Вопрос 33. Искусство и действительность в «реальной критике» Н. А. Добролюбова.

Свою критику Добролюбов называл реальной. Он выбирал для разбора такие произведения, которые носят строго реалистический характер, в которых виден результат научной мысли. «Реальная критика относится к произведению художника точно так же, как к явлениям действительной жизни; она изучает их, стараясь определить их собственную норму, собрать их в существенные, характерные черты». Художник живет образами, отвлеченные идеи часто мало его интересуют. В своих образах художник подсознательно может выявить больше внутреннего смысла в изображаемом, чем он мог бы сделать рассудком, поэтому критика должна показать, правильно ли художник понял и объяснил взятые им факты, не напрасно ли он пытается частное и мелкое представить типичным и «такое ли значение придает автор своим лицам, какое они имеют в действительности».

Литературную работу Добролюбов рассматривал как работу глубоко общественную, наравне с другими видами общественной деятельности. Критику же как вид творческой работы он ставил даже выше художественного творчества. Лучшими литературно-критическими статьями Добролюбова являются: «Что такое обломовщина?», «Темное царство», «Луч света в темном царстве» и «Когда же придет настоящий день?»

В критике Добролюбов исходил из отрицания романтизма, эстетической критики, из признания реализма, примата действительности над искусством и неизбежности публицистического элемента в критике. Для Добролюбов искусство — лишь способ познания. Вместе с Чернышевским он проповедывал: «прекрасное есть жизнь».

Естественно, что в художественном произведении критик искал прежде всего воспроизведения действительности и её художественного объяснения. Добролюбов тщательно собирал черты действительности, чтобы показать, какова она есть, и направить общественные настроения в сторону «естественных стремлений», т. е. социальной справедливости. Он охотно писал о Кольцове, С. Аксакове, [Вовчк|М. Вовчке]], потому что «это жизнь, это действительность». Эти писатели «не строят мечтательных планов, не рвутся на невозможные подвиги, не стремятся охватить собою весь мир», а «осторожно и зорко осматриваются они вокруг себя, долго думают над своим решением».

Лакшин, Владимир Яковлевич

Литературно-критические статьи

Между тем, когда Добролюбов отмечает различие между тем, что «сказал» художник, и тем, что у него «сказалось», речь идет отнюдь не об использовании литературы в утилитарных публицистических целях. В «реальной критике», как понимал ее Добролюбов, главным было представление об искусстве как о самостоятельной духовной реальности; в чем-то оно точнее способно передать жизнь, чем простой замысел и умысел, тенденции художника. В том и заключена великая притягательная тайна искусства, что даже если автор внятно не истолковал воскрешенную им картину жизни или истолковал ее внешне, превратно, она может иметь более глубокое духовное содержание. И разве тем самым критик не приближается к признанию «божественной», то есть в высшем смысле объективной, природы акта художественного творчества?

С упреками добролюбовскому методу как плоской утилитарности связано и третирование реалистической литературы, сводимой к «социальной типажности» и, стало быть, ничтожной перед высшими запросами «духа». Но в том-то и дело, что так называемая «социально-типажная» литература и впрямь лишь мертвая, лишенная объема картинка, если в своем существе она одновременно не является литературой «духа». В свою очередь, содержательную «духовную» литературу трудно представить себе в эфирной бесплотности, эманации сущностных сил, если она лишена «типов», живой конкретности лиц, атрибутов реальной художественности.

Так или примерно так воспринимал я наследие Добролюбова, вовсе не тщась спустя сто лет копировать его или «продолжить», но с уважением воспринимая суть уроков «реальной критики».

Важной темой критического раздела «Нового мира» стала тема взаимоотношений писателя и читателя. Сейчас этим мало кого удивишь, разработаны целые социологические программы изучения любителей книги. Но в те годы сама тема читателя была нова, во всяком случае в том повороте, какой ей придал журнал.

С 30-х годов изучение читательского мнения как части общественного сознания начисто прекратилось. О читателе вспоминали, когда назревал очередной идеологический погром. Его мнением пользовались как дубинкой, когда надо было призвать к порядку и урезонить кого-либо из «заблуждавшихся» писателей или «ошибавшихся» ученых. Считалось, что читатель-рабочий или читатель-крестьянин олицетворяет собой как бы «глас народа», стало быть, непререкаемый «глас божий». И если по какому-нибудь поводу в газете появлялось коллективное письмо читателей-сталеваров или читателей-хлеборобов, становилось ясно, что дела автора, на сочинения которого они отзывались, совсем плохи. Обычной практикой было, когда «письмо читателя» сочинялось прямо за редакционным столом или «организовывалось» на месте специальным корреспондентом газеты. Эти нравы сталинских времен перекочевали почти без изменения и в хрущевскую эпоху. Памятны письма земляков, негодовавших на Александра Яшина за правдивую и поэтичную «Вологодскую свадьбу», или письма ялтинских таксистов, возмущенных рассказом о водителе Василия Аксенова, или письма рабочих-строителей, опровергавших как злостную клевету изображение прораба в повести Войновича «Хочу быть честным».