Коротко о том, что было дальше

Находясь в басмаческом плену, мы с Юдиным и Зауэрманом оказались свидетелями многих интересных событий. Обо всех этих событиях рассказывается подробно в другой моей книге — в повести, полностью посвященной описанию басмачества в Алай-Гульчинском районе и борьбе с бандою Закирбая. Здесь же нет места для столь подробного рассказа об одном коротком, хотя и примечательном эпизоде из наших длительных экспедиционных странствий. Поэтому, для того только, чтоб сохранить нить повествования, сообщу самую суть дальнейшего.

Помещенные в юрту Тахтарбая, родного брата Закирбая — главаря банды, мы были совершенно изолированы от внешнего мира. Запертое со всех сторон глухое ущелье, похожее на каменную пробирку, исключало всякую возможность бегства. Нам, однако, симпатизировала жена Тахтарбая, умная женщина, считавшая, что участие ее мужа и его брата в басмачестве — величайший позор и бедствие для всего рода. Прекрасное знание Юдиным киргизского языка оказало нам неоценимую услугу, — тайно от всех старуха осведомляла нас о положении в банде, о решениях и замыслах ее главарей.

Не слишком приятно было узнать, что Закирбай хочет лично руководить процедурой казни своих пленников, но это желание курбаши давало нам некоторую отсрочку: в ожидании его «победоносного» возвращения из-под осажденной им заставы Суфи-Курган. Нас не трогали. Обстановка несколько раз менялась то в нашу пользу, то против нас. Неизменно заставляя себя сохранять внешнее спокойствие, не ведая, что произойдет с нами через минуту, мы старались не терять надежды, ждали счастливой случайности, перемены, какой можно было б воспользоваться.

Одной из таких случайностей было появление в кочевье молодого киргиза Джирона, бедняка, за два года перед тем работавшего в Памирской экспедиции Академии наук и хорошо знавшего Юдина. Через Джирона нам удалось установить письменную связь с пограничной заставой.

Семьсот басмачей осаждали эту заставу, но горстке пограничников удалось отстоять себя до прибытия подкрепления. А когда два эскадрона маневренной группы прибыли на помощь заставе и погнали банду, для нас наступили новые критические часы: Закирбай примчался в кочевье с приказанием всем немедленно бежать через закрытый снегами горный хребет, за границу. В банде началась паника, а многие бедняки, понимая, что им, плохо одетым, разутым, переход через снега грозит гибелью, стали возмущаться. Приближенные Закирбая хотели теперь на скорую руку избавиться от обременявших их пленников, но Юдин, умело оценив обстановку, стал исподволь, с огромною силой духа, убеждать Закирбая, что «кончать» нас тому невыгодно: вот, мол, все Закирбаево «воинство» уже восстает против него, он остается один, у него нет иного выхода, кроме как сдаться Красной Армии; и если, мол, он сохранит нам жизнь, то и мы, в свою очередь, гарантируем ему жизнь.

Юдин прекрасно понимал психологию жадного, жестокого, корыстолюбивого, вероломного и трусливого Закирбая. Юдин с удивительным хладнокровием, сохраняя в разговорах с Закирбаем чувство собственного достоинства, придавая все большую уверенность и даже властность своему тону, постепенно воздействовал на Закирбая в нужном нам направлении.

Закирбай метался. То ему приходило в голову немедленно покончить с нами, то страх перед будущим заставлял его верить Юдину, и он оберегал нас от ярости наиболее фанатичных своих соратников... Наконец, когда Закирбай убедился, что бежать вместе со всей бандой не может, потому что ему грозит опасность быть убитым своими же; когда скорое появление отряда красноармейцев в кочевье стало уже несомненным; когда Юдину удалось вселить в голову растерянного курбаши мысль, что единственное спасение для него — положиться на наше обещание сохранить ему жизнь, — он предоставил нам лошадей: скачите сами к заставе, скажите там, какой я, Закирбай, хороший; и если командир Красной Армии пришлет за мною гонца с обещанием, что меня не тронут, я приеду на заставу Суфи-Курган и уже никогда больше не стану выступать против советской власти!

Но местность между кочевьем Закирбая, откуда вся банда уже бежала, и пограничной заставой Суфи-Курган была еще в руках тех сподвижников Закирбая, которые не сложили оружия. От нас самих зависело, сумеем ли мы прорваться сквозь эту группировку басмачей. Мы выехали. И о том, что последовало за этим, можно рассказать подробнее.

Освобождение

— А ну, нажмем?

— Давайте.

Мы нагнулись над карими шеями, земля, сплываясь, рванулась назад и пошла под нами сухою рыжезеленою радугой.

Кобыла распласталась и повисла в яростной быстроте. Ветер остался сзади. Ветром стали мы сами. С острой, внезапной нежностью я провел ладонью по темной гриве и понял, что эту породу нельзя оскорбить прикосновением камчи — на такой лошади мне никогда не приходилось сидеть. С нервною чуткостью она лежала на поводу и на поворотах кренилась так, что я едва не зачерпывал землю стременем.

Подъемы, спуски, обрывы, ручьи, рытвины, камни — она все сглаживала неоглядной своей быстротой. Я верил, что она не может споткнуться. Если б она споткнулась, мы бы рухнули так, что от нас бы ничего не осталось. Кобыла курбаши, главаря басмачей Закирбая, хорошо знала, как нужно вынести всадника из опасности. Мы устремились по руслу реки. Две рыжие отвесные стены неслись, как нарезы ствола от вылетающей на свободу пули. Отвесные стены были пропилены водой, в сухих извилистых промывинах, мы знали, сидят басмачи. Между этими щелями я немного сдерживал кобылу, здесь было меньше вероятия получить в спину свинец. И кобыла меня поняла: она сама уменьшала ход между промывинами и сама выгибалась в стрелу, когда мы проносились мимо щели, из которой мог грохнуть внезапный и ожидаемый выстрел. Я неизменно опережал всех: у всех лошади были хуже. Что было делать? Я домчался бы до заставы на час раньше других, но мог ли я оставить других позади себя? Вырвись басмачи из щелки — меня б они не догнали, но зато наверняка столкнулись бы с Юдиным и Зауэрманом, потому что, выскочив при виде меня, они оказались бы впереди моих спутников. Они перегородили бы им дорогу. И я останавливался. Трудно было заставить себя решиться на это, и трудно было сдержать разгоряченную кобылу, но я все-таки останавливался и поджидал остальных. Я стоял, и кобыла нервно топталась на месте. Я стоял и был отличной мишенью, и мне было страшно, и страх мой передавался кобыле: она нервничала и пыталась встать на дыбы. Когда Юдин, Зауэрман и киргиз догоняли меня, я отпускал повод и срывался с места в гудящее быстротой пространство.

Навстречу нам попался киргиз. Мы осадили лошадей и наспех прочитали переданную им записку. Это была записка с заставы, в ней начальник отряда беспокоился о нашей судьбе. Мы рванулись дальше, а посланец повернул своего коня и тоже помчался с нами. У него был отличный конь, он не отставал от меня, и теперь у меня был спутник, равный мне по скорости хода. Мы неслись рядом, и на полном скаку я закидывал его вопросами. Прерывисто дыша, ломая русский язык, киргиз рассказал мне, что он почтальон, что обычно он возит почту из Суфи-Кургана, через Алай, в Иркештам, а сейчас живет на заставе. Эту записку он вызвался передать нам потому, что его конь быстр, «как телеграф», — это его сравнение, и потому, что на таком коне он проскочит всюду, хоть через головы басмачей. Пригибаясь к щее коня, мой спутник поглядывал по сторонам и бормотал коню: «эш... ыш...» — и только одного не хотел: не хотел останавливаться, чтоб поджидать вместе со мною остальных. Мы все-таки останавливались и снова неслись. Наши лошади косили друг на друга крутые глаза, и ветер падал, оставаясь за нами. Стены конгломератов казались огнем, сквозь который мы должны проскочить, не сгорев. Спутник мой хвалил закирбаевскую, кобылу. Халат его надулся за его спиной, как воздушный шар. Я знал, что кобыла моя чудесна, я почти не верил, что четверо суток до сегодняшнего дня Закирбай сам ветром носился на ней, почти не поил, почти не кормил ее, гонял ее дни и ночи. Всякая другая лошадь неминуемо пала бы, а эта вот никому не сдает замечательной быстроты.

До заставы оставалось несколько километров, разум уже уверял меня в удаче, а чувства еще спорили с ним. Я волновался и даже на этом скаку прижимал рукой сердце, так размашисто стучавшее, и сотню раз повторял себе: «Неужели проскочим? Проскочим, проскочим!» И в цокоте копыт было «проскочим», и уже в последней долине, перед той, где застава, у развалин старого могильника, на зеленой траве я осадил кобылу, спешился и сел на траву, чтоб в последний раз подождать остальных. Мой спутник спешился тоже и угостил меня папиросой, и когда я закурил ее (я не курил уже сутки), я почувствовал, что мы, наконец, спасены. Вскочив на коней, мы присоединились ко всем и ехали дальше рысью. За последним мысом открылась последняя долина, и в дальнем ее конце я увидел белую полоску заставы. Мы ехали шагом, зная уже, что теперь можно ехать шагом, и чтобы продлить ощущение радости — такой полной, что в горле от нее была теснота. Медленно мы подъезжали к заставе. На площадке ее, над рекой толпились люди, и я понял, что нас разглядывают в бинокли. Лучшим цветом на земле показался мне зеленый цвет гимнастерок этих людей. Переехав вброд реку, уже различая улыбающиеся нам лица, я взял крутую тропинку в галоп и выехал наверх, на площадку, в гущу пограничников, шумно и почтительно обступивших меня. Нам жали наперебой руки, со всех сторон бежали красноармейцы, чтоб взглянуть на нас хоть одним глазком сквозь толпу, и усатый командир отряда, крякнув, улыбнувшись и положив на плечо мне ладонь, сказал:

— Вот это я понимаю... Выскочить живыми от басмачей!..

Меня трогали, щупали рваную одежду, нас торжественно повели в здание заставы, и командир отряда откупорил бутылку шампанского. Я спросил, откуда шампанское здесь, и он, добродушно усмехнувшись, сказал:

— Пейте!.. Для вас все найдем... Потом объясню.

А Любченко, милый Любченко, начальник заставы, уже тащил нам чистое красноармейское белье, полотенце и мыло и настраивал свой фотоаппарат.

Вымывшись в фанерной беседке, где желоб превращал горный ручей в душ, вымывшись там, потому что баня была временно занята запасами фуража, мы вернулись в здание заставы, и здесь неожиданно кинулся к нам Осман. Он плакал от радости (я раньше не верил, что мужчины плачут от радости, но он плакал крупными, быстрыми слезами) и прижимался к нам, говорил, путая слова, сбиваясь и размазывая по лицу слезы рукавом халата. Осман!.. Живой Осман!.. Он рассказывал и показывал нам свои руки, свое тело, свои босые ноги. И ноги его были в ранах, и руки и тело в ссадинах и крови. И тут мы узнали: Осман прибежал на заставу сейчас, за пятнадцать минут до нас.

Нам рассказали комвзводы:

— Наблюдали мы за долиной, вдруг видим, из-за мыса показался кто-то. Смотрим — всадник. Быстро-быстро скачет... Кто такой? — думаем. Взяли бинокль, смотрим и видим: лошади нет, один человек бежит. Ну, как быстро бежал! Упадет, вскочит, опять бежит — скорей лошади, честное слово. Прибежал сюда — и бух в ноги, плачет, смеется, вставать не хочет, хлопнет ладонями и твердит: «Мэн наш человек... мэн наш человек». Затвердил одно и сказать ничего не может... Потом руками всплеснул и еще пуще плачет: «Юдин убит, другой товарищ убит, третий тоже убит... Все убиты... Шара-бара взял, всех убивал... Вай!.. Совсем ничего нет...» Ну, подняли мы его, успокоили, еле добились толку, Повар он ваш, оказывается - «Мэн наш человек...» Ну и чудак! Кое-как мы в себя его привели...

Туго пришлось бедняге Осману. Когда нас везли от места нападения в юрту Тюряхана, Суфи-бек с несколькими басмачами отделился и взял Османа с собой. Привез Османа в свою юрту. Фанатик Суфи-бек бил Османа, раздел его догола, связал в юрте и издевался над ним.

Говорил ему:

— Ты мусульманин? Ты продался неверным? Ты ездишь с ними? Ты не мусульманин. Ты хуже собаки, все вы, сарты, продались неверным, все вы «коммунист», «коммунист»! Да сгорит ваша земля! Зачем с неверными ездишь? Плюю на твои глаза!

На ночь положил Суфи-бек связанного и голого (в одном халате на голое тело) Османа в юрте между басмачами и объяснил, что утром зарежет его, утром, когда все приедут сюда, чтоб было всем посмотреть, как карает аллах отступников от «священной воли пророка».

Кочевка Суфи-бека стояла ближе к заставе. Осман знал с детства каждый куст этой местности. Ночью ему удалось бежать. Он сумел развязать веревки, схватил две лепешки и, проскользнув между задремавшими стражами, выскочил в ночь. По снегам, в морозные ночи, голодный, босой и голый — он бежал. Днем он прятался среди камней. Он пытался пробраться на заставу в обход, через снежный хребет, но едва не погиб в снегах. Он возвращался и кружил по горам. Он скрывался от всякого человека. За ним гнались, его искали, но не нашли. Его долго искали, потому что он был свидетелем преступлений банды и знал по именам главарей. Убедившись, что Осман спасся, Закирбай понял, что теперь все известно заставе. Не поэтому ли еще он переменил свое отношение к нам?

На заставе нам предлагали спать, но до сна ли нам было? Весь день с комсоставом заставы мы обсуждали, как спасти мургабцев, если все-таки они еще живы, как вырвать их — живых или мертвых — у басмачей, как доставить на заставу тело Бойе и какие предпринять меры для скорейшей ликвидации банды.

Вечер на погранзаставе. Первый вечер после нашего возвращения из плена. Керосиновая лампа на столе коптит, но мы этого не замечаем. Комвзводы спят на полу, на подстеленных бурках. Юдин играет в шахматы с Моором. Я разговариваю с Янкелевичем о шолоховском «Тихом Доне». Янкелевичу быт казаков хорошо знаком; он прожил среди них многие годы.

Янкелевич хвалит «Тихий Дон» и рассказывает о казаках, покручивая необъятные усы. Янкелевич сам как хорошая книга. Рассказчик он превосходный. За стеной выдумывает веселые коленца гармонь, слышу топот сапог и в перерывах приглушенный стенкою хохот.

Разлив гармони резко обрывается, в тишине множится топот сапог. Стук в дверь — и взволнованный голос:

— Товарищ начальник!

Янкелевич вскакивает:

— Можно. Что там такое?

В дверях боец:

— Товарищ начальник!.. Вас требуется...

Янкелевич поспешно выходит. Прислушиваюсь. Смутные голоса. Слышу далекий голос Янкелевича:

— Все из казармы... Построиться!

Громыхая винтовками и сапогами, топают пограничники. Комвзводы вскакивают и выбегают из комнаты, на бегу подтягивая ремни. Выхожу и я с Юдиным. Тяжелая тьма. Снуют, выстраиваясь, бойцы. Впереди на площадке чьи-то ноги, ярко освещаемые фонарем «летучая мышь». Человек покачивает фонарем, круг света мал, ломаются длинные тени, сначала ничего не понять. Мерцающий свет фонаря снизу трогает подбородки Янкелевича, Любченки и комвзводов. Подхожу к ним, — в темноте что-то смутное, пересекаемое белою полосой. «Летучая мышь» поднимается — передо мною всадник, киргиз, и поперек его седла свисающий длинный брезентовый, перевязанный веревками сверток. Фонарь опускается, глухой голос:

— Веди его на середину...

Фонарь идет дальше, поднимается, — второй всадник с таким же свертком.

Черная тьма. Фонарь качается, ходит, вырывая из мрака хмурые лица, я понимаю, что это за свертки, меня берет жуть, кругом вполголоса хриплые слова: «Давай их сюда...», «Заходи с того боку...», «Снимай...», «Тише, тише, осторожнее...», «Вот... Еще... вот так... теперь на землю клади...», «И этого... рядом...», «Развязывай...», «Ну, ну... спокойно...»

Голоса очень деловиты и очень тихи. Два свертка лежат на земле. Комсостав и несколько бойцов сгрудились вокруг. Черная тьма за их спинами и над ними. Чья-то рука держит фонарь над свертками. Желтым мерцанием освещены только они да груди, руки и лица стоящих над ними. Двое бойцов, стоя на коленях, распутывают веревки.

В брезентах — трупы двух замученных и расстрелянных басмачами красноармейцев...

Янкелевич подошел к фронту выстроенных бойцов:

— Это Бирюков и Олейников, — командир говорил резко и решительно. — Завтра выступим. Камня на камне не оставить. Зубами рвать... Понятно?

— Понятно... — ответил глухой гул голосов.

— А теперь расходись по казарме. Бирюкова и Олейникова обмыть, одеть. Сейчас же отправим их в Ош.

С начала революции традиция: убитых басмачами в Алае пограничников хоронят в Оше...

Их было трое, на хороших конях. Поверх полушубков — брезентовые плащи. За плечами винтовки, в патронташах — по двести пятьдесят патронов. На опущенных шлемах красные пятиконечные звезды. Они возвращались из Иркештама. Одного звали — Олейников, другого — Бирюков, третий — лекпом, фамилии его я не знаю.

Завалив телеграфные столбы, лежал снег в Алайской долине. Бухлый и рыхлый, предательский снег. Три с половиной километра над уровнем моря. В разреженном воздухе бойцы трудно дышали. На родине их, там, где соломою кроют избы высота над уровнем моря была в десятки раз меньше. Там дышалось легко, и никто не задумывался о странах, в которых кислорода для дыхания не хватает. Там жила в новом колхозе жена Бирюкова, отдавшая в детдом своих пятерых детей. Она не знала, что муж ее на такой высоте. Она никогда не видела гор. Жена Олейникова жила в Оше и перед собою видела горы. Горы, как белое пламя, мерцали на горизонте, Голубое небо касалось дальних, ослепительно снежных вершин. Вверху белели снега, а внизу, в долине, в Оше цвели абрикосы и миндаль. Жители Оша ходили купаться к холодной реке Ак-Бура, чтоб спастись от знойного солнца. Жена Олейникова ходила по жарким и пыльным улицам, гуляла в тенистом саду. Жена лекпома жила где-то там, где земля черна и где сейчас сеют рожь.

Их было трое, на хороших конях. Они возвращались на погранзаставу Суфи-Курган. Иногда они проходили только по полтора километра за день. Лошади проваливались в снегу, бились и задыхались. Пограничники задыхались тоже, но вытаскивали лошадей и ехали дальше. У них был хороший запас сахара, сухарей и консервов. У них были саратовская махорка и спички. Больше ничего им не требовалось. На ночь они зарывались в снег и спали по очереди. Из вихрей бурана, из припавшего к земле облака, в ночной темноте к ним могли подойти волки, барсы и басмачи. По утрам бойцы вставали и ехали дальше. Ветер продувал их тулупы насквозь. Держась за хвосты лошадей, они взяли перевал Шарт-Даван. Здесь высота была около четырех километров. Спускаясь с перевала они постепенно встречали весну. Весна росла с каждым часом. Через день будет лето. Кони ободрялись, выходя на склоны, где стремена цепляли ветви арчи, где в полпальца ростом зеленела трава. Завтра пограничники въедут во двор заставы.

О чем говорили они, я не знаю. Вероятно, о том, что скоро оканчивается их срок и они вернутся в родные колхозы и расскажут женам об этих горах.

В узком ущелье шумела перепадами белесой воды река. Солнце накалило камни. Пограничники сняли брезентовые плащи и тулупы. С каждым часом они ехали все веселей.

Но в узком ущелье послышался клич басмачей и со стен вниз разом посыпались пули. Пограничники помчались, отстреливаясь на скаку. Кони знали, что значит винтовочный треск, коням не нужно было оглаживать шеи. Они вынесли пограничников из ущелья, но тут вся банда остервенело рванулась на них.

Пограничники прорвались на вершину ближайшей горы. Здесь банда взяла их в кольцо. Пограничники спешились и залегли на вершине. Тут оказалось два больших камня. Между камнями пограничники спрятали лошадей. Прилегли за камнями и защелкали затворами — быстро и механически точно. Басмачи падали с лошадей. Воя по-волчьи, басмачи кидались к вершине и умолкали, в тишине уносясь обратно, перекидывая через луку убитых. Пограничники работали методично. Тогда началась осада, и басмачи не жалели патронов. Много раз они предлагали пограничникам сдаться. Пограничников было трое, но они отвечали пулями. Так прошел день. А к вечеру у пограничников не осталось патронов. Жалобно ржала раненная в ключицу лошадь. Тогда пограничники поняли, что срок их кончается раньше, чем они думали. Басмачи опять нажимали на них. Пограничники сломали винтовки и, оголив клинки, бросились вниз. Выбора у них не было. В гуще копыт, лошадиных морд и халатов пограничники бились клинками. Но басмачей было двести, и пограничников они взяли живыми.

Об этом позже рассказали нам сдавшиеся басмачи.

Снова в путь!

4 июня, на рассвете, не выпив даже чаю от спешки, мы — Юдин, Зауэрман, Осман и я — выехали с заставы. В первой части пути нас сопровождал эскорт в десять сабель, предоставленный нам Янкелевичем: нам предстояло проскочить мимо ущелья Бель-Аули, занятого бандой Ады Ходжи. Длинной цепочкой всадников растянулись мы по дороге. Нашего возвращения не буду описывать. Ущелье Бель-Аули мы проскочили благополучно. Сделав тридцать километров в урочище. Кизыл-Курган, мы расстались с эскортом: отсюда дорога была спокойна. В Гульче простились с Зауэрманом, его встретила здесь жена. Сменив лошадей в Гульче, мы уже втроем: Юдин, я и Осман — сейчас же двинулись дальше. В этот день мы сделали восемьдесят три километра по горной дороге, через перевал Чигирчик, и ночевали в совхозе Катта-Талдык — первом совхозе по дороге к культурным местам.

Радость, заботливость и сочувствие всюду встречали нас. В Оше нас ждали сотрудники других научных партий, готовившихся к экспедиции на Памир.

Я взял на себя тяжелое дело — извещение родителей Бойе о смерти их сына.

Осман отказался ехать вторично. Он дрожал и начинал всплакивать при одном упоминании о Памире.

В Оше, как дома, как на курорте, в чудесном, жарком, зеленом, полном запахов цветущего миндаля, урюка, акаций и яблонь Оше мы прожили двадцать дней. Мы снаряжались, я ездил в Андижан, Наманган, Фергану, добывал все, что нам было нужно. Все экспедиционные партии объединились, чтобы выйти на Памир вместе с первой колонной Памиротряда. Эта колонна разбредется по всему Памиру, чтоб сменить на постах красноармейцев, проживших в жестоком высокогорном климате положенный год.

22 июня, ровно через месяц со дня первого моего знакомства с басмачами, мы выехали на Памир. Всех нас, сотрудников экспедиции, и красноармейцев, кроме караванщиков, было шестьдесят всадников. Большой караван верблюдов, вьючных лошадей и ишаков шел с нами. Мы двигались медленно.

1 июля мы пришли в Суфи-Курган. Здесь мы узнали новости: вся банда Закирбая разоружилась и взялась за мирный труд. Осталась только ничтожная горсточка непримиримых, где-то под самым небом, в снегах горных зубцов, над ущельем Куртагата: Боабек и с ним девятнадцать джигитов. Это те, у которых руки в крови, которые не рассчитывают на прощение. На поимку их Янкелевич послал кавалерийский взвод под командой И. Н. Мутерко.

Тела мургабцев и Бойе не удалось разыскать. (Только месяца два спустя, на Памире, до нас дошла весть о том, что останки Бойе найдены и погребены в Гульче.) Узбеки — друзья караванщика группы мургабцев Мамаджана — искали его труп много дней подряд, излазали все горы. Накануне нашего приезда в Суфи-Курган они сообщили, что видели под обрывом, у разрушенной мельницы, в ложе реки Талдык три трупа: мужчины, женщины и ребенка. Вероятно, это была семья Погребицкого. Посланный сейчас же отряд там не нашел, ничего.

В сторону Алайcкой долины отряды не выходили, чтоб не спугнуть тех басмачей, которые взялись за мирный труд.

Суфи-бек и Закирбай, приезжавшие для переговоров, больше не появлялись. Киргизы сообщили, что они бежали в Китай, опасаясь мести бывших своих соратников.

Нам надо было итти на Памир, и мы послали в Алай киргизов с поручением передать всем, чтобы нас не боялись, потому что хотя мы и идем с отрядом, но намерения у нас мирные и никого из бывших басмачей карать мы не собираемся.

Нам поручено было провести на Алае разъяснительную работу среди кочующих там киргизов.

 

 

ГЛАВА IV

В АЛАЙСКОЙ ДОЛИНЕ

Через перевал Талдык в Сарыташ (Из путевого дневника 1930 года)

Утром мы сложили палатки в Ак-Босоте и двинулись дальше, чтоб перевалить Алайский хребет. Мы рубили и навьючивали на лошадей арчу, потому что дальше — за месяц пути — не встретим ни одного дерева.

Весь день лил наводящий уныние дождь, был град и снегопад. Мы взяли перевал Талдык под дождем, мы промерзли и вымокли, как говорится, до костей. Я ехал, шатаясь в седле, температура у меня была тридцать девять градусов, потому что накануне ночью, на морозе я скинул с себя во сне одеяло.

С высшей точки перевала — 3 680 метров над уровнем моря — открылась Алайская долина, а за ней, в прорывы облаков мы увидели освещенный солнцем, как призрачный ландшафт какой-то иной планеты, Заалайский хребет — десятки пиков и среди них пик Ленина, высота которого больше 7 000 метров.

Алайская долина зеленела сочной травой. Июнь победил снега. Дикая белая пустыня обернулась парадным джайляу — богатейшим, просторным пастбищем. Армия баранов, яков, лошадей, дожидавшаяся таяния снегов в нижних долинах Кичик-Алая («Малого Алая») вошла сюда и нарушила горную тишину. Но тишину нарушал еще и дождь, такой, словно каждый из нас продвигался под отвернутым краном водопровода. Туча стояла над нами, как гигантское черное блюдце, мы были под центром его и сквозь пелену дождя видели солнечные горы — Заалайсший хребет, над которым стояло бледно-синее небо, и яркую даль залитой солнечными лучами долины.

Мы под тяжким темным дождем, а рядом — яркий солнечный мир и эти снега, напоенные светом снега, вечные, никогда не тронутые человеком!

Из дождя, из водной тьмы к нам подъехали всадники. Они вынырнули, как тусклые призраки, и первым из них был Taxтарбай, да, Тахтарбай, брат курбащи Закирбая — главаря басмаческой банды, у которого так недавно я и Юдин ждали смерти в плену. Теперь Закирбай смирился и решил, что больще он не басмач. Тахтарбай приехал, чтоб «приветствовать» нас. Это была большая наша победа. Мы поняли, что если сам брат курбащи не боится отряда и едет, улыбаясь, навстречу ему, значит велико доверие к советской власти, значит Тахтарбай уверен, что раз красноармейцы обещали не трогать тех, кто сложит оружие, они действительно так и поступят. Мы постарались дипломатические наши улыбки сделать максимально дружескими, мы вежливо поздоровались с Тахтарбаем и пригласили его в гости в наш лагерь.

Вторым всадником был Умраллы — служка Тахтарбая, который был моим стражем, когда я и Юдин находились в плену... Только месяц прошел с тех пор, а как изменилось все!

Переезжаем вброд Кизыл-су. Ее название в переводе значит «Красная вода», и вода в Кизыл-су действительно красная, потому что насыщена размытыми ею красными глинами верховьев Алайской долимы.

В полутораста километрах отсюда, за пределами Алайской долины, где живут таджики, они называют реку по-своему — Сурх-об, что тоже самое: «Красная вода». Еще ниже, в пределах срединного Таджикистана, эта река, уже кофейно-коричневая, шумная и многоводная, называется рекой Вахш, знаменитой строительством мощной гидроэлектрической станции и канала, который оросит десятки тысяч гектаров пустынной земли, — на ней возникнут десятки хлопководческих колхозов *. Покинув навсегда горы, широко разлившись по субтропическим низменностям южного Таджикистана, подойдя вплотную к Афганистану, Вахш вливается в Пяндж, который в том месте получает название Аму-Дарьи.

Только здесь, в Алайской долине, реку Кизыл-су — Сурх-об—Вахш можно еще переехать вброд. Сразу за рекой, миновав урочище Сарыташ («Желтый камень»), где виднеются разрушенный рабат и несколько юрт, поставленных кочевыми киргизами, мы становимся лагерем.

* Станция и Вахшский канал имени Сталина, оросивший около ста тысяч гектаров земли, вступили в строй в сентябре 1933 года.

...Палатки. Утро. Мороз. Над Кашгарией поднимается солнце. Солнце жжет. Похрустывает трава, выпрямляясь, сбрасывая со стебельков тающий лед. Мы в полушубках и валенках. Через полчаса — мы в свитерах, еще через полчаса — в летних рубашках и парусиновых туфлях. Солнце жжет. Еще через час — мы в трусиках и босиком. Но солнечный жар нестерпим: еще десяток минут такой солнечной ванны, и тело покроется волдырями. Мы опять в летних рубашках, но солнце прожигает рубашки. Мы натягиваем свитеры. Солнце не пробивает их лучами, но в свитерах душно. Мы ищем тени, прячемся за палатки. Но в тени — мороз. Ежусь и надеваю полушубок. Здесь — Арктика. В четырех шагах, на траве, под жгучими солнечными лучами — экватор. В тридцати километрах, над плоской травянистой равниной (кажется, самый белый блеск в мире!) — Заалайский хребет. Ни человеком, ни птицей — никем не тронутые снега.

Дневка. Сегодня мы не тронемся с места. Недалеко от палаток — прямоугольная яма, вокруг нее — пустые консервные банки. Здесь в 1928 году был лагерь Памирской экспедиции Академии наук. Яма была вырыта для лошадей. Она заменяла конюшню.

К нам стекаются всадники — кочевые киргизы. Раньше других приехали Тахтарбай с сыном и Умраллы... Вот еще знакомые люди... Тахтарбай навез угощений: кумыс — превосходный алайский кумыс, катламу — тончайшую слойку, жаренную на сале; эпкэ... О, эпкэ— это изысканное угощение. Чтобы приготовить его, из зарезанного барана вынимают легкие вместе с горлом, промывают их в воде, а когда сойдет кровь, через горло наполняют их молоком, так, чтоб они сильно раздулись, затем варят этот мешок доотказа, пока все молоко не впитается в легкие. Кстати, варят тоже в молоке, причем здесь, на Алае, обязательно в ячьем. Эпкэ — еда нежная, удивительно вкусная!

Тахтарбай ничего не жалеет для нас. Только бы поверили мы в его лучшие чувства. Ничего, Тахтарбай, довольно пока и того, что ты уже не активный басмач, что выбита почва из-под твоих ног, а кто поверит в чистоту твоего байского сердца?!

...Вечер. Почти полная луна. Хорошая видимость. Заалайский хребет мерцает зеленым светом снегов. На всякий случай в лагере усиленная охрана. Выставлено восемь часовых. Ложимся спать одетыми и сообщаем друг другу пароль: «пуля». Кто знает, что может взбрести в голову тем баям, которые приезжали сегодня к нам в гости?

Переход по Алайской долине (Из записей 1930 года)

Травы в метр высотой поднимаются зелены, сочны и густы. Цветут эдельвейсы, тюльпаны, типчак, первоцвет и ирис. Кузнечики нагибают серебристые метелки сочного ковыля. Среди диких кустов эфедры снуют полевые мыши.

Пронзительно пахнет полынь. Кажется, даже ветер цепляется в зарослях облепихи, чия, тамарикса. И в тысячу голосов верещат сурки, вставая на задние лапки у своих норок, удивленно, по-человечьи, разглядывая прохожих. Сурки — рыжие, жирные, ленивые, — они еще не боятся человека, они еще мнят себя хозяевами этой страны.

Удивительные над нами снега! Сегодня я уменьшался весь день. Ехал в седле и уменьшался! И не только я. Лошади, люди, верблюды — весь караван. Пунктир крошечных точек на необъятном зеленом пространстве. Словно выбежал в настоящее весеннее поле досужий мальчуган, сунул руку в карман, а в кармане коробочка — древесинная, овальная, ломкая. Положил коробочку на ладонь, снял легкую крышку и одного за другим двумя пальцами вынул из коробочки ораву плотно уложенных оловянных всадников. Их бы дома расставить на детском столе, в комнате, а он вздумал выстроить их гуськом на настоящем зеленеющем поле, под открытым небом, под полносветным белым накалом солнца. Выстроил — и постыдно маленькими, несоразмерными с окружающим миром показались они ему. Удивленно распахнул глаза, оглянулся: зеленая долина, мрежащий чистый день, утреннее небо, горы, снежные горы... Перевел глаза на своих оловянных всадников и, словно впервые поняв, громко, разочарованно крикнул: «Не настоящие!..»

Еще раз, уже злобно, впервые теряя детство, повторил: «Не настоящие!» — и кинулся в сторону. А оловянные всадники ожили, встрепенулись и тронулись вперед, позвякивая стременами, поскрипывая новыми седлами, подергивая поводами. Конечно, они были затеряны в таких необъятных пространствах, конечно, движение их было таким неощутимо-медленным, что ландшафт вокруг не менялся, не перестраивался, и присутствие их никак не отразилось на великом спокойствии! полного тишиной мира. И они ехали целый день, и одним из них был я, а другие были такие же, как я, — товарищи мои, спутники в этом великолепном путешествии на Памир. И мы уменьшались весь день — такое чувство былому всех, потому что Заалайский хребет медленно надвигался на нас, вырастая сверкающими снегами, гигантскими белыми цирками, словно льдистыми кратерами, гранями склонов и чешуйчатыми телами ледников — неправдоподобными, нереальными... Я бессилен был разбить ощущение будоражащей сердце нереальности этого великолепного мира. Я спорил с ним цифрами.

Ну да, семь километров над уровнем моря. Так и должно быть. Пик Ленина — вот он — 7 129 метров, 25 сентября 1928 года там пять минут пробыли люди. Три альпиниста. Конечно, громадная высота... Да и мы не в низине. Алай... Да, 3 100... Ах, цифры, какая абстракция! Нет. Чорт его знает, здесь все ощущается наоборот. Цифры — самое реальное, самое конкретное, что есть у меня. Ведь они подчиняются мне, делай с ними, что хочешь: прибавь, уменьши. Можно. А эти горы, этот хребет — вот он тянется от края до края, встал, как барьер, за которым кончается наша планета. Что может быть за таким барьером? Ничего. Конечно, ничего. Пустота, обрыв в межпланетный эфир... Неужели мы едем туда? Неужели мы будем за этими массивами света и снега? Едем. Существуем. Такие снега не вставали никогда предо мной, ни в одном моем сновиденье.

Воображение бастует. Я трогаю повод моей оловянной рукой. Я — скованный, ни над чем здесь невластный, малый, не настоящий. Конечно, я из этой древесинной овальной коробочки. И я и всадники предо мной, — они качаются, винтовки торчат над плечами, лошади переставляют ноги, напряженно ходят их мышцы. Неправда. Все они оловянные.

За гигантским барьером, за ослепительно белым, вставшим над нами Заалайским хребтом — Памир. Что же, наконец, это такое — Памир? Какой может быть страна, дерзко занявшая место, отведенное воображением для края света, для обрыва в пустоту межпланетных пространств?

Я одно сейчас знаю твердо: сегодняшний день пройдет, и то, что я вижу сегодня, исчезнет. Никогда я не найду слов, которые могли бы обозначить это великолепие. Но бледный, недостижимый Заалайский хребет, ты еще много раз повторишься в жизни каждого, кто хоть раз увидел тебя. Больно и радостно будет ленинградцу в его прокуренной ленинградской комнате, когда он проснется, увидев, как наяву, тебя! В Ленинграде два с половиной миллиона жителей, но только десятка два человек в Ленинграде могут увидеть такой же сон.

Сегодня мы идем в Бордобу — разрушенный рабат на краю Алайской долины, под самым Заалайским хребтом. Мои спутники фотографируют Корумды. Мои спутники говорят о геологии и о басмачах. Из травы выбегают жирные рыжие большие сурки, встают на задние лапы, поднимают к небу передние и пронзительно верещат. Они не боятся нас и приветствуют нас. Наша собака опрометью кидается к ним. Они становятся на четыре лапы и скрываются в норах. Собака конфузливо бежит дальше, задыхаясь от разреженности воздуха, к которой еще не привыкла. Верблюды раскачиваются, как на волнах. Ветер полосует траву и легонько свистит. Солнце работает на наших затылках и спинах, силясь прожечь полушубки и шапки. Красноармейцы сворачивают цыгарки, опустив повода. Завьюченные лошади похожи на пузатые бочки, поставленные на четыре ноги. Сзади — синий Алайский хребет, с которым расставаться не жалко. Слева — дымные горы Кашгарии, справа — долина, зеленая здесь, вдали — фиолетовая, и холмы над невидимой рекой Кизыл-Арт. Ни юрт, ни кибиток, ни птиц, ни людей. Только мы, оловянные всадники, погрузились по стремена в траву. Я бросил повод. Тишина. Все молчат.

Немного географии

Алайская долина, или, как ее называют проще, Алай, имеет среднюю высоту в 3 052 метра над уровнем моря. Cлово «Алай» в джагатайско-турецком языке, по определению профессора А. А. Семенова, обозначает табун, стаю, толпу, а также полк, строй, отряд или батальон. Есть и другие объяснения этого слова. Я уже сказал, что переводят его словом «рай», — так обильны и сочны здесь пастбища. И еще говорят, что «ал ай!» значит «держи месяц!», то есть торопись, летние месяцы коротки в этой высокогорной