Две Испании перед лицом кризиса

 

В то время как Гитлер методиче­ски продолжал предпринятый им шантаж, ведущий к общеевропей­скому конфликту (в чем ему дотоле сопутствовала удача), что же про­исходило в двух зонах Испании, на­стороженно следивших за эскала­цией его действий, результаты ко­торых непосредственно затрагива­ли интересы как одной, так и дру­гой из сторон?

Настроение Франко отнюдь не было оптимистичным. С тех пор как он предпринял в начале августа контрнаступление с целью отвое­вать территорию, захваченную ре­спубликанцами в излучине Эбро в июле менее чем за неделю, его войска топтались на месте. Этим был в высшей степени озабочен Шторер, новый посол, назначен­ный Гитлером на этот пост вме­сто Фаупеля, чьи резкость и жест­кость завоевали ему в ближайшем окружении Франко не одни лишь симпатии.

19 сентября 1938 года Шторер направил фюреру под грифом «со­вершенно секретно» анализ воен­ной ситуации, перед лицом кото­рой оказался Франко. Этот доку­мент, фигурирующий в секретном архиве германского министерства иностранных дел под номером 553г необычайно интересен. Написан он был самим Шторером, считавшим­ся в то время в Третьем рейхе луч­шим специалистом по испанским делам, поскольку вся его диплома­тическая деятельность, за которую он был осыпан почестями, прохо­дила в Мадриде (и в Латинской Америке).

Документ открывался без обиня­ков следующей констатацией.

«Вопреки всем ожиданиям, — пи­сал он, — наступление национали­стов против красных, форсировав­ших Эбро у Гандесы, до сей поры не увенчалось каким-либо успе­хом... В немецких и итальянских военных кругах утверждают, что эта неудача проистекает из-за недо­статочного взаимодействия раз­личных родов войск и неважной боеспособности войск Франко...»

За этим исполненным горечи вве­дением следовала общая оценка положения: «Равновесие сил, вос­становившееся ныне, в значительно большем соотношении, чем под Теруэлем [речь идет о республикан­ском наступлении под Теруэлем в конце декабря 1937 года. — Ж. С], не позволяет предвидеть, как и ког­да сможет Франко вновь взять на себя инициативу в боевых дей­ствиях. К тому же низок и мо­ральный дух в ставке главного командования».

В предпоследнем абзаце этого документа говорилось следующее:

«Итак, с военной точки зрения невозможно предвидеть, сколько времени еще будет длиться война. Вопрос может быть решен в более или менее недалеком будущем силою оружия лишь в том случае, если один из противников получит извне значительную помощь».

Шторер, миссия которого заклю­чалась в том, чтобы оценить (для внутреннего использования) шан­сы победы Франко над республи­канцами, по сути дела, нацели­вал Гитлера на то, чтобы, с одной стороны, удвоить поставки оружия во франкистскую зону, а с другой —

221

включить испанскую проблему в чудовищную партию в покер, кото­рую Гитлер начал с Невиллом Чемберленом и Эдуардом Даладье. Депеша Шторера заканчива­лась следующими словами:

«Тот факт, что ныне на поле боя установилось равновесие сил, уве­личивает вероятность того, что до­толе выглядело не более как воз­можностью: война, заканчиваю­щаяся с помощью интервенции, и соглашение между державами...».

Размышления, которым преда­вался нацистский посол в Бургосе, и заключения, к которым он при­шел в тот момент, когда битва на Эбро уже семь недель как была бит­вой на измор и «западные демо­кратии» под гипнозом гитлеровско­го военного шантажа неотвратимо шли к мюнхенской капитуляции, подтвердили следующее, что — во­преки многим западным истори­кам, по мнению которых битва на Эбро была колоссальной стратеги­ческой ошибкой генерального шта­ба Народной армии, обусловившей в итоге окончательное поражение республики, — военная ситуация в Испании, взятая в целом, характе­ризовалась, во-первых, установив­шимся на поле боя равновесием сил, а во-вторых, тем фактом, что это равновесие [могло] быть нару­шено, по утверждению Шторера, лишь в том случае, если один из двух противников получил бы зна­чительную помощь извне.

Но все же прежде, чем в дело вмешалась бы эта значительная по­мощь, должна была закончиться чудовищная партия, которую Гит­лер разыгрывал с правительствами «западных демократий».

Так, в течение четырех с лишним недель, пока длился этот «адский покер», фюрер отказывался выде­лить от своих щедрот оружие, ко­торое просил у него генерал Фран­ко, чтобы изменить равновесие сил в свою пользу.

И это было вполне есте­ственным: Гитлер не мог одновре­менно угрожать Чехословакии, Ве­ликобритании и Франции всеевро­пейской войной и удовлетворить требования Франко. Поэтому для Франко этот период был не из луч­ших. Его окружение было охвачено тревогой. Боялись последствий, ко­торые могла бы иметь твердая по­зиция западных держав, если они вдруг решились бы придерживать­ся взятых на себя обязательств по оказанию военной помощи Чехос­ловакии, а также задавали себе во­прос, не откажутся ли внезапно Лондон и Париж от своей полити­ки «невмешательства».

В депеше от 12 сентября 1938 го­да Шторер, внимательно прислу­шивавшийся ко всему, что говори­лось в штабе главнокомандующе­го, выразил без околичностей свое мнение по этому вопросу.

«Существующее положение ве­щей, — писал он, — приведет в скором времени к тому, что вооруженные силы Франко, состояние которых и так не блестяще, станут непри­годными к обороне, а сам он мо­жет оказаться в известной степени отрезанным от германо-итальян­ской помощи».

Значимость этого признания уже сама по себе говорит о том, что произошло бы, если бы республи­канцам противостоял в качестве противника один лишь Франко без «германо-итальянской» боевой техники.

16 сентября все тот же Шторер после визита к генералу графу Хордана, вице-председателю совета министров и министру иностран­ных дел правительства, во главе которого находился каудильо, ста­новится более настойчивым.

«Хордана, — телеграфирует он, — был чрезвычайно обеспокоен теми последствиями, которые могут иметь для националистической Ис­пании решение чешского вопроса с помощью оружия и участие Фран­ции в этом конфликте». Кроме то­го, Хордана заявил Штореру, что «французское министерство ино­странных дел уведомило его [что в случае общеевропейского конфлик­та] французский генштаб поставил бы себе первой целью вступление в Каталонию и оккупацию портов красной зоны на юге Испании».

В этой же депеше нацистский по­сол настоятельно указывал на то, что «в силу событий в Централь­ной Европе ставка главнокоман­дующего (Франко) чрезвычайно подавлена и едва скрывает свое не­довольство в отношении нас, по­скольку при выборе времени для урегулирования судетского вопро­са мы якобы не проявили никакого внимания к делу националистической Испании, которое между тем мы же столь интенсивно поддержи­вали...».

Тревога Франко за свое со­бственное будущее в том случае, если бы западные державы прояви­ли стойкость, была, как мы видим, соразмерна с его зависимостью от Гитлера и Муссолини.

25 сентября немецкий офицер связи со ставкой главнокомандую­щего со всей ясностью констатиро­вал чувство горечи, испытываемое каудильо в отношении фюрера.

«Франко удивлен, — пишет он, — что Берлин не вступает в какой-либо контакт с ним. Он говорит, что он ничего не знает о полити­ческих и военных намерениях Гер­мании в случае европейской войны или же ограниченной войны с Чехословакией: хотя националистиче­ская Испания и не является в на­стоящее время великой державой, она тем не менее способна помочь нам каким-либо путем как дру­жественная держава. Он спросил, что Германия собирается делать со своим флотом и пожелает ли она воспользоваться испанскими пор­тами как базой снабжения. В этом случае можно бы начать приготов­ления... Он ожидал, что из Берлина поступят запросы и вопросы, но

222

ждал напрасно. Франко выглядит несколько уязвленным. В его окру­жении говорят, что националисти­ческой Испанией пренебрегают».

Бернхардт, директор общества «Хисма-Ровак», на значительную роль которого в переправке немец­кой военной техники в атлантиче­ские порты, контролируемые Фран­ко, мы уже указывали, послал из Саламанки Штореру отчет о «содержательной» беседе, которую он накануне имел с «генералисси­мусом». В отчете он сформулиро­вал две причины, вызывающие бес­покойство Франко.

«Во-первых, — писал Бернхардт, — прекращение [военных] поставок. Во-вторых, возможность нападе­ния Франции на Марокко».

По правде говоря, в момент мюн­хенского кризиса Франко не был «обеспокоен». Он был вне себя.

Поэтому, обращаясь к Велико­британии и Франции, — которые за­просили Франко через посредство герцога Альбы в Лондоне и бывше­го посла в Париже Кинонеса де Леона (монархиста), какова будет его позиция в случае европейского военного конфликта, — он заверил ту и другую державу в своем жела­нии соблюдать «нейтралитет».

Независимо от этих контактов на дипломатическом уровне Фран­ко через генерала Унгриа, возгла­влявшего его разведывательную службу, передал те же заверения и генералу Гамелену.

Только растерявшийся человек мог в одно и то же время и столь неосторожно сообщить Гитлеру о желании «националистической Ис­пании помочь в качестве друже­ственной державы» и взять на себя с 22 сентября обязательство о со­блюдении «нейтралитета» в отно­шении Парижа и Лондона в случае европейского конфликта.

Прошло немного времени, как эта неосторожность стала достоя­нием гласности. Гитлер, усматри­вая в ней, и не без основания, двой­ную игру, потребовал у Бургоса че­рез Шторера объяснений. Сначала нацистский посол попросил, чтобы его принял генерал граф Хордана.

Встреча состоялась 28-го и про­ходила в напряженной обстановке.

Шторер рассказывает: «Еще до того, как я сумел задать свой во­прос, министр иностранных дел [Хордана] заявил мне сегодня, что Франция и Англия осведомились у генералиссимуса относительно его намерений в случае европейской войны... он присовокупил, что бри­танское министерство иностран­ных дел заверило герцога Альбу, что французский генеральный штаб не предпримет каких бы то ни было действий против национали­стической Испании, если Франко в случае конфликта объявит себя нейтральным, но, если такое заяв­ление не последует, Франция не­замедлительно предпримет наступ­ление со стороны Пиренеев и в Ма­рокко».

В дополнение, по словам Шторе­ра, генерал граф Хордана сказал следующее:

«Испания находится в очень трудном положении. Она, несом­ненно, не может не рассчитывать на существенную помощь Герма­нии и Италии... Генералиссимус со­жалеет, что его страна еще недо­статочно сильна, чтобы встать на нашу сторону. Пока что он, к сожа­лению, не видит иного выхода, как объявить себя нейтральным. Это решение, быть может, наилучшее также и для нас, и для Италии...»

«Решение», которое нашел для себя Франко (о чем Хордана сооб­щил Штореру 28 сентября) — и кото­рое состояло, с одной стороны, в том, чтобы проинформировать фюрера о своем «нейтралитете» в случае войны, а с другой — подтвердить намеками то, что он не­двусмысленно высказал 25-го не­мецкому офицеру связи, приданно­му его штабу, а именно: «Хотя националистическая Испания не является в настоящее время вели­кой державой, она [тем не менее может] каким-либо путем помочь [Третьему рейху]», — было присущей ему двойной игрой.

Эта двойная игра в ретроспекти­ве проливает свет на предельную шаткость позиций «генералиссиму­са» внутри страны и на междуна­родной арене в пору решающего поворота осенью 1938 года, когда стоило лишь западным державам проявить чуточку твердости, и Франко был бы окончательно от­резан от своих фашистских союз­ников и покровителей.

Но, как мы видим, вместо того чтобы изолировать каудильо, эти державы, с одной стороны, позво­лили Гитлеру и Муссолини безна­казанно снабжать франкистскую армию новыми значительными партиями оружия, а с другой — за­тянули еще крепче шнур невмеша­тельства, душивший Испанскую республику с тех пор, как она пере­стала получать вооружение, столь необходимое для ее зашиты.

Во франкистском лагере под влиянием напряженности, парив­шей на международной арене в первые две декады сентября 1938 года, предшествовавшие Мюнхен­скому соглашению, среди бела дня разразился кризис.

А как проходил этот бурный пе­риод в республиканском лагере?

Из моих воспоминаний и заме­ток возникает противоречивая картина, нуждающаяся в ретуши.

В Барселоне на сообщение о сви­дании Чемберлена с Гитлером, со­стоявшемся 15 сентября в «орли­ном гнезде» Берхтесгадена, во вре­мя которого премьер-министр его величества выразил свое одобрение проектам аннексии Судет, лелеемым фюрером, обыватель от­реагировал живо, но с некоторым чувством тревоги.

Несмотря на все унижения, через которые британские консерваторы заставили пройти испанских республиканцев,

223

они не могли себе пред­ставить, чтобы британский премь­ер-министр мог согласиться с за­воевательной политикой фюрера.

Несмотря на дискриминацию, которой республиканцы подверга­лись из-за политики «невмешатель­ства», они в своем большинстве со­хранили, как ни странно, надежду, что в один прекрасный день те, кто находится у власти в Англии, осоз­нают, насколько опасен Гитлер для жизненных интересов Великобри­тании, и изменят свои позиции и политику. Одним словом, против всякого ожидания, они надеялись. И вот вместо крутого поворота, в который они верили, глава правительства его величества поехал вы­клянчивать свидание с фюрером, а когда оно состоялось, принял его взгляды, присоединился к его аргу­ментам, а под конец подчинился его воле.

Многим эта встреча показа­лась — я отметил для себя слово — непристойной. В этом смысле их ре­акция предвосхитила реакцию Чер­чилля, две недели спустя говорив­шего о «мюнхенском позоре».

Берхтесгаден был во всех отно­шениях предвестием недоброго бу­дущего.

Но если большинство испанских республиканцев, едва успело со­стояться первое свидание Чемберлена с Гитлером, было разочарова­но и даже охвачено гневом, из этого еще не следует делать вывод, что в зоне, сохранявшей верность республике, не было тех или иных разногласий. Они были, и двух ви­дов. Баскские националисты из На­ционалистической партии басков (НПБ), которые год спустя после капитуляции Сантоньи еще не утратили полностью надежду на заключение сепаратного соглаше­ния с Франко, хотя он и бросил в тюрьму после крушения Северного фронта несколько десятков тысяч бойцов милиции, снова предались своим иллюзиям.

В то время как напряженность в отношениях между Гитлером и Че­хословакией, которую фюрер обви­нял в притеснении немцев в Суде­тах и в том, что она стремится к европейскому конфликту и т. п., непрерывно росла, руководство НПБ, чья наивность при данных обстоятельствах подрывала меж­дународные позиции правитель­ства коалиции, во главе которого стоял Негрин, предприняло два де­марша, один в Париже, а другой в Лондоне, чтобы втайне прощупать возможности соглашения с «гене­ралиссимусом».

Президент Аггире отправился в Париж, где был принят Жоржем Бонне, министром иностранных дел, а несколько деятелей НПБ, к которым присоединились предста­вители Каталонии, прибыли в Ан­глию, где встретились с лордом Галифаксом.

Как в Париже, так и в Лондоне разговор шел сначала «о возмож­ности одной или другой из двух воюющих между собой Испании одержать победу в войне», после чего обе стороны пришли к согла­сию, что «лишь посредничество приведет к миру».

Что касается Жоржа Бонне, то он пошел еще дальше. Он заверил баскского президента, что, «как только будет исчерпан чешский кризис, Англия и Франция попы­таются положить конец (испанско­му) конфликту путем перемирия, за которым последует плебисцит.

Некоторые газеты республикан­ской зоны проявили в свою очередь ничем не оправданный оптимизм. Так, например, влиятельная газета «Эральдо де Мадрид» усмотрела в поездке Невилла Чемберлена в Берхтесгаден «свидетельство доброй воли». «Традиции, прин­ципы, — говорилось в ней, — все было принесено в жертву миру. Если за­мысел увенчается успехом, имя Чемберлена будет упоминаться в числе великих благодетелей чело­вечества».

Со своей стороны газета «Информасьонес» правосоциалистиче­ской направленности, занимая в отношении переговоров, которые должны были быть продолжены, выжидательную позицию, указы­вала, что «этот визит, увенчайся он успехом или же нет, заслуживал уважения».

Что же касается печатных орга­нов КПИ, то они не отнесли поезд­ку Чемберлена к разряду «заслужи­вающих уважения». Они считали, и дальнейшие события доказали их правоту, что эта встреча с учетом обстановки, в которой она была за­теяна, не предвещала ничего хоро­шего.

Члены правительства Негрина считали то же самое.

Социалист Хулиан Сугасагоитиа, правая рука председателя со­вета министров и министра обо­роны, излагая свои повседневные раздумья, писал:

«Завтра состоится беседа [Чемберлен-Гитлер]. Уж одно то, что она имеет место, позволяет ду­мать, что фюрер окажется в ней победителем».

Эти мысли совпадали с тем, что думали бойцы, стоявшие насмерть в излучине Эбро перед лицом контрнаступления, которое развер­нулось в начале августа, причем операциями руководил, и довольно успешно, сам каудильо.

В эти дни, во время моего крат­кого посещения центральной части этого фронта, несколько высших офицеров обратились ко мне с во­просами, в которых сквозила тре­вога относительно кризиса в Че­хословакии. Я не стал скрывать своей озабоченности поведением Чемберлена в связи с гитлеровски­ми маневрами. По сути дела, я пы­тался убедить убежденных.

В генштабе Народной армии ге­нерал Висенте Рохо, склонный к хладнокровному анализу самых сложных ситуаций, со своей стороны рассчитывал на худшее.

224

Будучи убежден, что «западные демократии» подчинятся требова­ниям Гитлера точно так же, как они примирились с явными нару­шениями соглашения о невмеша­тельстве со стороны держав «оси» и что в результате этого Испанской республике, достаточно пострадав­шей от односторонних мер, при­нятых в ее отношении, будет снова нанесен ущерб этой новой уступкой сторонников «умиротворения», он написал секретный доклад, переданный им 20 сентября главе правительства и министру обо­роны Хуану Негрину. В нем он из­лагал меры, которые следовало срочно принять в республиканской зоне в том случае, если «демокра­тические нации пойдут на сделку с Германией в вопросе о Чехословакии».

В этом секретном докладе гене­рал Рохо подчеркивал:

«Несмотря на далеко идущие по­следствия, которые может иметь для нас международная конъюнк­тура, мы считаем, что решение, благоприятное для исхода нашей войны возможно, но оно обусло­влено двумя основными фактора­ми: во-первых, возможностью по­лучать продовольствие и военные поставки, во-вторых — высоким мо­ральным духом и более современ­ной организацией нашей армии».

Тут же начальник генштаба уточ­нял, что эти два фактора были «правительственными задачами», требовавшими «ясной и твердой политической направленности», «направленности, связанной с ря­дом вопросов, уже поднимавшихся... но в настоящий момент ставших неотложными». Этих «вопросов», как считал Рохо, было семь. Пре­жде всего, «чистка в государ­ственных органах... путем строгого отбора руководящего состава... для которого должна стать обяза­тельной воздержанность в поведе­нии в сочетании с активностью, диктуемой самой войной... лучшая организация труда, производства и распределения продовольствия». Затем — борьба против «окопав­шихся в тылу... срочные и ради­кальные меры против примиренче­ства, поскольку оно деморализует бойцов», «создание армии, объеди­няющей существующие военные соединения, то есть сухопутную ар­мию, авиацию, морской флот, по­граничные войска и силы безопас­ности».

В этой связи Рохо отмечал, что между различными войсковыми соединениями существует «нера­венство в том, что касается их прав и обязанностей... противоречия, распри, соперничество, чему сле­дует положить конец», и что созда­ние «единой армии с единым ко­мандованием» стало неотложным делом.

Заканчивая, начальник генштаба требовал, чтобы всей совокупности промышленного потенциала было придано «единое руководство», с тем чтобы избежать «разбазарива­ния средств, плохого использова­ния рабочей силы и неумелого ру­ководства производством и рас­пределением». Все транспортные средства должны быть полностью военизированы и управляться

Хуан Негрин (второй слева) заявил в Лиге наций в Женеве о принятом его правительством решении отозвать с фронта и демобилизовать интернациональные бригады в надежде, что это заставит Франко отказаться от помощи итальянского экспедиционного корпуса и немецкого легиона «Кондор».

225

Альварес дель Вайо, министр иностранных дел Испанской республики.

ответственным лицом из военных.

Рохо излагал свои требования языком трезвомыслящего военно­го специалиста, исполненного ре­шимости выполнить до конца воз­ложенные на него задачи. Этот язык был языком протеста со сто­роны человека чести, не испыты­вавшего в отношении «капитулян­тов» ничего, кроме пренебрежения, более того, презрения.

К тому, что говорилось выше, следует добавить, что в течение сентября, особенно с 21-го, испан­ская республиканская дипломатия, учитывая капитулянтские тенден­ции британского и французского министерств иностранных дел в во­просе Судет, постаралась довести до конца вопрос о выводе всех ино­странных добровольцев, сражав­шихся в Испании, — вопрос, много­кратно обсуждавшийся в Комитете по невмешательству.

Заняв эту позицию, Негрин и его министр иностранных дел Хулио Альварес дель Вайо стремились обезопасить себя от мер, которые могли бы принять Чемберлен, Даладье и Гитлер с целью «разре­шить испанскую проблему» таким же образом, как они это сделали с Чехословакией. Негрин и Альварес дель Вайо направились в Женеву и представили на рассмотрение Лиги наций решение испанского прави­тельства «вывести немедленно и полностью всех бойцов-неиспан­цев, сражающихся в Испании на правительственной стороне».

21 сентября Хуан Негрин сделал во всеуслышание с трибуны Гене­ральной ассамблеи по этому пово­ду заявление. 26 сентября Альварес дель Вайо со своей стороны уточ­нил, что лишь Лига наций могла бы успешно выполнить эту задачу. 27 сентября представители респу­бликанского правительства верну­лись в Барселону с ощущением, что этим предложением (принятым три дня спустя на ассамблее Лиги на­ций) они одновременно проявили добрую волю своего правитель­ства, направленную на то, чтобы облегчить поиски решения, кото­рое могло бы положить конец вой­не, обагряющей кровью Испанию, и обезвредили происки Чемберлена и иже с ним, замышлявших для испанского конфликта выход, подобный тому, что был ими со­стряпан, чтобы разрешить кризис в Чехословакии.

Но последние этапы, непосред­ственно предшествовавшие дикта­ту 29 сентября, вскоре убедили об­щественное мнение в Барселоне и Мадриде, что принесение в жертву Чехословакии с одобрения прави­тельств Англии и Франции было лишь прелюдией к тому, чтобы по­жертвовать Испанской республи­кой.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ