Нарвский район. Противник занял несколько селений в 6 верстах юго-восточнее истока Наровы.

Это означало, что части 1-й белоэстонской дивизии, сосредоточившейся на западном берегу реки Наровы, приступили к созданию плацдарма на правом берегу, с которого русский белогвардейский Северный корпус ге­нерала Юденича должен был начать поход на красный Петроград.

 

11

 

В последующие страшные дни мама едва не лишилась рассудка. Весь ее вид говорил об этом. О нас, ребятишках, она словно совсем забыла, и все забо­ты взяла на себя бабушка Прасковья. В те немно­гие часы, когда мама не была на допросе у бело-эстонцев и находилась дома, она или бесцельно ходила взад-вперед по нашей комнате с остановившимся жут­ким взглядом своих черных глаз, или, упав на колени перед иконой, исступленно молилась. Я и Нина стали бояться ее и жались к бабушке.

Все мысли мамы были.о папе, который (мы с Ни­ной об этом не знали) больной, голодный, без всякого ухода лежал в сыром холодном подвале. Узнать, как он там, и передать ему что-нибудь не было никакой воз­можности: в дедовой комнате расположился караул, а на кухне у крышки лаза в подвал день и ночь стоял часовой. И не было никакой надежды на то, что белые, как и в прошлые свои набеги, возвратятся в Сыренец. По всему чувствовалось, что они здесь обосновались на­долго. Уж одно то, что вместе с ними в Скамью вернулись Громовы, Любомудров и другие, ясно говорило об этом. Думается мне сейчас, что по совету всех этих богатеев белогвардейцы и заняли наш дом.

В последующие дни белогвардейцы несколько раз тщательно обыскивали наш дом, но в подвал спуститься не решались — боялись получить пулю в лоб. Трусил даже Генка Любомудров — юный сын купца Любомудрова, только что вступивший добровольцем в Балтийский батальон и особенно усердствовавший при обысках. В селе было объявлено о награде в 500 рублей тому, кто укажет место, где скрывается большевик Богомаз.

Маму по два раза в день вызывали к коменданту и под угрозой немедленного расстрела требовали вы­дачи папы. Она твердо стояла на своем:

— Убежал в лес.

Так прошла неделя. Комендант приказал моей маме собираться с ребятишками и бабушкой в лагерь, в Эсто­нию. Она пришла домой за нами, и решилась спустить­ся в подвал, чтобы проститься с папой. Пусть даже и с мертвым. Она была уверена, что он мертв.

Белогвардейский караул сразу вскинул ружья на изготовку, но не препятствовал ей, когда она заявила о своем желании.

Хлопнула откинутая крышка лаза, и мама спусти­лась в подвал. Несмело сказала в темноту:

— Ваня, это я, Леля.

Из угла подвала донесся хриплый голос:

— Уже ушли?

— Нет, Ваня, они здесь,— сказала мама и заплака­ла.— Нас всех — и маму, и ребят, и меня — сейчас уво­зят в Эстонию. Я хотела попрощаться с тобой.

— Ну что ж. Помоги вылезти. Сам не смогу — голо­ва кружится. Выбрось им маузер. Сдаюсь.

Вряд ли папа сдался потому, что надеялся на поща­ду. Он знал, что его ожидает, но он хотел принять на себя всю злобу врагов, чтобы меньше ее осталось на нашу долю.

Ошеломленные караульные торопливо подобрали выброшенный маузер и помогли папе выбраться. Старший послал солдата доложить начальству и вызвать подводу — папа сам идти не мог.

Меня в это время не было дома — я с приятелем был на берегу Наровы, бессознательно пытаясь отвлечь­ся от гнетущей обстановки в нашем доме. Вдруг к нам с криком подбежал младший Тюльпанов. Он только что видел, как увозили папу в комендатуру, и его распира­ло желание поделиться этой новостью.

— Поймали! Поймали! И увезли в комендатуру! На подводе! — завопил он еще издалека.

— Твоего отца, Волька, поймали! Он был дома! Вы­вели под руки! Страшный, худой, с бородой! Положили на подводу и увезли!

— Врешь все! Он еще перед белыми убежал в лес! — закричал я.

— Сам врешь! Своими глазами видел! — ликовал Тюльпанов и, чтобы доконать меня, добавил: — И били же его! Офицер прямо, по морде! А унтер так штык прямо в задницу всадил!

Я готов был тут же начать драку с этим вруном, но вдруг у меня внутри что-то оборвалось. Вспомнилось сразу все происходившее в нашем доме в эти дни — полусумасшедший вид матери, тихие слезы бабушки,— и страшная мысль пронзила меня: а вдруг Тюльпашка не врет, вдруг отец и в самом деле не успел убежать и спрятался дома, и сейчас белые нашли и забрали его? Не говоря ни слова, я повернулся и со всех ног помчал­ся домой.

Около дома никого уже не было. В кухне за столом сидела бабушка и кормила Нину. Подвал был закрыт, но часового возле него не было. В комнате деда карау­ла тоже не было видно. Сердце мое сжалось. Не оста­навливаясь, я вбежал в нашу комнату. Там в корзине истошно кричала Таня. Возле нее на низкой скамеечке, словно окаменев, с бессильно опущенными руками си­дела мама.

Я бросился к ней:

— Мама! Мама! Ведь Тюльпашка врет?! Ведь прав­да папа убежал в лес? Белые не могли забрать его?! Ведь правда они не могли его?..

Мама не дала мне договорить. Она обхватила меня, опустила лицо на мое плечо и горько-горько заплакала. Вместе с ней заплакал и я. Без всяких слов я понял, что Тюльпашка на этот раз не врал.

После ареста папа жил меньше суток — 14 апреля 1919 года утром белоэстонцы расстреляли его в лесу по дороге на деревню Втрою, верстах в двух от Скамьи. На казни присутствовало четверо местных жителей. Им было приказано вырыть могилу.

В 1957 году мне довелось говорить с одним из тех, кто видел папу за несколько минут до смерти. Это был Павел Владимирович Поляков, капитан теплохода «Звезда», что делает рейсы от Нарвы до Скамьи и обратно. В 1919 году ему было 13 лет. Дом их в Скамье стоял тогда на окраине, у самого моста через речку Втрою. Он-то и видел, как утром 14 апреля мимо их дома вели папу на расстрел. Папа шатался, но шел сам. Был он в шинели, в своей красивой фуражке, руки были связаны, но не за спиной, а спереди на уровне пояса. Его заросшее бородой лицо было спокойно и угрюмо. Борода эта более всего запомнилась Павлу Владими­ровичу. Шел папа неторопливо, опустив глаза в землю. Позади охраны, окружавшей пленного, шел взвод, ко­торому надлежало его расстрелять. Свидания папе с нами не дали или он сам его не просил — этого теперь никто уже не узнает.

Павел Владимирович хорошо помнит разговоры о Богомазе, которые вели меж собой белоэстонские писаря, стоявшие у них на квартире. Они говорили, что ком­мунист отверг все обвинения, предъявленные ему на за­теянном «суде». А обвиняли его как бывшего красного коменданта Юрьева в кровавых расправах над мирным населением города, в потакании грабежам и во мно­гом другом, столь же вздорном. Ни в чем виноватым Иван Богомаз себя не признал и ни о каком снисхождении не просил. Да и наивно была бы ему, бойцу славного 49-го Гдовского стрелкового полка Красной Армии, просить о пощаде озверевших сынков эстонских буржуев и помещиков.

Захлебываясь от радости в предвкушении награжде­ния за свой «подвиг», заместитель начальника Балтий­ского батальона белоэстонской армии доносил:

Начальник Балтийского батальона 16 апреля 1919 г. № 1780

Получено Штаб 1-й дивизии 19 апреля 1919 г. № 1661 Инспекционный отдел

Командующему 1-й дивизией

Сообщаю Вам, что 13 сего месяца доверенные в мое подчинение бойцы нашли в своем доме в деревне Скамья спрятанного бывшего большевистского коменданта города Тарту, ныне комиссара 49-го стрелкового полка Ивана Никитича Богомазова, коего 14 сего месяца расстреляли.