии другого». Писатель добивается ощущения неспешного ленивого ритма помещичьей жизни долгими периодами, с союзом «и» («И солнце обжигало… и все почивал он»... «И пока бегут…»). Впечатление поистине богатырского сна помещика в повторении сказочно-мифологического числа «три» – Парашка… после троекратного тщетного зова, слуга… трижды входил и выходил…», «самовар трижды перекипел»).

 

 

ПОБЕГ В УТОПИЮ

Руководство к действию

Роман Чернышевского «Что делать?» написан в 1862-1863 годах и имеет характерный подзаголовок – «Из рассказов о новых людях». Причем книга демонстративно начинается с точной даты – 11 июля 1856 года. Существовали ли тогда «новые люди», о которых можно написать целых несколько рассказов, – Лопухов, Кирсанов, Рахметов, Вера Павловна, их многочисленное прогрессивно настроенное окружение из студентов, офицеров, культурных швей и т.п.? Роман Тургенева «Накануне» (1859) свидетельствовал о другом – их еще не было в российской реальности, что признал с явным неудовольствием («Таких русских не бывает») и друг Чернышевского Добролюбов в статье «Когда же придет настоящий день?».

Откуда взяться вдруг многочисленным «новым людям» с готовым мировоззрением в крепостнической военно-феодальной России, если их будущие вожди и идеологи Чернышевский и Добролюбов в 1856 году только встретились и познакомились? Да, весьма быстро формировалась разночинная интеллигенция, были прогрессивные и даже революционные настроения, тайные общества типа кружка Петрашевского, но ни «новых людей» Чернышевского с их «новой» моралью, ни новой единой революционно-демократической идеологии еще не существовало. Их предстояло организовать, создать, воспитать. С этой целью и написан этим замечательным публицистом чисто идеологический, социально-утопический роман «Что делать?».

Нам часто говорили, что утопией у Чернышевского является только знаменитая вставная глава о четвертом сне Веры Павловны. Но если в реалистическом по форме романе действуют не существовавшие в тогдашней реальности персонажи, высказываются возникшие много позже политические, экономические и философские идеи, описываются небывалые явления вроде высокодоходных (!?) коллективных швейных мастерских с фурьеристскими общежитиями-фаланстерами – то вся эта книга по жанру и назначению своему является утопией, научной (ибо все эти псевдонаучные идеи почерпнуты из научных трудов различных зарубежных философов – теоретиков утопического социализма) фантастикой, предваряющей в нашей литературе знаменитый роман Е.И. Замятина «Мы».

Роман политического мечтателя Чернышевского обращен в будущее, и будущее это видится сидящему в тюремной камере автору светлым и счастливым. Недаром демократический разночинец Кирсанов в самой обычной беседе говорит другу и единомышленнику Лопухову: «Золотой век – он будет… это мы знаем, но он еще впереди. Железный проходит, почти прошел, но золотой еще не настал». Они вместе с Верой Павловной, Рахметовым и другими передовыми интеллигентами трудятся, чтобы приблизить приход на Землю Золотого века.

 

Здесь очень четко сформулирован социальный идеал автора, дана его последовательная критика реальной России с ее общественным строем и вековыми этическими принципами, показано идеальное общество будущего и его умные просвещенные хозяева, точнее, правители – «новые люди». В начале романа Вера Павловна поет французскую революционную песню, куда автором вписаны вещие слова: «Будет рай на земле». В ее знаменитом сне этот рай подробно описан. Он царит на всей планете Земля.

Новый прекрасный мир Чернышевского разбит на правильные квадраты, и на этой шахматной доске нет места для «старых людей». Потом другой наш истовый «левый» утопист Андрей Платонов рассказал в своем «Котловане», куда этих ненужных людей денут. Сон Веры Павловны, как и аналогичная глава «Хотилов» в родственном по жанру и идеям «Путешествии из Петербурга в Москву» А.Н. Радищева (кстати, именно здесь задолго до англичанина Бентама высказана столь полюбившаяся Чернышевскому удобная теория разумного эгоизма), лишь венчает это здание, обобщая в своих фантастических образах главную идею романа-утопии. Ведь роман, написанный в крепости и напечатанный в 1863 году, действие свое завершает в 1865 (!!!) году, в финале его появляются не только дама в черном – жена писателя Ольга Сократовна Чернышевская, но и тихий мужчина лет тридцати – сам автор «Что делать?», освобожденный из тюрьмы революцией! Это ли не политическая утопия, это ли не самая смелая научная фантастика? Мечта Чернышевского будет посмелее идеи вечного двигателя.

Современники Чернышевского все это отлично видели и правильно понимали. Либеральный профессор К. Кавелин писал об авторе романа «Что делать?» и его фанатичных последователях: «Они убеждены, что действительность должна подчиняться идеалу. Они формулируют его во всех подробностях, заранее решая, в каком виде он должен перейти в жизнь. Во имя идеала они готовы насиловать действительность, перекраивая ее по заданному заранее шаблону». К чему привела идея насилия во имя идеала над природой, обществом и людьми, пусть вам расскажут историки и экологи. Идея эстетического насилия была распространена и на художественную литературу.

Чернышевский – выдающийся теоретик реалистической эстетики, популяризатор знаменитой идеи «Бытие определяет сознание». Почему же он постоянно нарушает основные законы реалистического повествования в своем главном романе, а читающая публика и критика этого даже не замечают, хотя они же не прощали автору «Войны и мира» малейшего анахронизма, то есть нарушения правды исторических деталей и хода событий? Все дело в том, что писатель делает это сознательно, а читатели и критика с самого начала это видели и понимали, но молчали, ибо сказать прямо о цели автора значило донести властям на знаменитого политического узника и мученика революционной идеи.

Чего хочет автор романа «Что делать?»? Это видит и понимает любой внимательный читатель: автор жаждет скорейшего появления в стремительно меняющейся России таких идейных борцов, как Лопухов, Кирсанов, Вера Павловна, Рахметов, их прогрессивные друзья. И потому великий просветитель Чернышевский пишет для нарождающейся «левой» разночинческой интеллигенции подробный учебник жизни на все времена, практическое руководство к действию, к житейскому поведению в самых разных ситуациях, энциклопедию новой морали, сознательно и демонстративно отвергающей и разрушающей мораль «старую», христианскую.

Можно было все это изложить в нелегальных брошюрах и прокламациях, напечатать их в Женеве и разбрасывать в России. Чернышевский этот путь, как мы знаем, не отвергает, хотя втайне не очень верит, что неграмотный русский крестьянин под влиянием эмигрантской листовки возьмется за топор. Но он делает и другое: окруженный ореолом мученичества, пишет в Петропавловской крепости роман, который волей-неволей прочла и вынуждена была обсуждать вся грамотная Россия. Надо учитывать и огромный авторитет Чернышевского в демократической среде, безоговорочно поклонявшейся своему вождю и учителю. Да и сам писатель под влиянием этого поклонения и ряда лет духовной власти над умами сильно изменился: «Непогрешимый оракул, которого можно только почтительно слушать» (С.М. Соловьев).

Никакие брошюры и прокламации не могли нанести столь продуманный и мощный удар всем общепринятым институтам (царская власть, сословное государство, собственность, семья и т.п.), моральным ценностям и принципам, какой содержался в неуклюжей, в чем-то смешной, плохо написанной и, по сути, скандальной (ее сразу приравняли чуть ли не к порнографии) книге Чернышевского. Наконец появилась библия революционной демократии, о которой слагались песни. Сила ее в том, что автор сказал своим последователям волшебные слова: во имя великой цели все дозволено. Это и есть новая мораль, лежащая в основе революционно-демократического движения, неизбежно породившая «левый» террор, экспроприации и «идейное» преступление Раскольникова. В романе даны подробные описания дозволенных действий и способы их немедленного воплощения в жизнь.

В отличие от тургеневского Базарова Чернышевский не только призывал ломать и отрицать, он дал полуобразованным разночинцам понятную положительную программу, указал им, что делать. В отличие от «Обломова» книга переполнена жизненной активностью, зовет к действию, учит жить, воспевает деятельный, освобождающий человека труд. Герои Чернышевского все время совершают такие деяния, что перед ними меркнут детективы и приключенческие романы. Но они не просто деятельны, это идеологи общего дела, с утра до вечера обсуждающие пути и методы будущих свершений. Старое общество умело, по частям разрушается, взламывается изнутри. Здесь нарушаются законы Российской империи, врачебная этика, церковные каноны и нормы, сам нравственный закон общества, и все это открыто одобряется автором. Таковы уроки «новой» морали.

Роман создал, то есть идейно воспитал и организационно сплотил разночинческую интеллигенцию, стал учебником жизни для многих поколений русских людей, указал им дорогу в общественную борьбу, революционную деятельность, способствовал медленному ослаблению, распаду и последующей кровавой трагической гибели той империи, которая послала автора «Что делать?» на каторгу. Идеи Чернышевского-романиста стали материальной силой, овладевшей «мыслящим пролетариатом» и приведшей в действие «левую» журналистику и литературу, революционное подполье, бунты и демонстрации, пистолеты, кинжалы и бомбы народовольцев, печатные станки. Эту великую цель писатель перед собой поставил, и ее он в своем социально-утопическом романе достиг. И судить роман «Что делать?» надо согласно целям и правилам, которые обозначил для себя автор.

 

Идейный мир романа

 

У социально-утопического романа своя драматургия. Роман Чернышевского построен на развитии и взаимодействии трех характеров – Веры Павловны Розальской и ее мужей Дмитрия Сергеевича Лопухова и Александра Матвеевича Кирсанова. Есть здесь и вставной, для романа совершенно ненужный (он появляется, чтобы довольно неуклюже и занудливо прочитать Верочке «новую» мораль, поучить ее жить – и только), но важный и необходимый автору для полного высказывания его идей тип нового могучего и волевого революционера – Рахметов. Эти «новые люди» собирают вокруг себя из молодежи революционно-демократическую среду, где между «общим делом», «идейными» романами и шутками и высказываются основные идеи Чернышевского 1860-х годов. Но идеи эти преподносятся как распространенная, влиятельная идеология этой еще не существующей в реальности 1856 года среды.

Сразу определены те ценности, которые мешают «общему делу». Уже в начале романа Карамзин насмешливо назван татарским историком, а о Пушкине снисходительно сказано, что «его стихи были хороши для своего времени, но теперь потеряли большую часть своей цены». Причем автор заставляет говорить это офицеров русской гвардии, дворян высшего общества, воспитанных на Карамзине и Пушкине. Он знает, что такие высказывания разночинцев вызвали бы всеобщее возмущение. Потому это мнение Белинского и автора «Что делать?» развивал в критических статьях молодой дворянин с университетским образованием и из хорошей семьи Д.И. Писарев, а не сам Чернышевский. Не только в пушкинских стихотворениях дело, но и в ясно выраженной и глубоко верной мысли великого поэта: «Ныне же политическая свобода наша неразлучна с освобождением крестьян». Пушкин одним своим существованием в литературе мешал революционной демократии, и она много сил и полемического таланта потратила на борьбу с пушкинской культурой. И становится ясно, что разночинцы ненавидят всю дворянскую культуру и ее творцов, стремятся ее высмеять и разрушить и взамен создать свою.

То же можно сказать об общепринятой этике, морали, построенной на принципах христианства и русских национальных традициях. Именно с нею продуманно борется всеми своими идеями и образами роман Чернышевского. Лопухов вынужден инсценировать свое самоубийство именно потому, что общественное мнение, государство и церковь осудили бы и незаконное сожительство Веры Павловны с Кирсановым с молчаливого согласия передового мужа, и предлагаемый им и Рахметовым прогрессивный «брак втроем». Все они оказались бы отверженными, мужчины потеряли бы хорошо оплачиваемую работу в университете и медицинской академии и врачебную практику, <