Книгу эту посвящаю доктору медицинских наук

В.И. Богомазов

 

 

Книгу эту посвящаю доктору медицинских наук

Б.С. Виленскому, человеку, вернувшему меня к жизни

 

Летом 1954 года я собрался наконец съездить в село Скамья, где родился и похоронен мой отец и где я не был 35 лет.

Служил я тогда в Советской Армии в Белоруссии. Семья моя состояла из жены и четверых детей. Последнему — Ивану — исполнился как раз год. Жена согласилась на мою поездку при том условии, что я возьму с собою трех старших ребят — Никиту 15 лет, Ирину 12 лет и Сашу 8 лет.

Тронулись мы в путь 7 июня. Поеха­ли в Ленинград, затем через город Нар­ву двинулись в Скамью.

Скамья находится на правом берегу реки Наровы в месте истока ее из Чуд­ского озера. На противоположном, ле­вом берегу стоит деревня Сыренец, име­нуемая сейчас Васкнарва.

Утром 16 июня на старом маленьком колесном пароходе «Заря» мы выехали вверх по Нарове, а к вечеру уже прибли­жались к ее истоку. Сердце у меня за­ныло в ожидании того, что через не­сколько минут увижу места, где прошли тяжелые дни моего раннего детства.

Солнце клонилось к западу. Справа из-за поворота реки показались развалины старинного замка, стоящего в Сыренце. Пароход пристал к мосткам у павильона с надписью: «Скамья».

У скамейской пристани толпилось десятка полтора человек и несколько подвод. Нас никто не встречал, — знакомых в Скамье не было.

Через несколько минут сошли с парохода последние пассажиры. Пристань опустела. Сошли с парохода и мы. Метрах в пятидесяти от пристани было несколько домиков — все, что осталось от бывшего громадного се­ла Скамья. Я направился к ним. Через несколько шагов догнал пожилого скамейского жителя. Это оказался Петр Никитич Щелоков. Я спросил его, не помнит ли он моего отца — Ивана Никитича Богомаза. Он ответил, что помнит. В наш разговор вмешался человек помоло­же, идущий с багром и веслами к пристани. Это был Василий Владимирович Поляков, заведующий скамейской пристанью. Он сказал, что хорошо помнит расстрел отца белогвардейцами в 1919 году, знает, где именно расстреляли отца. Может показать и место на скамейском кладбище, куда перенесли тело отца из леса крас­ноармейцы в 1920 году.

Елена Андреевна Иванова в год

Окончания Петербургской земской

Учительской школы. 1912 г.

 

Моя мама, Елена Анд­реевна Иванова, родилась в 1892 году в городе Гатчине под Петербургом. Отца ее я никогда не ви­дал и лишь знаю, что ра­ботал он шорником и был неграмотен. Мама была последним, седьмым ре­бенком в семье. Когда старшие стали сами за­рабатывать на хлеб, деду с бабкой представилась возможность младшую дочь определить в только что открытую Петербургскую земскую учительскую школу, где она с папой и позна­комилась. Закончила мама ее в 1912 году и начала учи­тельствовать в школе деревни Большое Куземкино Ямбургского уезда Петербургской губернии. В этой дерев­не в 1913 году мои родители поженились, а в 1914 году родился я.

Была мама стройная, смуглая, черноглазая и, как говорили знавшие ее смолоду, очень красивая и веселая. Я же помню ее никак не веселой, а очень сдержанной и немногословной. Впервые увидевшему маму в последние ее годы она могла показаться даже угрюмой. И неуди­вительно — такой ее сделали невзгоды.

В отношении красоты ее ничего сказать не могу — для меня нет ничего прекраснее лица матери.

До последних лет своей жизни мама не жаловалась на здоровье и только благодаря ему сумела одна выра­стить нас, троих ребятишек.

Если родственников по материнской линии я знаю плохо (лишь несколько раз видел двух сестер мамы, бабку и одного из братьев), то всех родственников папы я знаю очень хорошо.

Мой папа, Иван Никитич Богомаз, родился в 1891 году в селе Скамья Гдовского уезда Петербургской губернии.

До революции Скамья была большим торговым се­лом. В ней имелись второклассная учительская школа/1 выпускавшая учителей для так называемых школ гра­моты, аптека, почтовое отделение, гостиница, трактир, много лавок и несколько каменных пристаней, с которых пароходы ходили в Нарву, Гдов, Псков и Тарту.

Жители Скамьи в те годы занимались рыболовством, огородничеством и торговлей. Много было и сапожни­ков, которые снабжали рыбаков сапогами.

Среди местных торговцев были и крупные купцы. О Самыми богатыми считались братья Громовы, которым принадлежала громадная («Громовская») пристань, несколько пароходов, лавки в Скамье, Гдове и в деревнях Гдовского уезда, а также могучие леса, простиравшиеся от Скамьи до самого Гдова.

Немногим уступал Громовым купец Любомудров.

Купец Чернов славился тем, что со своих огромных — огородов поставлял зелень и овощи за сотни верст — в Петербург.

Происходил папа из самой беспросветной бедноты. Старожилы Скамьи до сих пор помнят его отца Никиту Корнеевича Богомаза — из-за многодетности и беспробудного пьянства. Беднее деда в Скамье считалась лишь вдова Алексеева, по прозвищу Фунтиха, но у той было двое ребятишек, а у деда — шестеро.

Дед был сапожником и к писанию икон никакого отношения не имел. Тетя Нюта, сестра папы, которая была старше его на пять лет, о происхождении фамилии Богомаз рассказывала так: дед Никита, будучи родом из Скамьи, в раннем детстве попал в эстонский приют в Нарве, где ему дали эстонскую фамилию Пахомас. После приюта дед оказался в должности «мальчика» в сапожной мастерской в Нарве. Там оп прошел полный курс «сапожных наук», став первоклассным сапожни­ком и горьким пьяницей. Закончив обучение, дед вер­нулся на родину — в Скамью. Когда он получал документы в Гдове, тамошние писаря для своей потехи записали ему фамилию в сходном русском произноше­нии — Богомаз. Так до конца своей жизни и носил дед эту иконописную фамилию, носили ее мой папа, моя ма­ма, носил и я до 1931 года — года выдачи мне паспорта в Ленинграде. В паспорте работники милиции припи­сали к моей фамилии окончание «ов», и стал я Бо­гомазов, как была записана в моей метрике фами­лия папы. Нужно сказать, что фамилию папы всегда стремились записать Богомазов или Богомолов, чтобы она походила на фамилию, а не на прозвище. Большею частью так и делали, если только папа сам не вмешивался и не добивался правильного написания — Богомаз.

Обосновавшись в Скамье, дед Никита старательно принялся сапожничать и в первое время даже преуспе­вал. Тетя Нюта рассказывала, что в те далекие времена дед арендовал целый дом под мастерскую и жилье и у него работали два подмастерья. Вскоре, однако, дела у деда круто изменились — торговцы крупно обсчитали его при продаже товара (материалов для пошивки и починки сапог) и при покупке у него партии готовых сапог. Сделать это было нетрудно: дед Никита был малограмотен и никогда не мог отказаться от подноси­мой ему рюмки водки. Снова дед Никита стал гол как сокол, беспробудно запил и впал в полную нищету. Не. имея своего дома, он под жилье стал снимать баню (не­слыханный позор в Скамье!) и ютился там со своим многочисленным семейством, которое продолжало расти год от году. В этой-то бане родились и папа и его младшие братья Коля и Саша.

 

Иван Никитич Богомаз

Учительской школы. 1912 г.

 

Жена деда Никиты Прасковья Ивановна — родом из деревни Орел, что в десяти километрах от Скамьи,— была истинной подвижницей. С неистощимым терпением она делала все возможное и невозможное, чтобы накор­мить и одеть свое многочисленное потомство, и в резуль­тате ее усилий из двенадцати ребятишек шестеро вы­жили.

После обнищания деда о подмастерьях не могло быть и речи, — их стали заменять ребятишки. Научился ложку держать — изволь садиться за верстак и сучить дратву, или тачать голенища, или выполнять другую работу попроще. Да не плошай — рука у деда Никиты была тяжелая, и шпандырь (ремень для правки сапожного ножа) всегда наготове.

Папа был четвертым по старшинству из оставших­ся в живых ребятишек. Как и старшим, ему сызмала пришлось погорбатиться за сапожным верстаком. Когда же подошел его черед учиться в начальной школе, он стал ее гордостью — такие редкостные способности у не­го обнаружились. Учителя уломали деда Никиту, и тот разрешил папе в отличие от других своих детей посту­пить в скамейскую второклассную учительскую школу. Когда папа закончил ее, ему исполнилось 6 лет. Здесь-то он по совету своих учителей рискнул замахнуться еще выше — ехать в Петербург и попытаться поступить в недавно открытую Петербургскую земскую учительскую школу. По правилам приема он в случае отличной сдачи вступительных экзаменов мог быть принят учить­ся на казенный счет. Дед Никита наскреб денег на дорогу, папа поехал в Петербург, сдал экзамены одним из лучших и был действительно принят учиться на казенный счет.

 

И.Н. Богомаз (слева) с отцом и братом

Иван Никитич Богомаз.

Августа 1917 г.

Мама, помнится, все ворчала на папу за его пристра­стие к общественным делам, говорила, что «он ввязы­вается не в снос дело» и что «добром это не кончится». Папа отшучивался и продолжал свои совещания с мужи­ками-бедняками, которые ежедневно собирались у нас и нещадно дымили махоркой. Я в их разговорах ничего не понимал, и мое внимание привлекало лишь то, что мужики называли папу совершенно непривычным мне именем — Иван Никитич. Мне гораздо больше нравилось, когда мужиков у нас не было, когда не висели облака табачного дыма и когда папа, сделавший мне деревян­ное ружье со штыком, занимался со мной разучивани­ем ружейных приемов.

Но мужики собирались у нас все чаще и чаще и с каждым разом сидели все дольше и дольше.

Вскоре папа выступил на волостном сходе с предложением отдать безвозмездно бедноте для вырубки на дрова некоторые участки громовских лесов. Громовы и их прихлебатели встретили папино предложение в штыки, но сход принял его, и участки были выделены. Папа организовал коллективную вырубку и вывозку леса.

Я, конечно, очень просился с ним в лес, и он не смог отказать мне, Чтобы я не мешал ему работать, поехала в лес присматривать за мной бабушка Прасковья.

Как сейчас вижу перед собой папу за работой в зим­нем лесу. В расстегнутой шинели, без ремня, я своей красивой фуражке, он работал весело и лихо. Глядя на него, так работали все.

Если бы не бабушка, я был бы в лесу большой поме­хой папе. Мне, конечно, скоро захотелось есть, потом пить, потом справить малую нужду. Когда бабушка расстеги­вала мне штанишки, на нас вдруг стало падать подпи­ленное дерево. Мы опрометью бросились в сторону, а папа постарался замедлить падение дерева, обхватив его руками. К счастью, все обошлось благополучно.

Как возвращались из леса, уж не помню — уснул на руках у папы.

Вид зимнего леса произвел на меня большое впечат­ление, и дома я изводил папу вопросами — как и поче­му растут деревья. Он не только рассказал мне об этом, но и наглядно показал. Из обрезков досок он ско­лотил два небольших ящика и наполнил их землей. За­тем дал мне задание — очистить от семян одну еловую и одну сосновую шишку. Эти семена мы посадили в два разных ящика. Каждый день я их поливал. Сколько было радости, когда показались тонкие, как ниточки, зеленые росточки!

 

4

 

Воспользовавшись предательскими действиями Троцкого на мирных переговорах в Бресте, немцы 18 фе­враля 1918 года разорвали перемирие и перешли в наступление по всему русскому фронту. 3 марта они без боя заняли Скамью и сразу же начали закрепляться.

По северному берегу ручья, что протекает между Скамьей и Куричком, немцы поставили заграждение из нескольких рядов колючей проволоки —это была их граница с Советской Россией.

За заграждением вырыли окопы, при оборудовании которых применили кровельное железо, содранное ими с верха каменной ограды скамейского кладбища.

Немцев было немного — с роту, как теперь я пола­гаю. На квартиры они расположились в богатом конце села.

С приходом оккупантов все скамейские богачи — и братья Громовы, и Любомудров, и Чернов, и прочие — ожили и вновь обрели полный душевный покой: их собст­венность была теперь под надежной охраной немецких штыков. Бедняки же с приходом немцев сникли и уже не пытались выступать совместно. Теперь снова каждый бился с нуждой один на один.

Немецкие солдаты были очень организованны и дис­циплинированны. Даже мне, четырехлетнему мальчишке, бросилась в глаза та старательность и четкость, с какой они становились во фронт, когда отдавали честь своим офицерам. Только много лет спустя, став сам во­енным, я понял, что в основе тогдашней дисциплины нем­цев был исключительно страх перед отправкой на За­падный фронт, где шли кровопролитные бои. Каждый немецкий солдат как огня боялся Западного фронта и из кожи лез, чтобы остаться на тихом и сытном Восточном фронте.

В Скамье оккупанты установили свои порядки. Не только взрослые, но и мы, мальчишки, отлично знали, что эти порядки нарушать нельзя. Нарушителей немцы всенародно пороли винтовочными шомполами. Сборища бедняков в нашем доме прекратились, и папа, к радости мамы и бабушки, вплотную занялся нашим несложным хозяйством. Об этом времени у меня сохранились всего два воспоминания.

Как-то раз папа взял меня с собой на ловлю щук острогой. Мы целый день ходили по луговым протокам между Скамьей и лесом. Папа несколько щук заколол, хотя я порядком мешал, так как быстро устал и ему пришлось носить меня на руках. Запомнилось, что папа очень ловко устраивал кораблики из спичечных коробок. Я эти кораблики пускал по воде.

И второе воспоминание. Мы с папой вскапываем ого­род, вернее, он вскапывает, а я играю щепочками и прутиками на земле, только что начинающей оживать под весенним солнцем. Папа, в гимнастерке, в своей красивий фуражке, ловко и быстро действует лопатой.

Было это в апреле, а затем несколько долгих меся­цев я не видел папу — немцы арестовали его и отпра­вили в концентрационный лагерь в Таллине, в котором содержались бывшие офицеры старой русской армии. В 1935 году в автобиографии мама писала, что папу арестовали за антивоенную агитацию среди немецких солдат. Я теперь считаю, что дело было не так — за антивоенную агитацию немцы расстреляли бы его на месте без всяких разговоров. Да и он сам, зная строгость немецких законов военного времени, вряд ли пошел бы на такой риск. Сейчас я убежден, что арест папы — дело рук местных купцов, и прежде всего бра­тьев Громовых, на собственность которых папа вместе с другими бедняками посягнул. Громовы не могли этого забыть и дали понять немецкому командованию, что Бо­гомаз если не коммунист, то во всяком случае близок к большевикам по своим взглядам на «священную и неприкосновенную» частную собственность.

Как увели арестованного папу, не помню. Видимо, мама отправила в это время меня с бабушкой Прасковь­ей из дома, чтобы я не плакал и не расстраивал всех. О жизни в этот период без папы воспоминаний мало. Помнится, дружил я с одним немцем-солдатом. Мы часто лежали на траве возле нашего дома, болтая на смеси русского и немецкого языков. Немец даже давал мне примерить свою каску, украшенную сверху пикой, и подержать свою винтовку. Винтовка была гораздо тяжелее моего игрушечного деревянного ружья, и я не только не мог сделать с нею ни одного ружейного при­ема, но даже не мог оторвать от земли. Немец, глядя на мои старания, добродушно посмеивался. Должно быть, вспоминал своих ребятишек, которые ждали его в далекой Германии так же, как я ждал своего папу в Скамье.

 

5

 

Летом 1918 года мама со мной и годовалой Ниной перебралась в Гдов, где папа был командиром 1-го батальона формировавшегося там 6-го Гдовского полка Красной Армии. Как мы переезжали, совер­шенно не помню, знаю, что бабушка Прасковья и дед Никита остались в нашем доме в Скамье.

О том же, что произошло с папой после его ареста немцами в Скамье и как он стал командиром 1-го батальона 6-го Гдовского полка, знаю со слов мамы и его младшего брата Саши, которым он рассказывал о своем побеге из таллинского концентрационного лагеря.

Лагерь этот находился на окраине города, побли­зости от дороги. В нем были заключены офицеры старой русской армии. Жили они в громадном двухэтажном кирпичном здании типа казармы, которое стояло особ­няком на пустыре. Здание было обнесено заграждением из колючей проволоки, по углам которого поднимались вышки для часовых. Колючей проволокой были оплете­ны и окна обоих этажей. Комната или, скорее, камера, где сидел папа, была на первом этаже. Все пленные младшие офицеры ежедневно привлекались к выполне­нию фортификационных работ вне лагеря. Старшие офицеры от этих работ были освобождены. Питание было сносным, столовая обслуживалась вольнонаемным пер­соналом.

Папе, как и всем заключенным, срока никакого не назначили — просто объявили, что он задержан «до осо­бого распоряжения». Он сразу же решил бежать, но не домой в Скамью, а в Советскую Россию, которая нахо­дилась сразу за рекой Наровой. Нашелся и товарищ для побега — сидевший в этой же камере полковник-артил­лерист. Однако в последнюю минуту тот струсил и бежать отказался.

Необходимую для побега гражданскую одежду папа купил у одного из вольнонаемных работников столовой. Ножницы для резки колючей проволоки стащил на работе, причем несколько дней — вплоть до побега — носил их в брюках.

Бежал он в начале июля 1918 года, в темную дожд­ливую ночь. Выставив стекло, перерезал колючую про­волоку, оплетавшую окно, и выскользнул наружу. Подполз к заграждению и перерезал две нижние проволоки. Они были туго натянуты и со звоном разлетелись. Оста­валось перерезать еще одну, но папа замер — ему пока­залось, что часовой на ближайшей вышке что-то услышал. Тот действительно спустился вниз, направился вдоль заграждения и, не дойдя нескольких шагов до па­пы, остановился, прислушиваясь. Мерно барабанил дождь, и немец, постояв немного, отправился назад к вышке, под ее крышу. Папа собрался с духом, перере­зал еще одну проволоку и выполз за территорию лагеря. Впереди, в двух сотнях метров, была дорога и за ней гу­стые кусты. Пока он полз, дождь вдруг прекратился, из-за туч выглянула луна, и стало светло. Папа побоялся переползать дорогу поверху и решил пролезть под ней через водопропускную трубу. Труба была сильно забита грязью, и на самом выходе папа едва не застрял. Наси­лу выбравшись, он спрятался в кустах и переоделся. За­тем, тщательно закопав старую одежду и ножницы, дви­нулся на восток.

Все 200 километров, отделявшие его от Наровы, папа прошел пешком, далеко обходя населенные пункты, чтобы не повстречаться с немцами. Помогло хорошее знание эстонского языка. Без труда он узнавал доро­гу у эстонцев, работавших в поле, а также доставал еду.

До Наровы папа добирался больше недели и только один раз повстречался с немцами. Произошло это рано утром, когда их патруль подошел к костру, возле кото­рого сидели несколько эстонцев и среди них папа. Эстонцы пасли лошадей, и папа еще накануне рассказал им, кто он и куда идет. И они его не выдали.

Нарову папа переплыл ночью чуть выше Омутских порогов. Теперь он был уже на советской территории и, не скрываясь, быстро пошел на восток. Под утро он по­встречал красноармейский дозор, который даже не задер­жал его, а лишь указал дорогу на заставу. Начальник за­ставы, допросив папу, с нарочным отправил его к комис­сару Гдовского пограничного района Я.Ф. Фабрициусу. В Гдове папа вступил в формировавшийся там 6-й Гдовский полк Красной Армии. Его, как офицера с боль­шим боевым опытом, назначили командиром 1-го баталь­она этого полка. В те же дни папа вступил в партию большевиков.

Через несколько недель к папе присоединились его младшие братья. Демобилизованный из старой армии двадцатичетырехлетний Коля был зачислен в папин ба­тальон пулеметчиком, а восемнадцатилетний Саша — для поручений при командире батальона.

Нашу жизнь в Гдове помню отлично. Это я были, пожалуй, самые счастливые дни моего детства.

Уездный город Гдов был немногим больше Скамьи. Те же деревянные одноэтажные домики с огородами и садами, те же кое-где разбросанные двухэтажные кир­пичные дома купцов. Только река Гдовка гораздо меньше Наровы.

Достопримечательностью города являлась крепость, построенная на самом высоком месте почти 500 лет назад. От крепости в настоящее время остался лишь земляной вал да кое-где остатки стен, сложенные из громадных валунов, скрепленных известковым раство­ром. Внутри ее на площади стояли городской собор, казначейство, здание бывшего полицейского управления и тюрьма. Всех этих зданий давно уже нет — они были уничтожены гитлеровскими оккупантами в 1943 году. Сейчас на их месте разбит городской парк.

По берегам ручья, что протекает вдоль южной стены крепости, стоят дома Ручьевской улицы. В одном из этих домов мы и снимали две крохотные комнаты. На другом берегу ручья, рядом с крепостью, почти напротив нашего дома стояла казарма папиного батальона. Одно­этажная, срубленная из бревен, она была обшита вагонкой и окрашена в красновато-желтый цвет, точно такой же, как наш дом в Скамье. В казарме находилась лишь часть папиного батальона, другая стояла на заставах по границе с немцами.

Одна из комнат — проходная и поменьше — была у нас кухней, во второй мы ели и спали. В ней же стоял полевой телефон, которым папа был связан с казармой и заставами. Мне очень хотелось если не поговорить, то хотя бы потрогать его, но это было строжайше запре­щено папой. Если зуммер телефона пищал, то трубку брал всегда он сам, а в его отсутствие — мама.

В Гдове мы жили гораздо сытнее, чем в Скамье,— ведь и на маму, и на меня, и на Нину полагался красноармейский паек. Как ни скуден он был, но выдавался регулярно. Особенно нравились мне мясные консервы в жестяных банках с нарисованной на них бычьей го­ловой.

Маленьких ребятишек в соседних домах не было, и приятелей в Гдове у меня не заводилось. Но я не скучал— со мной много занимался папа. До сих пор помню формочки для песочных пирожков, которые он мне сде­лал из донышек консервных банок. Он же затеял посад­ку яблоневого сада вокруг нашего дома, для чего мы сажали прямо в землю семечки яблок. Иногда папа брал меня с собой в казарму, но мне там не нравилось,— папу сразу отвлекали дела, и мне приходилось оставаться одному среди незнакомых красноармейцев.

Не раз папа купался со мной в Гдовке. Жутко, но невыразимо приятно было переплывать речку на папиных плечах.

 

6

 

В один из своих выездов на границу папа взял меня: с собой. Ездили тогда на заставу в Куричке, которая сто­яла вплотную к Скамье. Как и на чем ехали туда и обратно, не помню, но четко сохранилось воспоминание, о том, как мы в Куричке подходили к немецкому прово­лочному заграждению. Сразуза ним начиналась Скамья, и совсем рядом стоял наш дом. Слева плескалась Нарова, полны которой весело блестели на солнце. Нас было немного — папа со мной и три красноармейца. С той стороны к заграждению подошел немецкий солдат с винтовкой, и папа заговорил с ним по-немецки. Потом подошел еще один немец, и с ним папа тоже говорил. Разговор закончился тем, что папа передал меня через загражде­ние немцам н наказал сбегать в наш дом и вызвать на границу бабушку. Немцы со смехом приняли меня, по­ставили на землю, и я помчался стрелой. Бабушка оторо­пела, когда увидела меня. Узнав, в чем дело, она стала быстро собираться, но мы все же зашли к деду Никите. У него был приступ боли, он лежал. Дед через силу улыб­нулся и погладил меня по голове высохшей рукой. На границе немцы снова передали меня папе, а бабушка дол­го разговаривала с ним, оставаясь на немецкой стороне.

В один из последних дней августа папа, как всегда, рано утром ушел в батальон, но сразу же вернулся. Он сказал маме, чтобы она срочно готовилась к переезду, — полк через два часа убывал из Гдова железнодорожным составом. Мама вздохнула и спросила только, долго ли будем ехать. Папа ответил, что не больше двух суток. Он в наших сборах не участвовал — ушел со связистами, снявшими телефон. Уходя, сказал, что через полчаса приедет за нами полковая повозка.

Мама споро принялась собираться, а меня с Ниной посадила на улице близ дома встречать повозку. Та вскоре приехала, на ней вместе с ездовым сидел Саша. Погрузившись, мы двинулись на железнодорожную станцию Гдов, которая находилась недалеко от города.

По дороге уже густо двигались конные и пешие подразделения полка. На станции дым стоял коромыслом — ржали кони, с криками суетились красноармейцы, зычно командовали командиры. Все так и кипело вокруг длин­нющего эшелона из красных товарных вагонов, в голове которого стоял единственный пассажирский вагон зеле­ного цвета. Станция была окружена толпой баб и му­жиков из окрестных деревень, которые пришли прово­дить своих сынов и братьев.

Саша побежал искать папу. Вернулся без него и ска­зал, что папа велел грузиться в третье купе пассажир­ского вагона. Мама отвела меня и Нину в купе, а сама с Сашей принялась носить вещи. В другие купе этого вагона красноармейцы таскали винтовки, ящики, сунду­ки, мешки и другое имущество.

Вскоре вагон начал заполняться командирами, с ко­торыми появился и папа. Эшелон двинулся на Псков.

Лишь теперь мы узнали, что едем в Лугу, где должны, быть завтра вечером.

Мне он разрешил самостоятельно выходить из купе и прогуливаться по коридору и также показал, где находится уборная и как ею пользоваться.

Я. конечно, немедленно воспользовался разрешением — вышел в коридор и начал ходить взад и вперед, посматривая в окна, присаживаясь на откидные сиденья и охотно вступая в разговор с командирами и красноар­мейцами. Сходил я и в уборную, но там приключился со мной конфуз: запершись, я не смог затем открыть дверь. Долго я ломился в нее, в конце концов обессилел и с плачем стал звать папу. Но никто не отзывался. Вдруг совершенно неожиданно дверь отворил усатый угрюмый проводник и, ни слова не говоря, выпустил меня. Вернувшись к своим, я рассказал о моем приклю­чении и смирнехонько уселся у окна: бродить по вагону уже не было охоты.

Эшелон двигался медленно и подолгу стоял на всех станциях. Через несколько часов он совсем остановился, и полк стал выгружаться. Отсюда он должен был сде­лать пеший переход к железнодорожной линии Псков — Петроград, погрузиться в другой эшелон и уже на нем двинуться в Лугу. Наш вагон почти опустел — большин­ство командиров, в том числе и папа, ушли в свои под­разделения. В нашем купе вместо папы появился Саша. Спать легли рано и рано встали. Быстро погрузились в повозки и двинулись вслед за полком. Догнали его у самой железнодорожной линии Псков — Петроград, где сразу же началась погрузка в стоявший наготове эшелон. На станцию Луга приехали во второй половине дня, разгрузились и прежним порядком двинулись к военному городку, находившемуся километрах в двух от стан­ции.

Этот военный городок, расположенный среди соснового леса, состоял из нескольких громаднейших красных кирпичных казарм, уже занятых частями Лужского гарнизона. Как мы узнали потом, среди этих частей был и Особый конный полк под командованием будущего изменника «батьки» Булак-Балаховича.

С помощью Саши мы перебрались в свою новую квартиру. Это была большая захламленная комната на верхнем этаже казармы, целиком отведенной под жилье командиров и их семей. Мама выкинула из комнаты весь хлам, подмела ее и расставила вещи. Пришедший вскоре папа исправил электропроводку, и у нас ярко засияла электрическая лампочка, сразу наполнившая комнату теплом и уютом. Одно было плохо — не было воды. Водопровод наладили лишь через несколько дней.

В Луге мы жили несравненно голоднее, нежели в Гдове. Прикупить продукты за деньги было здесь невозможно — близко был Петроград, и крестьяне вели меновую торговлю. Маме менять было нечего, и нам приходилось довольствоваться только пайком. Высшая военная инспекция, проверявшая в те дни части Лужского гарнизона, писала:

 

Состояние здоровья людей хорошее, несмотря на то, что питание было далеко недостаточным и мало доброкачественным и состояло из: 1 фунта хлеба, 6 золотников сахара и обеда из двух блюд — супа или борща из воблы или селедки на первое и чечевицы или картофеля на второе.

В квартире, где мы занимали одну только комнату, вскоре стало шумно и оживленно: туда вселились ос­тальные семейные командиры — ротный Василий Мурзин и начальник хозяйственной команды Александр Костылев. Их веселые и беззаботные жены — молодые гдовичанки Дуся Мурзина и Надя Костылева — не уставали смеяться и петь.

А я теперь часто бывал в казарме и подружился с красноармейцами, особенно с Колей и Сашей — млад­шими братьями папы.

Коля был невзрачен — маленького роста, хилый и слабосильный, с детства заморенный недоеданием и непосильной работой. Редко он бывал веселым. Но он без­заветно любил папу, отблески этой любви падали и на меня, и я, чувствуя это, тянулся к нему. Зайдя в казар­му, я сразу же старался узнать, свободен ли Коля. Если он был свободен, то я уже не отходил от него. Именно Коля научил меня разбирать и собирать затвор винтов­ки, и я без устали упражнялся в этом под громкое одоб­рение окружавших меня красноармейцев. Но к своему «максиму» Коля не подпускал меня и близко, говоря: «Рано еще».

Саша был иного склада, чем Коля,— выше ростом, крепче физически и несравненно веселее. Он тоже меня любил, но я всегда стремился быть рядом с угрюмым и хмурым Колей.

В Луге полк получил пополнение и стал усиленно заниматься боевой и политической подготовкой. Папа почти весь день проводил в батальоне, домой приходил только есть и спать.

Как-то он взял меня с собой на полигон, где прово­дились артиллерийские стрельбы. По дороге я без устали спрашивал его: «А что там будет?» Он с улыбкой от­вечал: «Сам увидишь».

На полигоне на линии огня стояли в ряд четыре 76-миллиметровых орудия, около них в струнку тяну­лись здоровяки-артиллеристы. Их командир отдал папе рапорт.

Улучив удобный момент, я спросил папу:

— А куда они будут стрелять?

— Спроси их,— кивнул он на артиллеристов, уже занявших свои места у орудий. Те, улыбаясь, ответили:

— По немцам, что окопались в твоей Скамье.

Я стал просить, чтобы они не задели наш дом и не потревожили деда с бабушкой.

— Большой такой дом. Около кладбища. Желто-красный. Как ваша казарма в Гдове, — пояснил я.

Артиллеристы с веселой готовностью обещали наш дом не задеть и деда с бабушкой не беспокоить. На этом разговор и прервался — папа повел меня на наблюдательную вышку, которая почему-то называлась маяком. По нижним лесенкам я шагал сам, держась за его руку, а по верхним, которые были очень круты, он нес меня на руках. На площадке маяка мне не понравилось — дул сильный ветер и было нестерпимо холодно, а главное — я никак не мог рассмотреть разрывов снарядов, которые, как говорил папа, отлично были видны и без бинокля. Перед каждым залпом он напоминал мне о необходимости открывать рот, чтобы не лопнули бара­банные перепонки в ушах.

Когда мы спустились с маяка, я попросил показать мне внутренность ствола пушки. В стрельбе был пере­рыв, и папа подвел меня к одному орудию. Затвор его был открыт, и на сверкающей внутренней поверхности канала ствола четко виднелись винтовые нарезы. Одна­ко я любовался ими недолго — мной вдруг овладела беспокойная мысль: а вдруг артиллеристы начнут опять стрелять, и что же тогда будет с нами?

Не слушая объяснений папы о назначении винтовых нарезов, ни слова не говоря, я стал тянуть его за руку прочь от орудия. Он сначала был несколько озадачен и сказал даже: «Что ж ты, Воля? Хотел посмотреть внутрь орудия, а теперь тащишь меня прочь?» — а потом, види­мо, понял, в чем дело, и с улыбкой подчинился мне.

Догадались о моих опасениях и артиллеристы — слишком уж лукаво они улыбались, прощаясь со мной.

Как-то за обедом из разговора родителей я понял, что вечером они собираются в Лугу на митинг, а меня и Нину хотят оставить дома под присмотром Саши. Я сразу заявил, что тоже хочу идти. Напрасно они угова­ривали меня остаться дома:

— И идти далеко, и спать ты там захочешь. Особенно усердствовала мама.

— Хочу на митинг, — твердил я и уже готов был заплакать, как папа сдался и пообещал взять меня. Мама, рассердившись, сказала, что он сам и будет нести меня сонного. Папа только смущенно улыбнулся.

Чтобы попасть на митинг, мы шагали километра два по шпалам узкоколейки. Я шел бодро и не отставал ни на шаг. Зрительный зал был уже полон, но Коля занял для нас места у самой сцены. Митинг начался с того, что на сцену вышел пожилой лысый дядя, который мно­го и непонятно говорил. Я задремал на коленях у папы. Меня разбудили рукоплескания, которыми проводили этого дядю. Слипавшимися глазами я увидел, что на сцену вышел другой человек, уже в военной форме, и тоже начал говорить. Тут я крепко заснул и проснулся только утром в своей постели. И папа, и мама долго потом подтрунивали надо мной — говорили, что я проспал самое интересное — художественную часть. И она действительно была, как я позже убедился, прочитав «Вестник Лужского совдепа» за 1918 год, после выступлений многих ораторов и принятия резолюции, в которой говорилось:

 

Граждане и красноармейцы, собравшиеся на митинг 15 сен­тября в театре «Сатурн», постановляют — в момент тягчайшей борьбы пионера всемирной социалистической революции российско­го пролетариата с империалистами всех стран не должно быть мес­та колебаниям. Все трудящиеся — на фронт в Красную Армию! Неспособные носить оружие должны быть мобилизованы для вы­полнения тыловых созидательных работ. Негодяи и слепцы, поку­шающиеся на жизнь наших вождей, мы ответим вам кличем: «Смерть буржуазии! Смерть старому миру! Один вождь убит — сотни новых борцов на смену!»

Вас хотят лишить хлеба и свободы, так вырвем силой хлеб и свободу! Да здравствует коммунизм! Да здравствует Российская Советская Федеративная Социалистическая Республика!

 

Однако той сплоченности частей Лужского гарнизо­на, о какой говорилось в принятой на митинге резолю­ции, на самом деле тогда не было.

Малолетний мальчишка, я тогда, конечно, не заме­чал этого, но Коля и Саша впоследствии много расска­зывали о раздорах между красноармейцами 49-го Гдовского стрелкового полка (это название 29 октября 1918 года было присвоено 6-му Гдовскому стрелковому полку) и бойцами Особого конного полка, что стоял в соседней казарме.

Командовал этим полком бывший ротмистр старой армии Булак-Балахович. Пользуясь тем, что Троцкий не назначил в Особый конный полк комиссара, Булак-Балахович набирал только угодных ему людей, среди кото­рых было немало бывших уголовников и даже бандитов. В командный состав вошли офицеры старой армии, затаившиеся враги Советской власти. В полку процветали картежная игра, пьянство и дебоши, которые часто за­канчивались поножовщиной и стрельбой.

В отношении красноармейцев 49-го полка балаховцы держались дерзко и вызывающе, нередко затевали драки.

Как более подвижный, полк Булак-Балаховича часто направляли на подавление кулацких восстаний в Лужском и Гдовском уездах. При этом личный состав полка предавался безудержному мародерству, дискредитируя Красную Армию в глазах всего крестьянства.

Как стало известно впоследствии, сам Булак-Балахович в те дни вступил в тайные переговоры с командова­нием сформированного немцами для похода на красный Петроград Псковского белогвардейского добровольче­ского корпуса.

Выбрав удобный момент, Булак-Балахович со всем своим полком 7 ноября 1918 года перешел на сторону белогвардейцев.

Обстановка под Псковом осложнилась.

49-й Гдовский стрелковый полк получил приказ выйти на границу и сосредоточился в районе второго разъезда железной дороги Псков-Гдов.

После ухода полка Лужский военный городок словно вымер. Лишь в одной из казарм остались полковые склады и небольшая команда для охраны их. В эту команду входил и Саша.

Наша шумная и веселая в прошло<