Сталкиваясь с укоренившимся самоотчуждением

и сильнейшей ненавистью к себе в травмированных клиентах, терапевты часто чувствуют себя озадаченными, беспомощными и неспособными помочь. Почему они словно враждуют с собой? Клиенты? Или с нами? Они приходят в поисках средства избавления от груза симптомов и проблем, связанных с пережитой травмой, но задача замещения само-отчуждения самосочувствием кажется неподъёмной или отталкивающей. Ни клиент, ни терапевт не владеют языком для объяснения внутренней борьбы, разворачивающейся ежедневно внутри разума и тела клиента.

В терапевтическом сообществе, где отвергают идею о том, что личность и идентичность человека могут быть фрагментированы, разобщены, - немногие терапевты обучены видеть эти расколы, расщепления, тем более – смертельную войну за контроль между частями с противоположными целями и инстинктами.

Я написала эту книгу с намерением поделиться методом работы с наиболее сложными клиентами, которые приходят к нам с такими терминальными диагнозами, как расстройство личности, биполярное 2-го типа, даже шизофрения. За три десятилетия в сфере терапии травм я и мои коллеги узнавали о травме трудным путём, позволяя клиентам учить нас, открывая правду об их внутренних мирах, их навязчивых разрушительных симптомах, и о том, каково это – обитать в теле, организованном ожидать отказа, отвержения, или уничтожения.

Не имея в распоряжении подходов, специфичных для нужд травмированных клиентов, мы изобретали собственные техники и интервенции, наблюдая и запоминая, что работает, - если интервенция была эффективной, или если клиенту понравилось, как он себя чувствовал.

В 90-х, в ходе работы в центре травмы Bessel van der Kolk, на меня сильно повлияли нейробиологические исследования, ставшие революцией в понимании травмы, и убеждение Бесселя, что «тело ведёт счёт» (Van der Kolk, 2014). Именно тогда мы начали смотреть на связанные с травмой расстройства не как на события в прошлом клиента, а как на события в его теле, мозге и нервной системе. Нейробиологический подход обусловил также и следующее смещение парадигмы: если мозг и тело от природы адаптивны, то сформированные ответы на травму отражают попытку адаптации, а не свидетельство патологии.

Опять же, через нейробиологические линзы, мы видим - то, что прежде считалось с клинической точки зрения застреванием и сопротивлением, неподдающимися терапии диагнозами или патологическими расстройствами поведения, - просто объясняет, показывает, отражает, как наши разум и тело адаптировались к угрожающему миру, где единственной «защитой» был тот же человек, который подвергал нас опасности. Каждый симптом был изобретательным решением тела в попытке создать подобие (видимость, иллюзию) безопасности для развивающегося ребёнка или подвергающегося угрозе взрослого. Теперь я верю - связанные с травмой проблемы, с которыми к нам обращаются клиенты, - это медаль за отвагу, рассказывающая о случившемся красноречивее, чем события, которые клиент может вспомнить.

Клиенты, жалующиеся, что им не становится лучше. Терапевты, готовые признать своё бессилие… Причина в том, чего не видят ни клиент, ни терапевт, а именно: клиент фрагментирован. Дело в том, что, адаптируясь к травмирующим ситуациям и событиям прошлого, личность, Я клиента подверглись жестокому расщеплению. В результате внутренний мир человека превратился в военную зону. Я не раз наблюдала, какое облегчение испытывают клиенты, когда им объясняют, что их диссоциативное расщепление всего лишь естественная адаптация к травме.

Прежде всего, я знакомила их с теорией Структурной Диссоциации (Van der Hart, Nijenhuis & Steele, 2006), затем переводила их страдания на язык частей личности и защитных реакций выживания у животных – краеугольный камень теории Структурной Диссоциации. И каждый раз лица клиентов озаряло узнавание, словно я описывала им то, с чем они очень давно знакомы, но не имели словаря, языка, чтобы выразить, описать, объяснить то, что испытывали.

Модель Структурной Диссоциации заменяет стигматизацию на валидацию для таких людей. Подтверждает и объясняет их страдания. Её центральный принцип гласит, что расщепление просто позволило им адаптироваться и выжить в небезопасном мире прошлого. Фрагментация это подтверждение, валидация их выживания, а не доказательство неисправности или отсталости.

Продолжая работать с теми клиентами, я наблюдала и убеждалась: когда они удочеряли-усыновляли, обучались любить свои раненые, обиженные, потерянные и одинокие части, - происходило нечто удивительное. Их само-пренебрежение, само-ненависть и разобщённость начинали спонтанно уступать место само-пониманию и само-сочувствию. Я убеждена: Каким бы избеганием и отвращением ни встречались поначалу предложения быть добрыми к себе, заботиться о себе, сочувствовать, - мы можем помочь клиенту увидеть, встретить его или её младшие части, версии, и научиться относиться к ним с добротой и заботой. И когда они развивали внутренние отношения привязанности со своими младшими версиями, - они исцелялись.

Понятие исцелиться очень субъективно, конечно. Для некоторых клиентов это означает снова функционировать, вернуть свою жизнь. И всё же, наблюдая клиентов, которые начинали формировать любящую привязанность, связь со своими младшими версиями, я могла видеть, как процесс исцеления происходит на более глубоких уровнях.

Наблюдая, как они «связываются» с ребёнком, которым когда-то были, чувствуя, как улетучиваются, исчезают их стыд и ненависть к себе, - всё это убедило меня, что левополушарная взрослая часть человека способна устанавливать связь с правополушарной детской частью, переживая его или её как невинную и маленькую, естественно вызывающую теплоту и желание защитить. Связываясь, налаживая контакт с тем потерянным ребёнком внутри, их внутренние состояния, самовосприятия трансформировались, создавая тёплую, любящую среду, которая наконец-то чувствовалась безопасной.

И, самое лучшее, – это было доказательством того, что процесс был не только трансформирующим, но также и лёгким для клиентов, как только они обучались базовым навыкам, необходимым для формирования внутренних отношений привязанности со своими частями.