Ямбург, 30 января. На крайнем фланге Нарвского боевого участка нами вновь Занята деревня Скамья, у истока Наровы у Чудского озера.

Деревня почти совершенно разрушена артиллерийским огнем неприятеля.

 

Ружейно-пулеметная перестрелка над Скамьей и Сыренцом почти не прекращалась. Газеты писали в те дни:

 

Красные победили

Ямбург, 20 февраля. За обладание устьем Плюссы весь день шел бой. Устье Плюссы окончательно осталось за нами. Деревня Скамья обстреливалась пулеметным и бомбометным огнем (РОСТА).

Под Ямбургом

Ямбург (РОСТА). Нашей артиллерией разбита деревня Сыренец. В районе Кривушей противник под прикрытием артиллерийского огня повел наступление, но, встреченный нашим огнем, отошел.

 

Прошли уже многие недели, и мы как-то свыклись с обстрелами и не поддавались панике. При первых же выстрелах мама забирала Нину и меня и уводила в избу Леонтия Евграфова. Вместе с его старухой мы спу­скались в глубокий подвал, а сам хозяин, захлопнув над нами крышку люка, лез на печь, утверждая, что печь, сложенную им, никакой снаряд не прошибет. В на­шем доме оставались лишь бабушка Прасковья и дед, который страшно ругал белых и самого бога.

Жутко было часами сидеть в темном и затхлом под­вале и слушать, как воют и с грохотом рвутся снаряды наверху. Но еще больший страх охватывал нас, когда Леонтий давал знать, что в село ворвались белые и рыс­кают по домам в поисках своих очередных жертв. Им активно помогали скамейские купцы и кулаки, которые бежали в Сыренец и участвовали в налетах. Я хорошо помню а лицо одного из многих расстрелянных белыми в те дни в Скамье. Это был телеграфист скамейской почтовой конторы Димитрий Антонов. Жил он в Куричке и дважды в день — на работу и с работы — проходил мимо нашего дома в своей фуражке с ярко-зеленым вер­хом. И вдруг он исчез. Я спросил маму, куда он подевался. Она ответила, что белые расстреляли его за со­чувствие красным.

В те дни белые схватили и зверски замучили пред­седателя Вяжищенского волостного исполкома Степанова и волостного военного комиссара Ерофеева. Газета «Гдовский вестник» тогда писала:

 

Кровавая расправа

23 января с.г. в 6 часов вечера в Скамье зверски расстреляны председатель Вяжищенского волостною исполкома т. Степанов и военный комиссар волости т, Ерофеев. Местные белогвардейцы, воспользовавшись временным отходом из Скамьи нашего незначительного отряда, безжалостно расправились с нашими лучшими товарищами из Вяжищенской волости, стойко и мужественно стояв­шими на своих революционных постах. Гибель наших товарищей требует мести. Мы, сомкнув спои ряды, скажем белогвардейцам: мы отомстим за кровь товарищей — вашей кровью.

Коммунист Чернов.

Мы в те страшные дни уцелели, потому что белогвар­дейцы никак не могли застать нас дома, а убежища у Леонтия никто не выдавал. К бабушке и деду белые вры­вались не раз, но, устрашенные жутким видом умираю­щего деда, быстро уходили. Да и пограбить-то у нас было нечего — из съестного имелась только картошка. Из своего убежища мы вылезали только тогда, когда приходила бабушка и давала знать, что белогвардейцы ушли на тот берег — и Сыренец.

Питание в те дни у нас было самое скверное. Выручала лишь картошка, выкопанная бабушкой в огороде, обработанном папой еще прошлой весной, да рыба, которая в Скамье имелась всегда.

Даже беззаботных мальчишек угнетала такая голод­ная, полная опасностей жизнь. Они потеряли свою былую жизнерадостность и предприимчивость. В редкие минуты затишья собирались робкой стайкой на улице возле воронок и дивились дьявольской силище снаря­дов, так разворотивших мерзлую землю. Но однажды, помнится, мы оживились и, как в былые дни, громко заспорили. Случилось это во время очередного возвраще­ния красных в Скамью, когда они привезли с собой ра­неного пленного. Спорили мы вот о чем: какого цвета кровь у белогвардейцев. Одни кричали, что раз он бело­гвардеец, значит, и кровь—белая, другие кричали еще громче, что кровь у пего, как и у всех людей, красная. Так, галдя, подбежали мы к дровням, на которых лежал в куче тряпья раненый и еле слышно стонал. Подбежа­ли и... затихли — красные кровавые пятна сразу решили наш спор.

Утром в один из последних дней января я сидел за столом на кухне и торопливо глотал свой обычный завт­рак— вареную картошку с солью. Я рвался па улицу, где сегодня не слышно было выстрелов и радостно сия­ло солнце.

Вдруг мама сказала:

— Воля, дедушка умер!

Я думал о своем и не обратил внимания на то, что мама назвала деда необычно — дедушкой, и ответил лишь:

— Да!

Мама недолюбливала деда Никиту за его крутой нрав и пристрастие к ругани и поэтому старалась держаться от него подальше. Но сегодня она сказала:

— Я всегда считала, Воля, дедушку Никиту темным, грубым человеком, безбожником. Но вчера, когда он захотел проститься со мной перед смертью, я убедилась, что у него благородное сердце. Всегда помни о нем, как о человеке, который страданиями искупил все грехи свои и перед богом, и перед людьми. Сходи простись с ним. — Голос мамы задрожал, а черные печальные глаза наполнились слезами.

Я направился к бабушке, которая в одиночестве сидела в дедовой мастерской. Сказал, что хочу простить­ся с дедушкой. Она взяла меня за руку и повела через кухню в свою комнату. Там на длинном столе лежал не­подвижный и спокойный дед. Oн был накрыт простыней. Видно было лишь его бледное исхудалое лицо с хищ­ным горбатым носом. Впервые в жизни я видел покойни­ка и усиленно думал над тем, что значит умереть. Ба­бушка молча стояла и держала меня за руку. По щекам ее часто-часто катились слезы. Хорош или плох был дед, но для нее он был самым близким человеком на свете. С ним она прожила большую часть своей трудной жиз­ни, с ним поровну делила вес невзгоды, с ним вырасти­ла шестерых детей. И теперь прощалась навсегда.

Мое внимание привлекло возвышение на груди у де­да, и я робко спросил бабушку, что это такое. Она шепо­том пояснила, что это у него крестом сложены руки, и, подняв меня, отогнула край простыня и показала, как именно сложены. От исхудалого лица деда, от его непо­движности, от шепота бабушки мне стало нестерпимо жутко, и я постарался поскорее уйти из этой ставшей страшной для меня комнаты.

Хоронили деда без церковного обряда — он сам так пожелал задолго до смерти. Попов он ненавидел еще больше, чем купцов и кулаков, и называл их и за глаза и в глаза дармоедами. Могила его была в одном ряду с могилами шестерых детей, умерших в раннем детстве. В головах ему вместо креста поставили камень, который он сам для этой цели прикатил, когда был еще сильным. Дедовы похороны были первыми в Скамье беспоповскими похоронами.

Теперь я с уважением вспоминаю деда Никиту за его непримиримую ненависть к богачам и попам и очень сожалею, что не довелось ему дожить до полной и бесповоротной победы красных.

После смерти деда маме все больше и больше нездоровилось. В один из дней она совсем занемогла и со стонами бродила по дому, согнувшись в три погибели. А утром у меня появилась еще одна сестренка — Таня. Мама устроила ей постельку в большой бельевой корзине, где она почти все время спала.

Теперь при обстрелах Скамьи или при появлении в ней белогвардейцев мы уходили прятаться в подвал к Леонтию Евграфову уже с Таней и с бабушкой.

Так жили мы, голодные и холодные, в разгромленной, разбитой, полусожженной Скамье и даже не надеялись на то, что эта немыслимая, невозможная жизнь может измениться.

А в это время 49-й Гдовскнй полк из последних сил отбивался от белоэстонцев, превосходящими силами наступавших на Псков.

 

10

Зная о нашем бедственном положении, папа при первой же возможности взял краткосрочный отпуск и (помчался в Скамью, чтобы вывезти нас. Было это в первых числах апреля 1919 года, когда 49-й Гдовский полк после непрерывных тяжелых оборони­тельных боев был наконец выведен на пополнение в мызу Альсвиг под железнодорожной станцией Гульбепе. Из-за большой нехватки людей в полку папа никаких сопровождающих с собой не взял. Напрасно его братья Саша и Коля просились с ним.

Путь папе предстоял немалый и опасный — свыше 350 километров, проходивших большей частью по восточному берегу Чудского озера, на западном берегу которого уже готовил свои банды к походу на Петроград белый генерал Юденич.

На восточном берегу озера наших частей не было, он охранялся лишь редкими патрулями из слабых красно­армейских отрядов, имевшихся при исполкомах прибрежных волостей.

Пользуясь этим, белогвардейцы часто совершали налеты на восточный берег. Особую активность проявлял отряд «батьки» Булак-Балаховича. В один из своих налетов в ночь с 15 на 16 марта 1919 года он полностью разгромил базу Чудской красной военной флотилии, размещавшейся в местечке Раскопель.

Несмотря на все трудности, папе удалось быстро и благополучно добраться до Гдова. Одно было плохо — ощутив недомогание еще в полку в день выезда, он в дороге чувствовал себя все хуже и хуже. Приехал он в Гдов 4 апреля с явными признаками сыпного тифа. Со­брав последние силы, дотащился до города и здесь по­встречал земляка — жителя деревни Куричек Гришаткина, который с сыном утром приехал в Гдов на своей подводе. Гришаткин обещал на другой день подвезти папу в Скамью. Тронулись они в путь рано утром 5 апреля. И здесь папе опять повезло, как везло до сих пор и на первой мировой и на гражданской войнах. Но повезло уже последний раз в жизни...

Только-только успели они выехать из Гдова по Нарвскому шоссе на север, как с юга по Псковскому шоссе в город ворвался конный отряд Булак-Балаховича и начал громить и грабить. Были схвачены и казнены коммуни­сты председатель Гдовского уездного исполкома Богда­нов, член уездного исполкома Ветров, председатель Гдовской ЧК Никитин и матрос Молохов. Были разгромлены все отделы уездного Совдепа и разграблены склады. Только к вечеру банда Булак-Балаховича с громадным обозом награбленного имущества (в том числе с полуто­ра миллионами рублей, захваченных в казначействе) тронулась обратно в белую Эстонию.

Безрадостным был этот приезд папы в Скамью. Мы все были дома — мама кормила Таню грудью, Нина и я сидели на полу, нехотя перебирая игрушки в ожидании обеда. Из кухни доносилось постукивание чугунов, которые бабушка переставляла в печи. Мама взглянула в ок­но, выходившее на дорогу, и сказала безразлично:

— Кто бы это мог ехать? И.куда?

Потом вгляделась пристальнее и вскрикнула:

— Боже мой! Да никак это Ваня! Что стряслось с ним?!

Мы с Ниной тоже бросились к окну и увидели папу. Его под руки вели к дому отец и сын Гришаткины. Был он худ, бледен и еле переставлял ноги. Все мы выбежа­ли ему навстречу в кухню. Там бабушка навзрыд плака­ла на груди у папы, который сидел на лавке. Он даже не приподнялся нам навстречу, а лишь попытался улыб­нуться и глухо сказал:

— Вот ехал вас выручать, да что-то заболел в доро­ге, — и добавил озабоченно:

— Леля, не допускай маленьких ко мне. Боюсь, не тиф ли у меня!

Попутчики папы потоптались у порога, а затем стар­ший сказал:

— Ну вот ты и дома, Иван Никитич. Бывай здо­ров, — и вышли.

Мама была не из тех, кто теряется в трудную минуту. Она воскликнула:

— Мама Паша! Не время плакать! Нужно скорее вымыть его да уложить в постель. Быстрее растапливай­те печь да грейте воду! В самых больших чугунах!

Она выпроводила меня и Нину из кухни, поручив на­шим заботам Таню.

Прошло много времени. Уже уснула Таня, мы с Ни­ной съели похлебку, принесенную бабушкой, а на кухне все слышались негромкая возня и плеск воды — это мама и бабушка мыли папу и уничтожали вшей на его одежде.

Наконец дверь отворилась, и к нам вошел папа, под­держиваемый матерью и бабушкой. Он был в только что надетом чистом белье, волосы его были влажны. Он сразу потребовал у мамы свою одежду, чтобы сходить к старшему местному командиру.

Мама твердо ответила:

— Тебе прежде нужно отдохнуть. Никуда не денется твой командир. Вот отлежишься и пойдешь к нему!

Добравшись до кровати, папа рухнул на нее и за­тих в забытьи, а мама сразу же выпроводила меня и Нину к бабушке.

Весь следующий день папа проспал, беспокойно во­рочаясь и что-то выкрикивая. Мама будила его только для того, чтобы покормить. Проснувшись, он каждый раз долго не мог понять, где находится, а поняв, сразу же требовал свою одежду, чтобы сходить к старшему командиру. Одежда и все снаряжение были в комнате у бабушки, и мама отвечала, что все отдаст и отпустит его только тогда, когда он хоть немного оправится. Врача или фельдшера в Скамье не было, аптекарь убе­жал с немцами, и у мамы была одна надежда, что силь­ный организм папы сам переборет болезнь.

Чтобы я не шумел дома, меня с утра выпроважива­ли на улицу, чем я был очень доволен — там было уже по-весеннему хорошо: сияло солнце, вовсю таял снег и ни пятого, ни шестого апреля не прозвучало ни одного выстрела.

Следующее утро в нашем доме началось как обычно. Первой чуть свет поднялась мама и тихонько прошла на кухню. Я тоже проснулся, но опять задремал. Сквозь сон слышал, как мама осторожно, стараясь не шуметь, отодвинула заслонку и разожгла дрова в печи. Вот из своей комнаты вышла бабушка и зашепталась с мамой. Потом звякнули ведра и приглушенно хлопнула вход­ная дверь — бабушка пошла за водой.

Вернулась она очень быстро и громко и взволно­ванно стала что-то говорить маме. Потом они вдвоем выбежали на улицу и сразу же вернулись. Мама вбе­жала в нашу комнату с отцовским биноклем в руках и стала тормошить папу, который сегодня спокойно и крепко спал. 50

— Ваня! Ваня! Проснись! В Сыренце... Дальше я не разобрал и увидел, как папа вскочил и, схватив бинокль, стал смотреть в окно на Сыренец. Дре­моту с меня как рукой сняло. Я тоже вскочил и побежал к папе.

— Пап, что там? Дай посмотреть, — приставал я. Он не ответил, долго и внимательно рассматривая

Сыренец. Потом сказал маме:

— Нет, тебе показалось,— и, отдав мне бинокль со словами: «На, посмотри»,— тяжело опустился на кро­вать, добавив: — Сегодня обязательно схожу к старшему командиру.

Я в бинокль ничего не увидел: не умел навести его по глазам. Мама забрала его и повесила на гвоздик, а меня увела на кухню кормить. Сестренки мои еще спали.

Через полчаса я вышел на улицу. Там было совсем светло, но народу ни души. Размышляя, чем бы занять­ся, я потихоньку побрел к церкви мимо домов Леонтия Евграфова и Тюльпанова. Навстречу мне бодро шагал молодой красноармеец. Был он в перетянутой рем­нем шинели, в папахе, с винтовкой за спиной, в каждой руке нес по дымящемуся котелку. Должно быть, шел с завтраком. Поравнявшись со мной, он улыбнулся и крикнул:

— Здорово, малец!

И в эту минуту где-то далеко за Куричком торопливо застучал пулемет. Раздалась винтовочная стрельба в Сыренце, и возле нас засвистели пули. Я остолбенело смотрел на красноармейца, который, поставив котелки на снег, сорвал винтовку, приложился к забору пали­садника Новожиловых и начал стрелять в сторону Сыренца. В кого он стрелял, я уже не видел — некогда было рассматривать. Как всегда во время обстрелов, я со всех ног помчался домой. Улица сразу заполнилась красноармейцами. В накинутых кое-как шинелях, с винтовками и вещевыми мешками в руках они нестройной толпой пробежали мимо меня.

— Окружают! Беги! — крикнули они красноармейцу с котелками и скрылись за изгибом улицы.

Тот бросился за товарищами, забыв о котелках. Вслед за красноармейцами пронеслась военная одно­колка. Ездовой, стоя, изо всей силы нахлестывал ло­шадь. Сидевший в одноколке боец одной рукой вцепил­ся в грядку, а второй придерживал подпрыгивавший на каждом ухабе пулемет.

Как потом выяснилось, отборное подразделение Балтийского батальона белоэстонцев еще затемно вышло из Сыренца на лед Чудского озера и скрытно перешло на наш берег за Куричком. Там белоэстонцы зашли нашим в тыл. По условному сигналу, началось одновременное наступление на Скамью с тыла и с фронта из Сыренца. Ошеломленным красноармейцам оставалось одно — бежать на юг к Загривью.

Вбежав в кухню, я увидел папу. Он был, как и в день приезда, в фуражке и в шинели, перепоясанной широким офицерским ремнем. Через плечо на узком ре­мешке висел маузер. Папа сидел, устало опершись на стол. Бледное лицо его было покрыто крупными капля­ми пота. Возле него стояла мама и навзрыд плакала. Бабушка растерянно суетилась у печи, увязывая в узе­лок краюху хлеба, соль и пару луковиц.

Мама, захлебываясь слезами, говорила:

— Разве я могла подумать! Ведь свои же... Одна, всего одна минута!

Оказывается, когда у красноармейцев началась тре­вога, она выскочила на улицу и задержала их повозку, упросив обождать, пока папа оденется и выйдет. А он, хотя ему и помогала бабушка, не смог управиться быст­ро. Красноармейцы все торопили и торопили маму. Та не выдержала и побежала в дом, а тем временем по­возка умчалась.

Папа устало сказал:

— Не плачь, Леля! Времени мало... Нужно спешить. Принеси Нину.

Мама бросилась в нашу комнату. Вернулась с Ниной. Поставила ее рядом со мной перед папой.

Он, глядя в глаза нам, раздельно и внятно сказал:

— Сейчас в наш дом придут белые. Будут искать меня. Спросят вас, где я. Так вот, я ушел в лес. Запо­мните: я ушел в лес. Поняли?

Мы дружно закивали и повторили:

— Ушел в лес.

— А теперь идите к Тане,— сказал папа и погладил нас по головам.

Мы вышли. Некоторое время в кухне слышалась ка­кая-то возня, а затем все стихло, лишь мама о чем-то шепталась с бабушкой.

В окно нам видно было, как село заполнялось бело­гвардейцами. Их было много. Одни в кожаных тужур­ках и фуражках, другие — в шинелях и русских солдат­ских папахах. У всех были погоны и на левой руке чер­но-бело-синие повязки. Вскоре большая группа их, стуча сапогами и прикладами, вошла в наш дом. Нам было слышно, как на кухне мама и бабушка на их вопрос, где папа, ответили, что он убежал в лес.

— Обыскать дом и вокруг него! — крикнул власт­ный голос с эстонским акцентом.

И сразу дом заполнился хлопаньем дверей и топотом сапог. К нам в комнату вошли трое: двое в шинелях и солдатских папахах, третий — в кожаной тужурке с золотыми погонами. Они перевернули и сдвинули с места все кровати и сундуки и даже корзинку со спавшей Таней.

По мере того как обыскивавшие возвращались на кухню и докладывали, что папы нигде нет, их начальник все громче кричал на маму и бабушку, требуя выдачи папы.

— Привести сюда его щенков! — приказал начальник.

К нам вошел солдат из тех, кто перед этим обыски­вал нашу комнату и, взяв Нину на одну руку, другой стал подталкивать меня на кухню, приговаривая ти­хонько:

— Иди, малец, иди.

Там я увидел человек пятнадцать белогвардейцев, почтительно стоявших вокруг их начальника, который сидел на том самом месте, где только что был папа. Мама и бабушка стояли напротив него. Голова у ба­бушки была опущена, из глаз катились слезы. Мама затравленно смотрела прямо в лицо белоэстонскому на­чальнику, черные глаза ее сверкали ненавистью. Сол­дат подвел меня вплотную к нему, и он зажал мое ту­ловище меж колен, а голову взял обеими руками, что­бы я не мог отвернуться. Руки его были совсем не та­кие, как у папы, мамы и бабушки, а маленькие, нежно-белого цвета, приятно пахнувшие. Тем неожиданнее бы­ла та жесткость, с которой они ухватили меня. Близко-близко от себя я увидел его лицо — розовое, гладко вы­бритое, тоже приятно пахнувшее, и холодные бледно-го­лубые глаза, казалось, смотревшие мне прямо в душу. Ужас вдруг охватил меня. Этот человек, перед которым так почтительно стояли прочие белогвардейцы, от кото­рого бежал никого не боявшийся папа, стал мне нестер­пимо страшен, и на его вопрос: «Так где твой отец, мальчик?» — я смог только горько заплакать. Глядя на меня, еще громче заплакала Нина на руках у солдата.

Начальник же негромко говорил:

— Что ж ты плачешь? Я ведь тебя не бью! Скажи, где отец, и я дам тебе конфетку.

Я не в силах был что-либо сказать и еще сильнее зарыдал. Наконец, захлебываясь слезами, выговорил:

— Папа... убежал в лес.

Лицо начальника брезгливо искривилось.

— Уведи обратно,— бросил он солдату.

Тот быстро, подталкивая в спину, выпроводил меня из кухни.

За дверью отчетливо слышался голос начальника:

— Если он в доме, то только в подвале. Поставьте здесь караул с круглосуточным постом. А ты и твои щенки, все вы ответите за укрытие коммуниста!

Вот что произошло у нас в Скамье 7 апреля 1919 года. Все я видел своими глазами и был даже невольным участником этих событий в свои неполные пять лет. Об этом в нашем «Гдовском вестнике» сообщалось тогда очень кратко: